двое слесарей-дорожников — это уже десять, один дорожный мастер с двумя подсобными рабочими, итого — тринадцать человек. Меня, значит, и назначили командиром над этой чертовой дюжиной. Кроме них ко мне были прикреплены еще десять человек бойцов-артиллеристов, которые имели свои обязанности, но в случае необходимости, к примеру при повреждении путей, переходили под мою команду.
Но этот стервец старшина воспользовался тем, что я не имел офицерского звания, выдал мне обмундирование рядового состава и поселил не в офицерский вагон, а сунул в солдатский!..
Ладно, думаю, скоро я вам понадоблюсь...
Дня через три прибыли мы на прифронтовую станцию Грузино и с ходу подняли такую пальбу, что небу стало жарко. Видно, крепко мы фрицам насолили. Наши пушки еще продолжали палить, когда на нас налетели озверевшие «юнкерсы». Закидали бомбами — страшное дело! По обе стороны от поезда земля так и брызгала фонтанами. Слава богу, обошлось без прямого попадания, но путь они повредили с обоих концов, оказались мы в ловушке. Самолеты улетели, и стала нас вражеская артиллерия обрабатывать. Стреляют, как по неподвижной мишени...
Спасение одно — срочно восстановить полотно и уходить подобру-поздорову. Застрянь мы там подольше, нас разнесли бы вдребезги.
Вот тогда-то и вспомнили товарищи начальники, что на бронепоезде есть специалист-железнодорожник, некто Пересыпкин, Геннадий Николаевич!
Вызвал меня командир, по своему обыкновению оглядел с ног до головы и поморщился.
—- Таких мастеров врагу не пожелаю,— говорит.— Каков он из себя, верно, и работа его такая будет...— Но все-таки спрашивает: — Можешь, говорит, полотно исправить или нам лучше сразу помощь запросить?
Я ему и отвечаю:
— Дайте, говорю, мне прикрепленных ко мне десять человек, а остальное я беру на себя.
Он поглядел этак недоверчиво, видно, не поверил, но людей все-таки дал.
Я уже знал, где и что нужно делать, так как еще во время бомбежки спрыгнул с бронепоезда и осмотрел развороченное полотно.
Срочно распределил людей, приказал снять с аварийных платформ шпалы и рельсы — и давай!..
Сам ни разу не передохнул, и бригаде ни минуты роздыху не дал. Двадцать три человека — тринадцать моих и десять прикрепленных — так потом и изошли, но через два часа полотно было как новенькое.
Кругом снаряды бухали, вражеская артиллерия методично обстреливала нас, а мы работали, втянув головы в плечи, но не прячась и не хоронясь от опасности.
Командир смотрел на меня, смотрел и, когда мы наконец открыли путь бронепоезду, подошел, обнял за плечи и говорит:
— Молодец, Пересыпкин! Не ожидал! Прямо скажу — не ожидал! Молодец!..
В тот же вечер меня перевели в офицерский вагон и определили на офицерское довольствие.
На следующее утро старшина собственноручно принес мне офицерскую форму. На окантованном воротничке шинели старшинские треугольнички, но командир уже подал ходатайство о присвоении мне звания младшего лейтенанта, и не прошло и месяца, как я получил офицерский чин.
Сделать-то младшим лейтенантом меня сделали, однако я оставался все тем же гражданским дорожным мастером, каким прибыл на бронепоезд. Сначала командир пытался вымуштровать меня, превратить в строевика. То сам муштровал, то прикреплял молоденького лейтенанта, но в строевой подготовке я оказался туп. Ни маршировать толком не выучился, ни даже по-военному честь отдавать. Ничего не поделаешь! Видно, такой уж я гражданский по природе человек, и переделать меня очень трудно. Как говорится, каждому свое...
Ремонт полотна — это по мне! Тут я на месте. Тут лучше меня мастера поискать надо.
Командир, убедившись, что перекроить меня в военного невозможно, отступился.
— Черт с тобой! — говорит.— Занимайся своим делом. А в своем деле я, без хвастовства скажу, не последний.
Вот капитан Хведурели знает, как я дважды выводил наш бронепоезд из ловушки. Поезду что нужно? Исправное полотно. А это по моей части...
К концу второго месяца моей фронтовой жизни командир бронепоезда капитан Полтавцев представил меня к награде. Не прошло и недели, как мне повесили медаль «За отвагу». Теперь подремонтирую в этих проклятых мастерских — будь они неладны —- наш захромавший паровоз и опять вернусь на свой бронепоезд.
Вот и все, что я могу рассказать о себе. Думаю, теперь вы меня знаете.
— Это все ладно, но где главное? — грозно спросил Яблочкин.
— Сейчас, сейчас будет и главное...— заторопился железнодорожник.— Что же до смешной истории, приключилась и со мной такая. Только для кого она была смешной и кто в ней оказался в смешном положении, это мне и сейчас не очень ясно!..
...Прямая как струна Московско-Ленинградская железная дорога пересекает одну красивую и полноводную реку — Мету. Через реку построен мост. Такой высоченный, что, когда глянешь с него вниз, дух захватывает. У самого моста на берегу раскинулось большое село. Народ в нем живет рослый, крупный, породистый. Словом, настоящее русское село.
Там неподалеку и стал на путях наш бронепоезд.
...Позицию мы выбрали в полукилометре от моста. Привели пушки в боевую готовность, ощетинились — ждем.
Прошел день, другой, третий. Потом неделя, другая, третья... Никаких тебе тревог, никакой пальбы. Тишина и благодать. Вроде этот наш мост и даром никому не нужен. Во всяком случае, фрицы им не интересуются.
Тогда Гитлер напирал на Москву и Ленинград и всю живую силу и технику бросил туда. А на нашем участке в ту зиму было затишье, боевые действия ограничивались небольшими стычками, да и то главным образом на передовой.
Наш мост находился на изрядном удалении от передовой. До сих пор не пойму, кому пришло в голову ставить там бронепоезд...
Попривыкнув к новому месту и оглядевшись, мы убедились, что село у моста не такое уж глухое и заброшенное место, как показалось нам сначала. И еще убедились, что в селе много женщин, и, надо сказать, совершенно «бесхозных». У одних мужья воевали на фронте, кое у кого даже погибли, другие были незамужние — не успели. Словом, столько статных, красивых женщин в одном месте я еще никогда не видел!
Целыми днями они работали не покладая рук, не поднимая головы, но работа это еще не все. Живому существу развлечься хочется...
Проведали мы, что по субботам и воскресеньям местная молодежь собирается в клубе и устраивает танцы. В речном порту был какой-то матрос с гармонью, вот он и наяривал по вечерам. Несколько человек с нашего бронепоезда случайно попали на эти танцы и вернулись как пьяные: ну, говорят, братцы, такие девушки, что...— и только переглядываются, головами мотают.
К этому времени капитан Полтавцев не то чтобы простил мне мою невоенную внешность, но доверял целиком и полностью и никуда от себя не отпускал.
Когда нас снимали с фронта и переправляли в тыл для отдыха или ремонта бронепоезда, стало быть, когда выпадали свободные деньки, капитан по очереди освобождал офицеров и солдат: то в кино отпускал, то на танцы, то просто погулять. Если представлялась возможность, он и сам не прочь был развлечься и в таких случаях непременно брал меня с собой.
Я, конечно, не очень-то боек на язык, и образование у меня не ахти какое, но смешить и развлекать людей мне хорошо удается. Самого капитана Полтавцева нередко доводил до такого состояния, что он у меня стонал, хватался за живот и утирал кулаками слезы.
Случалось нам вместе и на танцы ходить. Я, как старшему по чину, уступал капитану самых симпатичных женщин. Да и как не уступить — все равно бы отбил, ведь он был куда представительнее меня, и женщины льнули к нему. И все-таки я замечал, что моя скромность по душе капитану.
Что же до развлечения женского общества, тут второго, как я, ему было не найти!.. Чуть ли не после каждого моего слова они хохотали до слез и падали друг на друга. Чего стоили одни только истории моего папаши, в особенности про то, как мы нашу хромую корову к соседскому бугаю водили...
Стало быть, позицию возле себя мы обжили. Время было тихое, спокойное, и в один из дней Полтавцев отрядил меня на разведку: сходи, мол, узнай, где находимся и что за народ кругом...
Я и пошел пешком по главной улице.
Стоял морозный день, один из последних холодных дней в конце зимы, и все кругом сверкало белизной.
Село (к тому времени уже, кажется, городок) было расположено на высоком берегу реки.
Внизу виднелась замерзшая река. Ее русло выделялось широкой ровной полосой, мягко пролегавшей между двумя взгорьями.
А кругом, насколько мог видеть глаз, раскинулись неоглядные поля с округлыми холмами.
Село мне понравилось. Добротные, просторные дома с резьбой на наличниках окон и с петушками на крышах...
Я человек деревенский, и мне достаточно раз пройти по селу, чтобы определить, что за народ в нем живет.
Главная улица кончилась. Я вышел на пригорок. Внизу виднелся речной порт. У берега стояли вмерзшие в лед буксиры, маленькие пароходы, лодки и катера. Они ждали конца зимы.
Порт был небольшой, но на берегу я увидел довольно крупное административное здание.
Я порасспрошал людей и узнал, что в этом здании кроме конторы порта располагался еще клуб речников, где в нерабочие дни устраивались танцы.
В клуб ходили не только рабочие и служащие порта, но и жители села — развлечься и посмотреть кино.
Этот большой дом над рекой оказался, так сказать, центром притяжения всей округи. Народ стекался туда и из ближайших деревень тоже, и тогда в просторном зале клуба становилось тесно.
Когда я стоял на пригорке, поглядывая на клуб, какая-то женщина из местных сама заговорила со мной.
— Очень нам мужчин не хватает,— пожаловалась она.— Осталось два-три инвалида в селе да несколько рабочих в порту. Но этих давно разобрали, так что мы обходимся на танцах без кавалеров, танцуем друг с другом — и за даму, и за мужика...
О том, что у моста стоит наш бронепоезд, уже все знали, и не только в этом селе, но и в окрестных, а потому нетерпеливо ждали субботы. Надеялись, что мы появимся на танцах.
В субботу после ужина командир бронепоезда предупредил своего заместителя и с четырьмя подчиненными (среди них был и я) направился к клубу.
На крыльце перед клубом толпились мужчины. Их самокрутки точно светлячки загорались и гасли во тьме. Из зала доносились звуки гармони и шарканье ног.
Только мы вошли в клуб, гармонист неожиданно смолк. Получилась какая-то заминка. Удивленно озираясь, остановились танцевавшие пары. Мы почувствовали себя довольно неловко. Но в ту же минуту гармонист грянул туш: этим он как бы приветствовал нас, оказав особое уважение почетным гостям. В зале там и сям захлопали в ладоши.
Наш командир так и вспыхнул от удовольствия.
Зал был переполнен. Мы с трудом прокладывали дорогу к противоположной стене, вдоль которой стояли в ряд длинные лавки.
Впереди двигался капитан Полтавцев, выделяясь из всех ладной плечистой фигурой и огромным соломенным чубом.
Следом за капитаном шел его любимый комвзвода, старший лейтенант Матюшин, молодой, коренастый крепыш с мощной шеей, еще более мощными челюстями и такими зубами, какими, казалось, можно было перемолоть любую кость.
Матюшин с готовностью хохотал над каждой шуткой командира. Может быть, Полтавцев потому и водил его за собой. Хотя надо сказать, что старший лейтенант был смелый командир и не раз отличался в бою.
За Матюшиным следовал я.
Теперь я и себя опишу, чтобы вы лучше могли представить, в каком виде я предстал перед тамошним обществом: долговязый, сутулый, с длиннющими ручищами, я не знал, куда их девать, и то и дело засовывал в карманы.
На мне были огромные кирзовые сапоги, с трудом добытые старшиной, так как нога моего размера — большая редкость.
Теперь представьте себе мою физиономию: нос-рубильник, уши, как шницеля, волосы ежиком и длинные черные бакенбарды. И черт меня дернул как раз тогда отпустить эти бакенбарды!
Шея, сами изволите видеть, у меня крепкая, вся в складках, как у буйвола. Ребята говаривали: «Тебе на шею, Пересыпкин, можно карусель повесить».
Гимнастерка на мне просторная, портупеи едва хватает. А моей шапкой можно было покрыть две головы обычного размера.
Мы с кругленьким коренастым Матюшиным походили на Пата с Паташоном. У нас даже был подготовлен шуточный номер. Полтавцев, улучив минуту, пробирался к гармонисту и шептал ему на ухо: «Сыграй-ка, братец, краковяк!» Только раздавались звуки краковяка, прежде чем кто-либо пускался в пляс, мы с Матюшиным вываливались в круг и...
Ну и давали мы жару, прямо скажу!..
Пол прогибался у нас под ногами, дрожали окна и двери, народ ревел от восторга, а наш командир капитан Полтавцев задыхался от хохота...
Я отплясывал за мужика, Матюшин — за женщину. Движения у него делались мягкие, вкрадчивые, как у кошечки, а я со всей своей неуклюжестью вышагивал вокруг него, как верста коломенская, точно кол проглотил.
Номер этот мы повторяли не раз, и всегда с огромным успехом.
Попробуйте представить как следует эту картину, и вы поймете, почему Полтавцев всегда держал нас под рукой.
Наш командир был человек гордый и честолюбивый. Такие любят выбирать себе приближенных.
Конечно, имело значение и то, что мы с Матюшиным нередко проявляли себя в бою. А капитан как смелый офицер больше всего ценил в людях две вещи: отвагу в бою и веселье в часы отдыха.
Кроме нас в команду Полтавцева входили еще двое: старшина Петров, бесподобный мастер игры на аккордеоне, всегда опрятный и подтянутый мужчина средних лет, и сержант Михайлов, молодой москвич, ординарец капитана, на редкость ловкий парень, с легкостью справлявшийся с любым поручением командира.
Когда в зале клуба речников прозвучал туш, присутствовавшие все как один обернулись к нам.
Нам уступали дорогу и при этом разглядывали не таясь, во все глаза.
Капитан Полтавцев выступал, задрав голову, с довольной улыбкой на физиономии, словно был на балу.
За ним следовал Матюшин. Чтобы не отстать от капитана, старшему лейтенанту приходилось семенить ногами, и это делало его коренастую фигуру еще забавнее.
Но все-таки самое сильное впечатление произвела моя личность: во-первых, я головы на две был выше семенившего передо мной старшего лейтенанта, он едва доставал мне до груди; во-вторых, отсутствие в моей повадке строевой выправки сразу бросалось в глаза... Вообще стоило только мне появиться на людях, как все начинали улыбаться и весело перешептываться. Моя нелепая и некрасивая внешность настраивала людей на шутливый лад...
— Ладно, ладно, ты не слишком прибедняйся,— сжалился над рассказчиком Сенаторов.
— ...Только мы пробрались в конец зала и встали в углу, как угол сразу опустел — нам вежливо уступили место.
Все смотрели на нас.
Такое внимание явно доставляло удовольствие капитану, он чувствовал себя как рыба в воде.
— Ну, пора оценить боевую обстановку,— сказал Полтавцев и, заложив руки за спину, принялся неторопливо оглядывать зал.
Гармонист заиграл фокстрот.
Не успел я и глазом моргнуть, как Матюшин подхватил сидевшую неподалеку полненькую девушку, Михайлов куда-то исчез, а Петров пригласил какую-то женщину примерно своих лет.
Не прошло и минуты, вижу — среди танцующих покачиваются их улыбающиеся физиономии. Они танцевали так старательно, с таким явным удовольствием, словно в жизни не делали ничего приятнее и важнее этого.
В углу остались только мы с Полтавцевым. Я тоже направился было к стоявшей неподалеку крупной дебелой бабе, но капитан схватил меня за локоть.
— Дикари! — прошипел он.— Все разбежались! Останься! Стой здесь!
Что было делать?
«Ну, ладно,— подумал я,— не стоит его огорчать...» Полтавцев внимательно разглядывал женщин, но ни одна из них не задерживала его внимания.
К этому времени кончился первый танец.
Наши танцоры вернулись довольные и, сдерживая возбуждение, негромко делились впечатлениями.
Во время следующего танца повторилось то же самое: ребята при первых же звуках гармони бросились врассыпную, а Полтавцев по-прежнему стоял, заложив руки за спину, и выбирал себе партнершу. Теперь он оглядывал женщин, сидевших вдоль стены на лавках. Он всегда вел себя так: пока на кого-нибудь глаз не положит, не танцует. Ну, а я топтался подле него и то и дело засовывал руки в бездонные карманы своих галифе.
После третьего танца наконец-то капитан сделал стойку. Я заметил это по выражению его глаз. Проследил за его взглядом и в дальнем углу зала увидел рослую крепкую женщину с удивительно красивым, я бы сказал — величаво-красивым лицом.
У капитана было чутье на красивых женщин, собачий нюх: если б их всех упрятали в подземелье, он бы и там их учуял.
— Теперь и мы потанцуем! — проговорил он и хлопнул по плечу старшину Петрова.
Петров все понял без слов — не в первый раз мы вместе ходили на танцы. Он протолкнулся к гармонисту и что-то шепнул тому на ухо. Гармонист, худенький молодой парнишка, с готовностью вскочил и протянул гармонь Петрову, а сам отошел к дверям и извлек из кармана кисет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39