Конца этому аду кромешному не было. Не впервые приходилось мне участвовать в боях, но таких яростных, таких кровавых схваток я еще не видел...
Прошло еще какое-то время. Авиация и артиллерия противника перенесли огонь на соединения, оказавшиеся в кольце. Роте моей немного полегчало.
В один прекрасный день пришел приказ переправиться через реку у Мясного Бора, известного всем побывавшим на Волховском фронте как зловещее место.
Я разделил роту на две группы, два взвода возглавил сам, а другие два поручил своему заместителю.
Мы должны были переправиться через Волхов на лодках и пройти по узкому, в два-три километра шириной коридору, простреливаемому на всем его протяжении немцами, добраться до расположения наших войск и занять отведенную для нас позицию.
Первую группу повел я. Мы почти уже добрались до конца проклятого поливаемого огнем коридора, когда я получил тяжелое ранение. Одна пуля раздробила мне ключицу, другая продырявила РУку.
В ту же ночь маленький самолет-биплан «По-2», а по-нашему фронтовому «кукурузник», доставил меня на Большую землю. «Кукурузник» этот был приспособлен для перевозки раненых. Между крыльями с обеих сторон было устроено по продолговатому, похожему очертанием на огурец гнезду. Гнезда эти накрывались крышками, как гробы. Раненых укладывали туда, закрывали крышками и переправляли в тыл... Сначала меня поместили в эвакуационный госпиталь, а оттуда перебросили в глубокий тыл.
После ада передовой мне показалось, что я попал прямо в рай. Тишина, покой — спи себе всласть, сколько душе угодно.
Когда силы стали возвращаться ко мне, я снова попросился на фронт, но вместо передовой получил под свою команду пулеметную роту, охранявшую аэродром. «Побудьте, сказали, какое-то время в тылу, вы еще не оправились после ранения». Вообразите только: мне прозябать в тылу! Как я ни просил, как ни убеждал начальство, что если бы хотел спокойной тыловой жизни, то остался бы в Сибири, меня и слушать не стали.
Принял я роту и вовсе расстроился: вижу, понабрали, где только могли, старших возрастов и всяких там инвалидов и составили из них подразделение...
Взял я роту в ученье, с утра до вечера бился над ней. И уж будьте уверены — дал ей жизни! Так своих инвалидов натаскал и вышколил, что, пошли их куда угодно, напусти на самую что ни есть укрепленную линию обороны врага, изничтожат, зубами прогрызут!
Но, как там ни крути, чуть смеркнется, и больше нечего делать.
Одно время повадился я к солдатам в землянки. Обойду все подряд, проверю, что и как, с бойцами побеседую. Но ведь с подчиненными быть на короткой ноге тоже не годится! Я ведь как-никак назывался командиром и разводить дешевое панибратство совсем даже не собирался.
Словом, через некоторое время потерял я сон и покой. Четыре взводных командира составляли всю мою компанию — больше не с кем было перемолвиться словом. Аэродром наш не представлял для врага ни малейшего интереса — за все время ни один «мессершмитт» не пролетел над нами. Я никак не мог понять, кому пришло в голову выделять нас на охрану такого объекта.
Вставал я по утрам с петухами и ложился спать, как только смеркнется.
Хорошо на фронте! Знаешь, что перед тобой враг и что ты должен неусыпно следить за ним: он тебе не дает покоя, а ты ему. Одна сторона заставляет другую быть бдительной, подвижной, быстрой.
Лежачий камень мхом обрастет. Но на фронте мхом обрасти не дадут! За тобой — твоя страна, которую ты должен защищать. И сознание этого долга прибавляет и сил, и уменья. Рядом с тобой — друзья, и, что бы ни случилось, как бы туго тебе ни пришлось, они не изменят, не оставят. Вот что такое фронт!..
А тыл? Тьфу, будь проклят тот, кто придумал тыловую службу, и заодно тот, кто мечтает о ней.
Вот так текла моя жизнь, когда я познакомился с одним старшим лейтенантом из взвода обслуживания аэродрома. Фамилия его была Прокопенко. Я и опомниться не успел, как этот пройдоха прилип ко мне. А там, смотришь, уже в друзья записался.
Нельзя сказать, чтобы сердце у меня очень уж лежало к нему. Что-то в нем настораживало, побуждало держаться от него подальше. Но одиночество — коварная штука, оно иногда лишает способности трезво смотреть на вещи и может заставить сблизиться с человеком, который тебе вовсе не по душе.
Прокопенко был мастер играть в карты. Иной раз мне даже приходило в голову, что он просто рожден для карточной игры. И во что он только не играл! Особенно в подкидного дурака, да так ловко, что чуть ли не в самом начале уже мог сказать, какие у его противника карты па руках!
Память и сметка у него были удивительные. С одного взгляда он мог безошибочно определить, сколько ворон летит в поднебесье, сколько деревьев растет на опушке леса, сколько спичек у тебя в ладони. Помнил все когда-либо шедшие у нас фильмы и мог безошибочно сказать, кто какую роль в них играл. Он помнил все песни и, надо сказать, прекрасно пел, аккомпанируя себе на чем придется. На каком только инструменте он не играл! Аккордеон, гитара, пианино, скрипка, саксофон, барабан были ему одинаково доступны. А уж на балалайке наяривал так, что диву даешься...
А стихи! Стихов наизусть он помнил бездну, и нынешних поэтов и прежних! Правда, в этом деле я не знаток, а значит, и не судья, и непонятно мне, как это иные сходят по ним с ума и заучивают стихи в версту длиной! Ей-богу, непонятно! А вот этот чертов Прокопенко, бывало, какие ему стихи ни начни читать — хоть из середины, хоть с конца,— тотчас подхватит и отбарабанит все от начала до конца без единой ошибки. Словом, способный был человек.
Так вот, повадился ко мне этот парень. Дня не проходило, чтобы он не заявился ко мне. Посидим, бывало, побеседуем о том о сем. Случалось, водочки хлопнем, если найдется, конечно.
Надо сказать, что поблизости был спиртной завод, и этот самый Прокопенко частенько наведывался туда. Мастер он был — золотые руки, мог, кажется, даже самолет смастерить. На заводе он, помню, то одно починит, то другое наладит — и электрик был хоть куда, и во всяческих машинах разбирался, а по дизелям, говорят, умелец был несравненный. Заводское начальство понимало свою выгоду: все, что надо было наладить или привести в порядок, Прокопенко налаживал, ну а вознаграждение... известно какое...
Так я привык к этому затейнику, что каждый вечер ждал его с нетерпением. А если он задерживался, то я сам шел к нему.
Анекдотов он знал великое множество. И каждый день рассказывал все новые. Думаю, что некоторые он придумывал сам. Такой был хитроумный человек! Ему бы писательством заняться, романы сочинять, в знаменитые вышел бы писатели. Ей-богу...
Однажды вечером, когда я подходил к его землянке, до меня донеслись звуки патефона.
Вошел, смотрю: он возится с патефоном, ковыряет в нем чем-то. Оказывается, кто-то выбросил, а он починил, все наладил и пластинки раздобыл.
Я давным-давно не слышал такой музыки и не видел патефона, уж, можно сказать, и позабыл, что это такое. А когда услышал знакомые звуки, размечтался, разнежился. Вспомнилась мне довоенная моя жизнь, приятные картины всплыли перед глазами. И ужасно захотелось, чтобы кто-то родной оказался в эту минуту рядом со мной. Вспомнились жены, все очень красивые, жаль только, что судьба быстро разводила меня с каждой из них...
Может, он, хитрюга Прокопенко, почуял, какое у меня настроение, но только в разговоре как бы между прочим ввернул: «А не хочешь ли с девушками встретиться? Тут неподалеку, километрах в восьми, есть у меня знакомые...»
Я отказался наотрез. Во-первых, сказал я, сейчас война и пора для таких развлечений еще не настала; во-вторых, если в наше отсутствие что-то случится, поднимется стрельба и все такое, как мы будем выглядеть? И в-третьих, мы красные командиры, нам это не подобает...
Он чуть не лопнул со смеху, услышав мой ответ. И знаете, что сказал? «А что, разве командиры за девушками не ухаживают?» Ну, что скажешь такому паршивцу? Я поторопился уйти.
На другой день, убедившись, что Прокопенко не придет, пошел к нему сам.
Он сидел у стола, возле своего патефона и слушал музыку. Со вчерашнего дня он и пластинки новые достал. Вы же знаете, у летчиков одна нога здесь, другая — там! Так вот, должно быть, друзья-летчики снабдили Прокопенко пластинками. И каких только у него не было записей! Русланова, Клавдия Шульженко, Тамара Церетели, Кето Джапаридзе — все тут можно было найти. Он даже достал старинные записи Вяльцевой и Вари Паниной.
Я слушал патефон и думал о вчерашнем его предложении. А проклятый Прокопенко словно воды в рот набрал: сидел молча и наслаждался музыкой.
Наконец, когда его молчание слишком уж затянулось, я первый закинул словечко:
— Ты вчера о девушках говорил... Кто они такие, где живут? Он лукаво улыбнулся, но не ответил на мой вопрос. Для глухих, дескать, дважды не звонят.
Ничего не поделаешь — я встал и ушел. Не беда, думаю, пережду, сегодня не вышло, так завтра до всего дознаюсь.
Но потом, поразмыслив как следует, и вовсе решил порвать с ним всякие отношения: к нему не ходить и к себе его не приглашать.
Пять дней не отлучался я от своей роты ни на шаг: провел внеочередную проверку оружия, обновил маскировку землянок, орудийных окопов, щелей и чего еще только не придумал, чтобы себя занять и забыть лукавого соблазнителя. Но вот прошел и шестой день, настал вечер, а я в своей землянке один-одинешенек, и вокруг кромешный мрак...
Не выдержал, выбрался наружу и направился по знакомой тропинке к старшему лейтенанту...
У Прокопенко были гости — летчики.
А летчики ведь, знаете, народ своеобычный, отчаянный, неугомонный.
В тот день все их вылеты были удачны, они разбомбили немецкие эшелоны и были довольны. Смотрел я на них и не мог разобрать: кто тут настоящий герой, а кто попросту умеет набить себе цену.
Грудь у каждого была увешана орденами. Только у меня скромно алела на груди одна-единственная Красная Звезда, и я таки попал к ним на зубок. То один поддевал меня, то другой, но я не пасовал — не на такого нарвались.
Но вот что странно: при каждом моем слове они хохотали как сумасшедшие. Никак не мог я взять в толк, почему их так разбирает. Видно, этот чертов Прокопенко до моего прихода постарался, выставил меня перед ними в смешном свете.
Когда все разошлись, Прокопенко осклабился до ушей и говорит мне этак с подковыркой:
— Ну что, не отправиться ли нам погулять с девушками? Я стал отказываться, но под конец согласился.
И знаете, что он придумал, хитрец? «Выведи, говорит, машину, и поехали». А машины были у меня только боевые, то есть с закрепленными на них пулеметными установками.
Я ушам своим не поверил. «Как, говорю, на боевой машине? Да ты в своем уме?»
А он усмехается. «Какой же ты командир, отвечает, если даже такой пустяк не можешь себе позволить? Да я, говорит, если мне нужно, на любом самолете, куда угодно!.. А топать пешком за десять километров, чтобы познакомить тебя с девушками, это уж извини». Так и не пошел, чертов сын!
Я прекрасно видел, что он, стервец, нарочно меня раззадоривает. Некоторое время я опять не ходил к нему, постарался забыть дорогу к его землянке, но снова не выдержал характера. Жить во время войны в прифронтовом тылу, оказывается, еще тяжелее, чем на фронте, если, конечно, ты не трус; фронт — славное дело: мозги заняты тем, как бы перехитрить и одолеть врага, а в этом проклятом тылу всякая дурь в голову лезет!..
Однажды под вечер, когда заботы дня были уже позади, а проклятая тыловая тоска и одиночество совсем меня одолели, я попросил у командира зенитно-артиллерийского дивизиона, в оперативном подчинении которого находилась моя пулеметная рота, освобождения на несколько часов, а заодно и разрешения воспользоваться хозяйственной полуторкой, чтобы съездить на ней в соседний город.
Уже смеркалось, когда я браво вошел в землянку к старшему лейтенанту и в разговоре как бы между прочим сказал:
— Машина ждет нас. Если хочешь, давай съездим в город.
Он выпучил глаза от удивления: видно, не ожидал от меня такого. Потом не вытерпел и, глядя мне в лицо, ухмыльнулся, видимо, подумал, что уже прибрал меня к рукам.
Мы въехали в типичный провинциальный городок, каких десятки и сотни в необъятной нашей России, районный центр, насчитывавший перед войной несколько десятков тысяч жителей. А когда началась война, там нашли прибежище многие эвакуированные из Ленинграда и прилегающих районов.
Здесь обосновался и Ленинградский театр оперетты. Его спектакли шли не то в местном театре, не то в районном Доме культуры, точно не помню.
...Мы лихо промчались по городу на грузовой машине и остановились перед гарнизонной баней.
Я удивился: какого черта, думаю, нам тут понадобилось?
Длинное каменное строение, в котором помещалась баня, соседствовало с двухэтажным деревянным домом. Мы поднялись по ветхой, с поломанными ступенями и шатающимися перилами лестнице на второй этаж и, пройдя по темным, узким коридорам, очутились перед обитой войлоком дверью.
Прокопенко, не постучавшись, открыл ее так уверенно, точно входил в собственную квартиру.
Я вошел вслед за ним.
В просторной комнате за письменным столом сидели, уткнувшись в какие-то бумаги, две женщины. — Привет славному коллективу гвардейской бани в лице ее начальника и замначальника! — Прокопенко вытянулся, уставившись на женщин своими маленькими косящими глазками. Потом, делая вид, будто аккомпанирует себе на гитаре, замурлыкал: — «Моя пушинка, моя былинка, моя царица, царица грез...» А я тем временем рассматривал обеих женщин. Одна из них была крупная, сильная, могучая — как раз в моем вкусе. Толстая коса вокруг головы, напоминала по форме турецкую феску. На щеке — темная родинка. Вся ее внешность спокойной, красивой, здоровой женщины говорила о недюжинной внутренней силе и об уверенности в себе.
С минуту она молчала, с неудовольствием смотрела на Прокопенко, стоявшего перед ней в театральной позе, а потом пристыдила его, словно маленького:
— Довольно куражиться, как вам не надоели эти кривляний и дешевые опереточные приемы?
Прокопенко хоть и не сразу прекратил серенаду, но явно сконфузился.
Его смущение не ускользнуло от меня.
—- Что вы меня презираете, это известно. Но, может быть, хоть приятель мой придется вам по душе? Посмотрите только, какой богатырь: целую телку умнет за один присест!
— Ты скажи, дельный ли он человек, а есть всякий умеет! —-отозвалась вторая. Это была женщина с невыразительным круглым лицом, с желтыми щербатыми зубами и хриплым голосом.
Дородная молодуха окинула меня внимательным взглядом, но ничего не сказала.
— Вот что, красавицы! — начал Прокопенко таким тоном, словно сообщал какую-то глубокую тайну.— Раз уж вы, дорогая Галина Федоровна, заговорили об оперетте, то мы с капитаном приглашаем вас на сегодняшний спектакль «Свадьба в Малиновке», а после представления пожалуем к вам в гости. Хлеб-соль наша, квартира ваша. Идет?
— Нет.— отрезала та, что с родинкой.
— Ни в коем случае! — подхватила круглолицая и не совсем естественно расхохоталась.
— А что, вы уже ангажированы? — ехидно спросил Прокопенко.
— Ну, давай отсюда, пока мы тебе не всыпали, слышишь! — прикрикнула на него первая.
— Ух, до чего же я не люблю, когда женщина грозится!
— А я терпеть не могу, когда мужчина наглеет и язык распускает.
— Свою ошибку я осознал, исправлюсь, заслужу одобрение.— Старший лейтенант скрестил на груди руки и прислонился спиной к стене.
— Скажи лучше, когда сделаешь кран, как обещал? — спросила круглолицая.
— Какой еще кран? — спросил я, чтобы хоть как-то подключиться к разговору.
Та, у которой были щербатые зубы, принялась мне объяснять: - Кран, которым перекрывается вода, находится в мужском отделении; чтобы его закрыть или открыть, приходится входить к мужчинам в раздевалку. А среди мужчин есть такие обормоты-бесстыдники, а то и просто чурбаны, что не отвернутся, не отойдут от крана, даже глаз не опустят,— напротив, пялятся как дураки, разинув рот, и не совестно им выставляться на погляденье в чем мать родила.
— Вот мы и хотим,— заключила она,— чтоб вентиль перенесли из мужской раздевалки в коридор, чтобы не приходилось больше входить к ним... Этот артист Прокопенко никак не соберется дело сделать, обещал уже давно, да все завтраками кормит.
— Я сделаю! — помимо воли слетело у меня с языка, хотя прежде мне никогда не приходилось иметь дело с водопроводом.
— Вот что значит благородный человек! — воскликнула женщина с родинкой.
— Что, что? Ты поставишь кран?! — Прокопенко разразился хохотом. Он смеялся долго, заливисто, смеялся до слез. Я был уверен, что смех этот — деланный, но получалось у него так естественно, что тот, кто его не знал, ничего бы не заметил...— Тоже нашелся мне мастер! Кран берется поставить! Ха-ха-ха! Да какой от тебя прок, ты гвоздя в доску не сумеешь вбить, он у тебя под молотком в узел завяжется!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Прошло еще какое-то время. Авиация и артиллерия противника перенесли огонь на соединения, оказавшиеся в кольце. Роте моей немного полегчало.
В один прекрасный день пришел приказ переправиться через реку у Мясного Бора, известного всем побывавшим на Волховском фронте как зловещее место.
Я разделил роту на две группы, два взвода возглавил сам, а другие два поручил своему заместителю.
Мы должны были переправиться через Волхов на лодках и пройти по узкому, в два-три километра шириной коридору, простреливаемому на всем его протяжении немцами, добраться до расположения наших войск и занять отведенную для нас позицию.
Первую группу повел я. Мы почти уже добрались до конца проклятого поливаемого огнем коридора, когда я получил тяжелое ранение. Одна пуля раздробила мне ключицу, другая продырявила РУку.
В ту же ночь маленький самолет-биплан «По-2», а по-нашему фронтовому «кукурузник», доставил меня на Большую землю. «Кукурузник» этот был приспособлен для перевозки раненых. Между крыльями с обеих сторон было устроено по продолговатому, похожему очертанием на огурец гнезду. Гнезда эти накрывались крышками, как гробы. Раненых укладывали туда, закрывали крышками и переправляли в тыл... Сначала меня поместили в эвакуационный госпиталь, а оттуда перебросили в глубокий тыл.
После ада передовой мне показалось, что я попал прямо в рай. Тишина, покой — спи себе всласть, сколько душе угодно.
Когда силы стали возвращаться ко мне, я снова попросился на фронт, но вместо передовой получил под свою команду пулеметную роту, охранявшую аэродром. «Побудьте, сказали, какое-то время в тылу, вы еще не оправились после ранения». Вообразите только: мне прозябать в тылу! Как я ни просил, как ни убеждал начальство, что если бы хотел спокойной тыловой жизни, то остался бы в Сибири, меня и слушать не стали.
Принял я роту и вовсе расстроился: вижу, понабрали, где только могли, старших возрастов и всяких там инвалидов и составили из них подразделение...
Взял я роту в ученье, с утра до вечера бился над ней. И уж будьте уверены — дал ей жизни! Так своих инвалидов натаскал и вышколил, что, пошли их куда угодно, напусти на самую что ни есть укрепленную линию обороны врага, изничтожат, зубами прогрызут!
Но, как там ни крути, чуть смеркнется, и больше нечего делать.
Одно время повадился я к солдатам в землянки. Обойду все подряд, проверю, что и как, с бойцами побеседую. Но ведь с подчиненными быть на короткой ноге тоже не годится! Я ведь как-никак назывался командиром и разводить дешевое панибратство совсем даже не собирался.
Словом, через некоторое время потерял я сон и покой. Четыре взводных командира составляли всю мою компанию — больше не с кем было перемолвиться словом. Аэродром наш не представлял для врага ни малейшего интереса — за все время ни один «мессершмитт» не пролетел над нами. Я никак не мог понять, кому пришло в голову выделять нас на охрану такого объекта.
Вставал я по утрам с петухами и ложился спать, как только смеркнется.
Хорошо на фронте! Знаешь, что перед тобой враг и что ты должен неусыпно следить за ним: он тебе не дает покоя, а ты ему. Одна сторона заставляет другую быть бдительной, подвижной, быстрой.
Лежачий камень мхом обрастет. Но на фронте мхом обрасти не дадут! За тобой — твоя страна, которую ты должен защищать. И сознание этого долга прибавляет и сил, и уменья. Рядом с тобой — друзья, и, что бы ни случилось, как бы туго тебе ни пришлось, они не изменят, не оставят. Вот что такое фронт!..
А тыл? Тьфу, будь проклят тот, кто придумал тыловую службу, и заодно тот, кто мечтает о ней.
Вот так текла моя жизнь, когда я познакомился с одним старшим лейтенантом из взвода обслуживания аэродрома. Фамилия его была Прокопенко. Я и опомниться не успел, как этот пройдоха прилип ко мне. А там, смотришь, уже в друзья записался.
Нельзя сказать, чтобы сердце у меня очень уж лежало к нему. Что-то в нем настораживало, побуждало держаться от него подальше. Но одиночество — коварная штука, оно иногда лишает способности трезво смотреть на вещи и может заставить сблизиться с человеком, который тебе вовсе не по душе.
Прокопенко был мастер играть в карты. Иной раз мне даже приходило в голову, что он просто рожден для карточной игры. И во что он только не играл! Особенно в подкидного дурака, да так ловко, что чуть ли не в самом начале уже мог сказать, какие у его противника карты па руках!
Память и сметка у него были удивительные. С одного взгляда он мог безошибочно определить, сколько ворон летит в поднебесье, сколько деревьев растет на опушке леса, сколько спичек у тебя в ладони. Помнил все когда-либо шедшие у нас фильмы и мог безошибочно сказать, кто какую роль в них играл. Он помнил все песни и, надо сказать, прекрасно пел, аккомпанируя себе на чем придется. На каком только инструменте он не играл! Аккордеон, гитара, пианино, скрипка, саксофон, барабан были ему одинаково доступны. А уж на балалайке наяривал так, что диву даешься...
А стихи! Стихов наизусть он помнил бездну, и нынешних поэтов и прежних! Правда, в этом деле я не знаток, а значит, и не судья, и непонятно мне, как это иные сходят по ним с ума и заучивают стихи в версту длиной! Ей-богу, непонятно! А вот этот чертов Прокопенко, бывало, какие ему стихи ни начни читать — хоть из середины, хоть с конца,— тотчас подхватит и отбарабанит все от начала до конца без единой ошибки. Словом, способный был человек.
Так вот, повадился ко мне этот парень. Дня не проходило, чтобы он не заявился ко мне. Посидим, бывало, побеседуем о том о сем. Случалось, водочки хлопнем, если найдется, конечно.
Надо сказать, что поблизости был спиртной завод, и этот самый Прокопенко частенько наведывался туда. Мастер он был — золотые руки, мог, кажется, даже самолет смастерить. На заводе он, помню, то одно починит, то другое наладит — и электрик был хоть куда, и во всяческих машинах разбирался, а по дизелям, говорят, умелец был несравненный. Заводское начальство понимало свою выгоду: все, что надо было наладить или привести в порядок, Прокопенко налаживал, ну а вознаграждение... известно какое...
Так я привык к этому затейнику, что каждый вечер ждал его с нетерпением. А если он задерживался, то я сам шел к нему.
Анекдотов он знал великое множество. И каждый день рассказывал все новые. Думаю, что некоторые он придумывал сам. Такой был хитроумный человек! Ему бы писательством заняться, романы сочинять, в знаменитые вышел бы писатели. Ей-богу...
Однажды вечером, когда я подходил к его землянке, до меня донеслись звуки патефона.
Вошел, смотрю: он возится с патефоном, ковыряет в нем чем-то. Оказывается, кто-то выбросил, а он починил, все наладил и пластинки раздобыл.
Я давным-давно не слышал такой музыки и не видел патефона, уж, можно сказать, и позабыл, что это такое. А когда услышал знакомые звуки, размечтался, разнежился. Вспомнилась мне довоенная моя жизнь, приятные картины всплыли перед глазами. И ужасно захотелось, чтобы кто-то родной оказался в эту минуту рядом со мной. Вспомнились жены, все очень красивые, жаль только, что судьба быстро разводила меня с каждой из них...
Может, он, хитрюга Прокопенко, почуял, какое у меня настроение, но только в разговоре как бы между прочим ввернул: «А не хочешь ли с девушками встретиться? Тут неподалеку, километрах в восьми, есть у меня знакомые...»
Я отказался наотрез. Во-первых, сказал я, сейчас война и пора для таких развлечений еще не настала; во-вторых, если в наше отсутствие что-то случится, поднимется стрельба и все такое, как мы будем выглядеть? И в-третьих, мы красные командиры, нам это не подобает...
Он чуть не лопнул со смеху, услышав мой ответ. И знаете, что сказал? «А что, разве командиры за девушками не ухаживают?» Ну, что скажешь такому паршивцу? Я поторопился уйти.
На другой день, убедившись, что Прокопенко не придет, пошел к нему сам.
Он сидел у стола, возле своего патефона и слушал музыку. Со вчерашнего дня он и пластинки новые достал. Вы же знаете, у летчиков одна нога здесь, другая — там! Так вот, должно быть, друзья-летчики снабдили Прокопенко пластинками. И каких только у него не было записей! Русланова, Клавдия Шульженко, Тамара Церетели, Кето Джапаридзе — все тут можно было найти. Он даже достал старинные записи Вяльцевой и Вари Паниной.
Я слушал патефон и думал о вчерашнем его предложении. А проклятый Прокопенко словно воды в рот набрал: сидел молча и наслаждался музыкой.
Наконец, когда его молчание слишком уж затянулось, я первый закинул словечко:
— Ты вчера о девушках говорил... Кто они такие, где живут? Он лукаво улыбнулся, но не ответил на мой вопрос. Для глухих, дескать, дважды не звонят.
Ничего не поделаешь — я встал и ушел. Не беда, думаю, пережду, сегодня не вышло, так завтра до всего дознаюсь.
Но потом, поразмыслив как следует, и вовсе решил порвать с ним всякие отношения: к нему не ходить и к себе его не приглашать.
Пять дней не отлучался я от своей роты ни на шаг: провел внеочередную проверку оружия, обновил маскировку землянок, орудийных окопов, щелей и чего еще только не придумал, чтобы себя занять и забыть лукавого соблазнителя. Но вот прошел и шестой день, настал вечер, а я в своей землянке один-одинешенек, и вокруг кромешный мрак...
Не выдержал, выбрался наружу и направился по знакомой тропинке к старшему лейтенанту...
У Прокопенко были гости — летчики.
А летчики ведь, знаете, народ своеобычный, отчаянный, неугомонный.
В тот день все их вылеты были удачны, они разбомбили немецкие эшелоны и были довольны. Смотрел я на них и не мог разобрать: кто тут настоящий герой, а кто попросту умеет набить себе цену.
Грудь у каждого была увешана орденами. Только у меня скромно алела на груди одна-единственная Красная Звезда, и я таки попал к ним на зубок. То один поддевал меня, то другой, но я не пасовал — не на такого нарвались.
Но вот что странно: при каждом моем слове они хохотали как сумасшедшие. Никак не мог я взять в толк, почему их так разбирает. Видно, этот чертов Прокопенко до моего прихода постарался, выставил меня перед ними в смешном свете.
Когда все разошлись, Прокопенко осклабился до ушей и говорит мне этак с подковыркой:
— Ну что, не отправиться ли нам погулять с девушками? Я стал отказываться, но под конец согласился.
И знаете, что он придумал, хитрец? «Выведи, говорит, машину, и поехали». А машины были у меня только боевые, то есть с закрепленными на них пулеметными установками.
Я ушам своим не поверил. «Как, говорю, на боевой машине? Да ты в своем уме?»
А он усмехается. «Какой же ты командир, отвечает, если даже такой пустяк не можешь себе позволить? Да я, говорит, если мне нужно, на любом самолете, куда угодно!.. А топать пешком за десять километров, чтобы познакомить тебя с девушками, это уж извини». Так и не пошел, чертов сын!
Я прекрасно видел, что он, стервец, нарочно меня раззадоривает. Некоторое время я опять не ходил к нему, постарался забыть дорогу к его землянке, но снова не выдержал характера. Жить во время войны в прифронтовом тылу, оказывается, еще тяжелее, чем на фронте, если, конечно, ты не трус; фронт — славное дело: мозги заняты тем, как бы перехитрить и одолеть врага, а в этом проклятом тылу всякая дурь в голову лезет!..
Однажды под вечер, когда заботы дня были уже позади, а проклятая тыловая тоска и одиночество совсем меня одолели, я попросил у командира зенитно-артиллерийского дивизиона, в оперативном подчинении которого находилась моя пулеметная рота, освобождения на несколько часов, а заодно и разрешения воспользоваться хозяйственной полуторкой, чтобы съездить на ней в соседний город.
Уже смеркалось, когда я браво вошел в землянку к старшему лейтенанту и в разговоре как бы между прочим сказал:
— Машина ждет нас. Если хочешь, давай съездим в город.
Он выпучил глаза от удивления: видно, не ожидал от меня такого. Потом не вытерпел и, глядя мне в лицо, ухмыльнулся, видимо, подумал, что уже прибрал меня к рукам.
Мы въехали в типичный провинциальный городок, каких десятки и сотни в необъятной нашей России, районный центр, насчитывавший перед войной несколько десятков тысяч жителей. А когда началась война, там нашли прибежище многие эвакуированные из Ленинграда и прилегающих районов.
Здесь обосновался и Ленинградский театр оперетты. Его спектакли шли не то в местном театре, не то в районном Доме культуры, точно не помню.
...Мы лихо промчались по городу на грузовой машине и остановились перед гарнизонной баней.
Я удивился: какого черта, думаю, нам тут понадобилось?
Длинное каменное строение, в котором помещалась баня, соседствовало с двухэтажным деревянным домом. Мы поднялись по ветхой, с поломанными ступенями и шатающимися перилами лестнице на второй этаж и, пройдя по темным, узким коридорам, очутились перед обитой войлоком дверью.
Прокопенко, не постучавшись, открыл ее так уверенно, точно входил в собственную квартиру.
Я вошел вслед за ним.
В просторной комнате за письменным столом сидели, уткнувшись в какие-то бумаги, две женщины. — Привет славному коллективу гвардейской бани в лице ее начальника и замначальника! — Прокопенко вытянулся, уставившись на женщин своими маленькими косящими глазками. Потом, делая вид, будто аккомпанирует себе на гитаре, замурлыкал: — «Моя пушинка, моя былинка, моя царица, царица грез...» А я тем временем рассматривал обеих женщин. Одна из них была крупная, сильная, могучая — как раз в моем вкусе. Толстая коса вокруг головы, напоминала по форме турецкую феску. На щеке — темная родинка. Вся ее внешность спокойной, красивой, здоровой женщины говорила о недюжинной внутренней силе и об уверенности в себе.
С минуту она молчала, с неудовольствием смотрела на Прокопенко, стоявшего перед ней в театральной позе, а потом пристыдила его, словно маленького:
— Довольно куражиться, как вам не надоели эти кривляний и дешевые опереточные приемы?
Прокопенко хоть и не сразу прекратил серенаду, но явно сконфузился.
Его смущение не ускользнуло от меня.
—- Что вы меня презираете, это известно. Но, может быть, хоть приятель мой придется вам по душе? Посмотрите только, какой богатырь: целую телку умнет за один присест!
— Ты скажи, дельный ли он человек, а есть всякий умеет! —-отозвалась вторая. Это была женщина с невыразительным круглым лицом, с желтыми щербатыми зубами и хриплым голосом.
Дородная молодуха окинула меня внимательным взглядом, но ничего не сказала.
— Вот что, красавицы! — начал Прокопенко таким тоном, словно сообщал какую-то глубокую тайну.— Раз уж вы, дорогая Галина Федоровна, заговорили об оперетте, то мы с капитаном приглашаем вас на сегодняшний спектакль «Свадьба в Малиновке», а после представления пожалуем к вам в гости. Хлеб-соль наша, квартира ваша. Идет?
— Нет.— отрезала та, что с родинкой.
— Ни в коем случае! — подхватила круглолицая и не совсем естественно расхохоталась.
— А что, вы уже ангажированы? — ехидно спросил Прокопенко.
— Ну, давай отсюда, пока мы тебе не всыпали, слышишь! — прикрикнула на него первая.
— Ух, до чего же я не люблю, когда женщина грозится!
— А я терпеть не могу, когда мужчина наглеет и язык распускает.
— Свою ошибку я осознал, исправлюсь, заслужу одобрение.— Старший лейтенант скрестил на груди руки и прислонился спиной к стене.
— Скажи лучше, когда сделаешь кран, как обещал? — спросила круглолицая.
— Какой еще кран? — спросил я, чтобы хоть как-то подключиться к разговору.
Та, у которой были щербатые зубы, принялась мне объяснять: - Кран, которым перекрывается вода, находится в мужском отделении; чтобы его закрыть или открыть, приходится входить к мужчинам в раздевалку. А среди мужчин есть такие обормоты-бесстыдники, а то и просто чурбаны, что не отвернутся, не отойдут от крана, даже глаз не опустят,— напротив, пялятся как дураки, разинув рот, и не совестно им выставляться на погляденье в чем мать родила.
— Вот мы и хотим,— заключила она,— чтоб вентиль перенесли из мужской раздевалки в коридор, чтобы не приходилось больше входить к ним... Этот артист Прокопенко никак не соберется дело сделать, обещал уже давно, да все завтраками кормит.
— Я сделаю! — помимо воли слетело у меня с языка, хотя прежде мне никогда не приходилось иметь дело с водопроводом.
— Вот что значит благородный человек! — воскликнула женщина с родинкой.
— Что, что? Ты поставишь кран?! — Прокопенко разразился хохотом. Он смеялся долго, заливисто, смеялся до слез. Я был уверен, что смех этот — деланный, но получалось у него так естественно, что тот, кто его не знал, ничего бы не заметил...— Тоже нашелся мне мастер! Кран берется поставить! Ха-ха-ха! Да какой от тебя прок, ты гвоздя в доску не сумеешь вбить, он у тебя под молотком в узел завяжется!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39