Но такой уж у меня дурацкий характер, что любая мелочь из жизни моего народа, из его прошлого заставляет меня забыть и самого себя, и весь свет...
А в дверях меня ждал человек...
— Нина, прости, я вернусь сейчас же, сию же минутку!.. Я схватил лампу, выскочил в коридор и побежал по лестнице,
увлекая за собой Чигирина.
Наверху была незапертая комната, туда я и решил зайти с Чигириным,— не к себе же, черт побери, его вести!
Я положил альбом на стол и с благоговением начал его листать.
...Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шепот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал...
...Да ведь это Пушкин, вступление к «Руслану и Людмиле»! А чуть ниже я прочел чье-то обвинение против самого себя: «Поскольку грузинским не владею, слагаю вирши русским языком».
Каждую страницу украшал акварельный рисунок. А под рисунками — одна-две стихотворные строфы. Каждое такое стихотворение представляло собой пародию на то или иное известное произведение Пушкина. То были шутливые строки, эпиграммы, сатирические куплеты.
Некоторые рисунки запомнились мне на всю жизнь.
На одном из них был изображен лысый мужчина с продолговатым лицом, с лукообразными бровями, в сенаторском одеянии. Внизу было написано: «Строитель Москвы после пожара 1812 года, его сиятельство тайный советник Димитрий Цицианов». Множество орденов украшало его грудь. А из карманов его расшитого золотыми галунами кафтана выглядывали знаменитые здания Москвы.
Па другом рисунке — знакомое лицо генерала Петра Багратиона. На его горбатом носу сидел крошечный человечек, и сердце его было пронзено волосом из бакенбарда Багратиона. В человечке без труда можно было узнать Наполеона.
Со следующего рисунка глядела красивая пожилая дама в грузинском национальном головном уборе, так называемой чихти-копи. Она сидела на тахте и обеими руками, как на подушки, опиралась на двух бородачей в грузинских же куладжах. «Царица Мариам и два ее брата, министры грузинского царского дома князь Эдишер и Теймураз Цицишвили»— гласила подпись.
Всего в альбоме было около ста рисунков.
Кого только здесь не было из старинной грузинской феодальной знати: фрейлина Анастасия Эристави, обер-камергер русского царя Баадур Амилахвари, обер-гофмейстер Багратион-Мухран-ский, воспитанник петербугского пажеского корпуса Ростом Шервашидзе, ротмистр Преображенского полка Евграф Дадиани, полковник гвардейской артиллерии Свимон Гуриэли, крестник императрицы Екатерины и императора Александра I — Александр Чавчавадзе, чиновник особых поручений по внешним делам Папуна Церетели и многие другие...
Портрет Григола Орбелиани обрадовал меня, как встреча со старым знакомым. Поэт был еще в форме подполковника и сердито взирал на меня большими навыкате глазами. Здесь же был молодой Лорис-Меликов, корнет лейб-гвардии гусарского полка, впоследствии грозный министр внутренних дел России, супруга наместника Кавказа князя Барятинского, наместник Кавказа князь Михаил Семенович Воронцов и многие другие...
Я хорошо знал историю кавказских войн. Поэтому рисунки эти для меня значили больше, чем для кого-либо другого.
Альбом так захватил меня, что я уже не помнил ни о времени, ни о том, где нахожусь, ни о том, что меня ждала столь желанная женщина, которая сама, по своей воле пришла ко мне...
Наконец я очнулся. Огляделся. Чигирин, прислонившись плечом к стене, дремал.
— Чигирин,— окликнул я его,— что тебе дать за этот альбом?
Чигирин выпалил одним духом, будто заученное наизусть.
— Две литры водки и буханку хлеба, ни больше ни меньше.
— Ты уж лучше все Пупышево у меня попроси...
— Пупышево себе оставьте, со всеми здешними бабами, а мне — две литры водки да буханку хлеба, ни больше ни меньше!
— Где я тебе два литра водки возьму?!
— Попроси у Малининой.
— А у Малининой откуда?
— Найдет. Жена начальника станции целую бутыль привезла, в ней до восьми литров. Ежеле Малинина попросит, Пашков ей не откажет, это я точно знаю... Одним словом, значит, коли желаете — две литры водки и буханку хлеба, ни больше ни меньше.
При упоминании Малининой меня словно током ударило. Сожаление огнем охватило сердце. Я почувствовал себя, как человек, совершивший непоправимую глупость и кающийся в ней...
Всучив альбом изумленному Чигирину, я выбежал из комнаты, велев ему подождать меня здесь.
Сломя голову сбежал я по лестнице. Влетел в комнату как сумасшедший. Я хотел просить прощения у Нины, расцеловать ее с головы до ног, объяснить, как все случилось...
Постель была пуста!..
Ошеломленный, я схватил лампу, поднял ее над головой, осмотрел все углы комнаты. Я так тщательно проверял каждый метр, словно искал не женщину, а маленькую пуговицу.
В комнате не было никого.
Я выбежал в коридор, осмотрелся, прислушался. Тишина и пустота...
Я снова оказался на втором этаже. Выходная дверь была полуоткрыта. За дверью был непроглядный мрак.
Влетевший в дверь вихрь ожег мне лицо, швырнув в меня горсть холодных дождинок.
Ветер задул лампу, и по эту сторону дверей тоже наступила тьма.
В сердце моем тоже воцарился мрак...
Я изо всех сил размахнулся и швырнул лампу в темноту, зиявшую за дверью... Горячее стекло соскочило с рожка, стукнуло меня по кисти, обожгло...
Нина ушла...
Но не просто ушла: она ушла навсегда. Это я сразу же понял.
Мне хотелось бежать за ней следом, звать, кричать, но я почувствовал, что все это уже ни к чему.
Опустошенный, я побрел обратно, вошел к себе и бросился на постель. От подушки и одеяла исходил слабый приятный запах. Этот знакомый запах еще более усугубил мою досаду, усилил боль. Меня охватило дурацкое желание все ломать, бить, крушить... Я как безумный сорвался с кровати и вновь выбежал в сени.
У входной двери стоял Чигирин:
— Убирайся отсюда, пока я не придушил тебя своей рукой! — заорал я на него, не узнавая собственного голоса.
Чигирин покорно втянул голову в плечи, торопливо перешагнул порог и исчез во мраке. Но напоследок он успел окинуть меня взглядом, в котором были и страх, и удивление.
Не отдавая отчета в том, что делаю, я снова помчался в свою комнату, стащил с себя сапоги и откинул одеяло, чтобы лечь, когда обнаружил собственную общую тетрадь в черном переплете, куда я записывал конспекты занятий по военной подготовке. Пошарив рукой, я обнаружил и карандаш. Я удивился: как очутились здесь тетрадь и карандаш? И то и другое находилось в полевой сумке, а сумка висела на стене, в
головах кровати.
Я встал. Чиркнул спичкой. Оторвав клочок от обертки пайковых галет, поджег бумажку и прочел в тетради написанные размашистыми крупными буквами слова: «Я не думала, что так у нас получится. Быть с человеком такого переменчивого нрава — пытка. Если сегодня ты променял меня на альбом, завтра променяешь еще на что-нибудь. Мы, оказывается, совершенно разные люди и чересчур далеки друг от друга. Лучше нам сейчас же расстаться, чем мучить друг друга. Желаю тебе удачи. Обрети, что ищешь!..
Прощай. Нина».
Я думал, что сердце мое вот-вот выскочит из груди. Что делать, куда идти...
В ту мучительную ночь я так и не сомкнул глаз. Когда стало светать, я задремал. И сразу же в нижнюю дверь
кто-то заколотил кулаком. На пороге стоял Чигирин. Он совершенно протрезвел и смущенно улыбался мне. В руках он держал альбом.
— Пожалуйста, альбом ваш.
Я не сразу сообразил, что он мне говорит, и подумал: видно, совестно ему стало после моего вчерашнего взрыва, что такую цену за него заломил.
— Нет, Чигирин, даром я не хочу. Я подумаю, что могу дать за него. Немного погоди, сговоримся после, а пока альбом пусть будет у тебя.
— Так мне уже дали! — сказал он в ответ и подмигнул.— Теперь этот альбом ваш.
.Его слова окончательно сбили меня с толку.
— Кто дал, что дали, когда?..
Мне не хотелось, чтобы подтвердилась промелькнувшая догадка.
— Малинина.
— Кто?! — спросил я так, будто впервые услышал четко произнесенную эту фамилию.
— Малинина. Прищурив глаза и улыбаясь, Чигирин смотрел на меня.
— Что она тебе дала? — невольно вырвалось у меня, словно главное заключалось именно в этом.
— Больше, чем я просил! Три литры водки!
— Откуда?
— Ей начальник станции дал. Я ведь сказал, он ей не откажет.
— Хорошо, только я-то тут при чем?
— То есть как это при чем? Ради вас она это сделала! Больно уж он хотел этот альбом, говорит, подари ему от моего имени. Пускай, говорит, будет ему от меня память... Вот я и принес...
Мне только одного хотелось: помчаться к Малининой, заглянуть в ее бездонные глаза, просить прощения, стать на колени, открыть свое сердце! Как-нибудь объяснить ей, что ее решение не было правильным, что без нее мне не жить!..
Но я сдержался. Мне стало стыдно перед посторонним человеком. Ох, будь неладен чересчур застенчивый, чересчур сдержанный человек! Ведь такой может потерять даже самого себя!
В то самое время, когда я стоял в оцепенении и не знал, что сказать, к моему крыльцу подбежал запыхавшийся вестовой из штаба. Оказывается, командир полка объявил тревогу.
Наскоро одевшись и захватив оружие, я пустился бежать на командный пункт.
— Сейчас мне некогда, принеси вечером, вечером принеси! — на бегу крикнул я Чигирину.
Командир полка дал мне прочесть недавно полученный приказ нашего начальства: полку надлежало немедленно выступить, на ближайшей станции нас уже ожидали вагоны для погрузки, после чего нам надлежало отправиться в направлении Новгорода.
Только мы приступили к погрузке имущества на грузовые автомашины, как в воздухе раздался ужасающий гул.
Разумеется, мы тотчас же поняли, что предвещает шум моторов...
Да, немцы умели выбирать время!
Взвыла сирена, и все мы бросились в траншеи. Едва я спрыгнул в укрытие, оглушительно громыхнуло. Потом еще, еще, и я сбился со счета. Обалдев от невыносимого грохота, я прижался к стене траншеи.
Казалось, тяжелые фугасные бомбы рвутся одна за другой где-то совсем рядом, чуть ли не в двух шагах. От мощных взрывов содрогалась вся окрестность. Наши траншеи дрожали, как при сильном землетрясении.
Я не сразу смекнул, что вражеские бомбардировщики бомбят не нас, а станцию и дачный поселок!
У меня перехватило дыхание: ведь там находилась Малинина!
Если бы немцы захотели бомбить нас, мы были бы для них гораздо более труднодосягаемы, и укрытий у нас было заготовлено достаточно, и подразделения были рассредоточены на большой территории, и замаскированы были неплохо. Поэтому вражеская авиация не могла бы бомбить нас точным прицелом.
Зато станция и дачный поселок представляли собой отличнейшую мишень, при желании немцы могли нанести точный бомбовый удар по любому зданию.
Как только прекратился адский грохот и вражеские бомбардировщики скрылись из виду, нам тотчас же сообщили, что ни одно из наших подразделений не пострадало.
Получив это сообщение, я вскочил в «виллис» и велел шоферу гнать на станцию.
Когда мчавшийся на полной скорости «виллис» миновал высокий бор, я поднялся на ноги в надежде увидеть станцию. Но меня как обухом ударило: желтого станционного здания как не бывало... Только столб дыма и пыли поднимался к небу.
Подъехав ближе, я увидел, что на месте вокзала выросла гора обломков бревен, досок, щепок. Некоторые доски обуглились, а иные превратились в щепки, словно кто-то нарочно их ломал и крошил.
Эта жуткая груда обломков, похожая на строительный мусор, дымилась кое-где, как угасающий пожар.
Я еле вылез из машины. Ноги меня не слушались, руки отяжелели. Я двигался как в дурмане. Медленно обошел развалины. Несколько человек, как и я, бродили вокруг обломков.
На платформу тарахтя въехали две автомашины с бойцами. Это была одна из наших батарей. Бойцы мгновенно повыпрыгивали из машин и побежали к развалинам. Они работали так споро, с таким рвением, что довольно быстро очистили от досок и кирпичей то место, где раньше стояло станционное здание. Мы не теряли надежду, что там, под грудой обломков, возможно, кто-нибудь окажется живым...
Но это был чистейший самообман: разве мог в этом аду кто-нибудь остаться в живых?
Сердце бешено колотилось. Я дрожал как в лихорадке. Слух мой был обострен до предела.
Я ждал, что вот сейчас наткнутся на чей-нибудь труп, вот сейчас... И когда я услышал возгласы, стремительно бросился туда.Из-под досок извлекли два бездыханных тела.Я не смог взглянуть ни на одно.
...Огромная балка обрушилась на Малинину и, как потом мне говорили, так изуродовала ее, что трудно было даже опознать.
А начальник станции лежал, будто спал, и ни единой царапины не было на нем.
Из крохотного флигеля, пристроенного к станции, который теперь походил скорее на мусорную кучу, извлекли изуродованный труп пожилой женщины, жены начальника станции. Смерть настигла ее именно здесь, рядом с мужем.
...Мы похоронили погибших на лесной опушке. Как раз там, куда по утрам выходил из чащи лось и своим шершавым языком собирал крошки, рассыпанные для него на скамейке Вячеславом Михайловичем.
Не помню, сказал я что-нибудь шоферу или он сам угадал мое желание, но «виллис» помчался к дачному поселку...
Врагу не пожелаю увидеть того, что я там увидел!..
Очаровательные дачи, которые так пленяли нас своей красотой и изяществом, больше не существовали.
Иные из них еще пылали в огне, иные лишь дымились, иные обращены были в груду обломков и щепок, как и железнодорожная станция...
Наши бойцы и здесь работали не щадя сил. Но что они могли сделать! Было разрушено либо поглощено вспыхнувшим пожаром более тридцати дач, и никто толком даже не знал, в которых из них жили люди, а в которых — нет.
Это неведение очень затрудняло спасательные работы. Бойцы искали пострадавших в развалинах то одной дачи, то другой.
А я в состоянии беспамятства влачил свое обессилевшее тело, и перед моими глазами неотступно стояла Малинина...
Я видел ее то у селектора с бархатной ленточкой в волосах, хвостом завязанных на затылке, то лежащей в постели, когда она заплетала волосы в косу...
Потом я будто нашел какой-то выход: Чигирин!
Представьте, скорбь по Малининой не заставила меня забыть о Чигирине.
Человек так уж создан: как бы ни была тяжела утрата, которая его постигла, он не забывает о живых...
...Узнать о Чигирине я сумел много позже. Мне рассказала о нем одна пупышевская женщина.
Оказывается, техник-смотритель вместе со стрелочником Прокофьичем целое утро пили водку. Видимо, за этим занятием и застала их бомбежка. Одна бомба угодила как раз в ту дачу, на которой жил Чигирин. От дачи осталась огромная яма и разбросанные вокруг обгоревшие обломки досок.
Бесконечно мучительно было думать о гибели Нины...
А в ушах все звучали слова, записанные Малининой в мою тетрадку: «Обрети, что ищешь!..» Звучали так явственно, как будто сама Малинина нашептывала их мне.
Обрети, что ищешь!.. Поистине счастлив был бы человеческий род, если б это пожелание всегда исполнялось!
А у меня чаще получалось обратное: я находил противоположное тому, что искал...
В последний день мальчишника мы собрались, чтобы проститься: наутро все разъезжались кто куда. Мы и ребята с бронепоезда кончили свои дела, правда с трудом, но задание выполнили и возвращались в свои части в хорошем настроении.
— Твой черед, начинай,— обратился Кругляков к Воинову. Воинов развел руками.
— Чего руками машешь, как пьяный архиерей! — рассердился Яблочкин.— Давай начинай!
— В том-то и дело, друзья, что рассказывать мне нечего.
— Это как же? — удивился Кругляков.
— А вот так,— подтвердил толстяк Воинов высоким бабьим голосом.— Вчера ночью я всю свою жизнь перебрал в памяти и обнаружил, что не только смешных историй у меня с женщинами не было, но и вообще никаких...
— Тогда, будь добр, расскажи, как ты женился. Это наверняка смешно,— осклабился Пересыпкин.
— В том-то и дело, что я еще не женат.
— Сколько же тебе лет? — воскликнул Яблочкин.
— Пятьдесят.
— Хо-хо-хо, хорош женишок! — покачал головой Пересыпкин.
— Что ж, у тебя и зазнобы никакой не было? — не отставал Яблочкин.
— Представьте себе, нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39