..
А останавливаться тоже нельзя: переползая вперед, я переползал на новый лед, он был прочнее и держал меня лучше. Задержись я на одном месте, лед мог не выдержать моего веса и проломиться. Ползти нет мочи, не ползти — смерть...
Окончательно выбившись из сил, я остановился передохнуть, приподнялся на руках и без всякой надежды глянул на берег.
По пригорку поднимались двое мужчин!
Я приподнялся еще выше, собрался с силами и что было мочи закричал:
— Эй, эгей-гей!.. Помогите!.. Мужчины остановились.
Я опять закричал:
— Помогите! — И, обессиленный, уронил голову.
Заметив меня, они сразу откликнулись. Надежда на спасение придала мне силы.
— Сообщите на бронепоезд! — крикнул я.
Один из них сразу же побежал вверх по пригорку, а другой бросился ко мне. Подбежав к озеру, он крикнул что-то ободряющее и хотел ступить на лед, но, попробовав ногой кромку льда, отступил,— видно, лед показался ему слишком ненадежным.
Все-таки что значит надежда!
Когда я увидел этого человека на берегу и понял, что второй побежал к бронепоезду и скоро пришлет подмогу, я нашел в себе силы опять поползти вперед.
Однако меня хватило ненадолго. Тело окончательно закоченело. Пальцы горели, запястья ломило, стекающий со лба пот жег глаза...
И все-таки я полз, время от времени переводя дух. Веки лись и отяжелели, словно кто-то силой тянул их книзу.
Преодолевая все муки, кое-как приблизился к берегу. Я отчетливо слышал ободряющие возгласы бегавшего по берегу мужчины, ясно видел его лицо.
Моя грудь, живот и ноги были в воде. Я припал к ней губами и выпил несколько глотков. Это было приятно. Холода я не почувствовал, ибо сам был такой же холодный, как талая вода.
Я приподнял голову — она тут же поникла без сил. Но и одного этого взгляда было достаточно: я увидел, что по пригорку бежали люди.
«Бегут! — мелькнуло в сознании.-— Успели...»
— Эй, Пересыпкин! — слышал я совсем близко. «Неужели я дополз до берега?» — удивился я, почти машинально подтягиваясь вперед.
На берегу суетились несколько человек с шестами в руках, и что-то сталкивали на лед и громко переговаривались.
— Пересыпкин! —- узнал я голос своего машиниста Завидонова.— Смотри сюда, Пересыпкин! — кричал он.
Я собрался с силами, приподнялся. В то же мгновение Завидонов громко крикнул:
— Лови!..-— И бросил мне длинный шест. Шест упал почти рядом. Я дополз к нему, ухватился обеими
руками. К шесту был привязан электропровод.
— Тяни на себя! — крикнули мне с берега, и я стал тянуть провод. Тяну, тяну, а конца не видно! И идет туго.
— Тяни, тяни! — подбадривают меня с берега, и я тяну из последних сил.
Вдруг чувствую, вместо провода у меня в руках какой-то узел. Смотрю — толстая, прочная веревка!..
— Теперь обвяжись этой веревкой! — кричат мне с берега.
С большим трудом я обмотался веревкой и завязал узлом на животе.
— Хватайся за нее и держись! — опять крикнули с берега.
Вижу, сперва вдоль берега идут, меня куда-то в сторону волокут. «Место подбирают. С берега видней, где лед толще»,— думаю про себя.
Тут веревка натянулась как струна и быстрее потащила меня. Но не туда, куда я полз, а левее.
Осторожно так, медленно тянут, и я скольжу на своем тулупе, как на санках...
Вот и берег! Еще метра два, и...
И тут раздался треск. Озеро с плеском поглотило меня! Я ушел под воду так, словно нырнул с разбегу...
Хорошо еще, что я отлично ныряю, к тому же я так уверовал в спасение, что не успел даже испугаться, только задержал дыхание, чтоб не наглотаться.
«Лед проломился»,— мелькнуло в голове.
Но тут веревка больно перехватила меня в поясе. Рывок - и меня выбросило на берег, как выбрасывают попавшую на крючок рыбу.
Вымокший до нитки я покатился по снегу. Вода ручьями стекала с меня. Я беззвучно разевал рот, не в силах вымолвить ни слова.
В то же мгновение двое сильных парней подхватили меня под руки, приподняли и бегом понесли в гору. Сперва мои ноги висели, как чужие, но потом я стал перебирать ими, помогая хлопцам тащить меня. Когда эта пара запыхалась, ее сменили двое других...
Полностью сознание вернулось ко мне только тогда, когда меня подняли на паровоз и посадили у распахнутой дверцы топки. Жар, вырвавшийся из топки, спасительной волной пробежал по жилам. Я снова ощутил свое тело...
С меня поспешно сняли всю одежду, обсушили, растерли так, что я взмолился, и одели в сухое белье. Старшина протянул мне кружку с водкой. Я выпил ее и обвел взглядом друзей.
— Теперь не помру, братцы...
Они испуганно глазели на меня: видно, не верили, что все обошлось...
Я глянул в узкое оконце паровоза. Возле паровоза толпились бойцы. Неподалеку от них стояли наши командиры. Полтавцев, азартно размахивая руками, доказывал что-то и то и дело оглядывался на паровоз.
«Этот сейчас доконает своими нотациями»,— подумал я, и настроение у меня испортилось. Строгие нотации капитана всегда нелегко было выслушивать, а сейчас особенно.
Но я ошибся. Только Полтавцев узнал, что я оклемался, он поднялся на паровоз и пророкотал у меня над ухом:
— Ну, братец ты мой, теперь тебя никакая хвороба не возьмет! — И неожиданно весело расхохотался...
Его смех ничуть меня не обидел. Я даже попытался улыбнуться в ответ.
— Вот беда материнская! Не железнодорожник, а мокрая курица! — во всеуслышание объявил капитан и ткнул меня в бок кулаком. — Обсыхай, освобождаю на весь день. Лежи и грейся. Ты, видно, здоровяк — от такой переделки любой бы загнулся.— Потом он обернулся к нашему доктору: — Займись им как следует, чтобы, чего доброго, воспаление легких не схватил. А водку давайте из моего фонда. Пусть пьет, сколько душа принимает!
Любил наш командир покрасоваться на людях: если уж заботится о ком-нибудь, так пусть побольше свидетелей это видят, а если кому нагоняй или нахлобучка, так это тоже лучше при свидетелях.
Но сердце у него было незлое. Что поделаешь, любители показухи не переведутся, пока есть на земле чины и должности. А может быть, и после. Я достаточно хорошо знал Полтавцева и потому не удивлялся его замашкам.
Он потоптался еще с минуту возле меня, потом сказал:
— Жарко тут у вас— И по крутой лестнице паровоза спустился вниз; ему казалось зазорным подолгу находиться среди своих подчиненных. Спрыгнув на землю, Полтавцев что-то сказал офицерам, видно, сморозил какую-то жеребятину, потому что они дружно загоготали в ответ.
Жар из топки, выпитая водка, оживленные лица друзей, хохот командиров... Настроение мое заметно улучшилось.
Машинист Завидонов подробно рассказал, какую тревогу подняло на бронепоезде сообщение прибежавшего с озера деревенского парнишки.
Мне очень хотелось, чтобы он повторил свой рассказ, но я постеснялся попросить об этом...
Тогда-то, сидя перед горячей топкой в окружении своих ребят, я поверил в то, о чем, кажется, догадывался и раньше: меня любили на бронепоезде. Но за что? Спроси меня кто-нибудь об этом, я не сумел бы ответить, потому что и сам не знал, за что меня можно любить.
В сопровождении доктора я спустился с паровоза и направился к своему вагону. Стоявшие неподалеку ребята улыбались, кивали и подмигивали мне.
Полтавцев опять не удержался:
— Вот герой! Умора! Думаю, никому ночь с бабой не доставалась такой дорогой ценой! — И он, смеясь, добавил что-то такое, от чего все так и грохнули.
Даже я невольно, улыбнулся в ответ на их хохот.
Санчасть бронепоезда располагалась в двух маленьких купе офицерского вагона. Одно из этих купе громко называлось «изолятором». Все четыре койки изолятора были аккуратно заправлены, одеяла лежали в белых конвертах с жирными черными инвентаризационными печатями. Во втором купе вместо коек на одной стене висели стенные полки, у другой стены стоял узкий белый стол со склянками и пузырьками всех размеров и никелированными коробочками. В прикрепленном к стене плоском шкафчике поблескивал хирургический инструмент.
За всю службу на бронепоезде я ни разу не попадал в санчасть.
Врач дал мне каких-то таблеток и уложил на одну из коек. И вдруг мне стало так тоскливо, словно я угодил в тюрьму. Мысли побежали одна за другой, и все мое прошлое живо пронеслось перед глазами.
Но больше всего я думал об Ирине. Ее лицо как живое стояло передо мной. Никогда и ни о ком я не думал с такой сердечной болью, как о ней.
Постепенно эти мысли завладели всем моим существом. Я и сам не заметил, как смутное первоначальное желание — быть вместе с Ириной — переросло в окончательное решение.
Словно груз свалился с плеч. Я оделся. Вышел из вагона.
Бронепоезд ушел на станцию Малая Вишера для обеспечения противовоздушной обороны скопившихся там эшелонов, а меня оставили на базе. Опять, как и минувшей ночью, я был один — вне своего бронепоезда.
Я чувствовал себя сиротливо и одиноко. Что и говорить, трудно, оказывается, даже на день расставаться с боевыми друзьями...
До вечера я был свободен — бронепоезд вернется поздно. Я решил повидать Ирину, сказать ей о своем решении.
...На мое счастье, Ирина оказалась дома. Я не ожидал, что она так рано вернется с работы.
Молчаливая, грустная, она была бледней, чем обычно. Глаза смотрели тревожно, отчужденно. Мой приход не удивил ее, но, кажется, и не слишком обрадовал.
— Ты жив?.. И как тебя угораздило идти в такую погоду через озеро?! Говоришь, в деревне вырос, а сам не знаешь, когда лед сходит! Мама чуть с ума не сошла: я, говорит, его этим путем послала...
Я слушал ее упреки и радовался, ликовал, видя ее встревоженность.
«Оказывается, ты совсем уж не такой отталкивающий, товарищ Пересыпкин!» — мелькнула у меня мысль.
А когда матушка Ирины перекрестила меня, я чуть не прослезился.
— Случись с тобой беда, я бы не пережила, ей-богу! Ведь это я тебя на смерть отправила,— причитала, утирая слезы, старушка.
Слово за слово. Волнение постепенно улеглось. И тогда я понял, что плохое настроение Ирины вызвано не только пережитыми в этот день страхами, у нее были другие, более глубокие причины: сожаление, недовольство собой, возможно даже, угрызения совести...
— Где находится ваш райсовет? — спросил я Ирину, когда мы остались одни.
— А на что тебе? — вопросом на вопрос ответила она и удивленно посмотрела на меня своими грустными, чуть припухшими глазами.
Я встал, взял ее за локти, а руки у меня такие, что если за что-нибудь возьмусь, никакими силами не вырвать...
— Идем зарегистрируем наш брак... А если откажешь, то мне прямой путь на озеро. Дорогу я уже знаю, далеко идти не придется, и у берега найдется полынья...
Она вскинула на меня глаза, но промолчала...
Долго смотрела на меня Ирина, и я видел, как постепенно исчезали из ее глаз недолгие гости — тревога, отчужденность, сожаление...
Глаза Ирины наполнялись светом и опять искрились и сияли, как прежде!
...Все вопросы мы решили тут же, на месте.
Как только война кончится, я поселюсь у Ирины. Профессия у меня такая, что везде пригодится, только бы железная дорога была поблизости.
Дом, лучше которого нет во всем Сасово, я поделю между моими детьми: три комнаты — сыну, три — черноглазой Наташе. Парень, вернувшись с войны, заживет самостоятельно. А Наташа пусть поступает, как ей захочется: хочет — у нас живет, хочет — у себя. Тем более что такой красавице недолго в девках гулять. А мы с Ириной будем им во всем помогать...
Как видите, все спланировано в лучшем виде, недостает только главного — мира!.. Для того чтобы наши мечты осуществились, сперва нужно победить врага и при этом обоим выжить!.. Так что пока это уравнение с тремя неизвестными...
Но ни я, ни Ирина и, представьте себе, ни моя старенькая теща не сомневаемся, что уравнение будет решено!..
...Наутро я встретился с капитаном Полтавцевым. Он был доволен вчерашним рейдом бронепоезда: ребята поработали на славу.
— Ну что, оклемался? — спросил он, глядя на меня с обычной иронией. Этот взгляд свысока и иронический, покровительственный тон, видимо, были присущи ему с молодости.— Ох, до чего же ты был похож на мокрую курицу! Умора! Хоть не вспоминай.— И он опять расхохотался.
— Товарищ капитан,— я вытянулся перед ним по стойке «смирно», даже каблуками прищелкнул и поднес руку к козырьку,— позвольте обратиться с просьбой...
На этот раз мне так удался весь этот военный ритуал, что Полтавцев от изумления рот разинул.
— Ты смотри! — проговорил он.— В тебе, кажется, проступает военная косточка. Знай я это раньше, в первую же нашу встречу макнул бы тебя в ледяное озеро... Слушаю вас, товарищ младший лейтенант.
— Позвольте завтра вечером, если немец не помешает, пригласить вас на свадьбу. Со стороны невесты будет человек пять, а вы можете взять с собою сколько хотите...
— Что?! — удивился капитан, и лицо у него вытянулось. Он долго стоял разинув рот. Потом спохватился, взял себя в руки и, придав лицу обычное выражение, напустился на меня: — Да ты никак свихнулся, Пересыпкин! Нашел время свадьбу играть! Кругом война, а он... Знаешь ли ты, что мы не на жизнь, а на смерть бьемся с проклятыми фашистами! Если твой почин дойдет до начальства, сраму не оберешься, шкуру спустят... И с меня заодно!..
— Наш народ, товарищ капитан, отличается тем, что во время войны думает о мире, а в мирные дни не забывает о войне!
— Смотри-ка, как складно заговорил! — удивился Полтавцев, и в его взгляде мне почудилось что-то похожее на зависть.
Я все ждал, когда капитан спросит, на ком я женюсь. Хотелось еще раз увидеть, как вытянется его физиономия. Но он не спросил и тем самым лишил меня половины удовольствия. Хитрый он был мужик, догадливый. И себе на уме...
— Наша свадьба войне не помешает. После свадьбы я займусь своим делом, она — своим. Но зато оба будем знать, что, когда война кончится, мы вместе начнем новую, мирную жизнь,— доказывал я.
— Вот тебе и на!.. Смотри-ка на него! — растерянно восклицал Полтавцев, и все заметнее становилось, как подействовала на него новость.
Уверен, что спроси у него в ту минуту, кто из нас двоих смешнее, я или он,— капитан не сумел бы сразу ответить.
Вечером в сгущающихся сумерках к дому Ирины шагала та самая пятерка, что явилась в памятный вечер в сельский клуб.
Впереди шел я, показывая дорогу, за мной капитан, за капитаном Матюшин с Михайловым. Последним шагал Петров со своей гармонью. Слыханное ли дело — свадьба без гармони?!.
Стоял теплый мартовский вечер. Снег отсвечивал синевой. Между почерневшими деревьями с громким карканьем перелетали вороны.
Шла весна, первая военная весна, и год тогда стоял тысяча девятьсот сорок второй...
Пересыпкин кончил свой рассказ, а мы все не отрывали от него глаз: не добавит ли еще чего-нибудь... Но младший лейтенант молчал. Этот человек и в самом деле обладал удивительной способностью вызывать добрую улыбку. Виной тому была его деревенская обстоятельность и порядочность в сочетании с природным чувством юмора.
— Молодец, Пересыпкин! — пробасил Яблочкин и стукнул но столу кулаком.— Правильно! Женщин надо брать приступом, сминать, как траву, преодолевать, как вражеское укрепление, захватывать, как город. А я: «Сбрей усы! Отрасти усы!..» Тьфу, будь оно неладно!..
— Вот видите: мы обнаружили еще одну характерную черту войны: оказывается, война не только разъединяет людей, но и сближает их,— с философской неторопливостью заключил Кругляков.
— Именно. Это и есть война — неожиданность, резкие перемены, вдруг вспыхнувшая любовь, вдруг погасшее чувство, рано оборвавшаяся жизнь и много еще всякого «вдруг», что сейчас нам и в голову не приходит! — закончил его мысль Яблоч-кин.
— И неожиданная свадьба!..— с мечтательным видом добавил Сенаторов.
— Конечно! Ведь война — это та же жизнь. Только сжатая, ускоренная, спрессованная, еще более неумолимая и при этом исполненная какой-то своей закономерности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
А останавливаться тоже нельзя: переползая вперед, я переползал на новый лед, он был прочнее и держал меня лучше. Задержись я на одном месте, лед мог не выдержать моего веса и проломиться. Ползти нет мочи, не ползти — смерть...
Окончательно выбившись из сил, я остановился передохнуть, приподнялся на руках и без всякой надежды глянул на берег.
По пригорку поднимались двое мужчин!
Я приподнялся еще выше, собрался с силами и что было мочи закричал:
— Эй, эгей-гей!.. Помогите!.. Мужчины остановились.
Я опять закричал:
— Помогите! — И, обессиленный, уронил голову.
Заметив меня, они сразу откликнулись. Надежда на спасение придала мне силы.
— Сообщите на бронепоезд! — крикнул я.
Один из них сразу же побежал вверх по пригорку, а другой бросился ко мне. Подбежав к озеру, он крикнул что-то ободряющее и хотел ступить на лед, но, попробовав ногой кромку льда, отступил,— видно, лед показался ему слишком ненадежным.
Все-таки что значит надежда!
Когда я увидел этого человека на берегу и понял, что второй побежал к бронепоезду и скоро пришлет подмогу, я нашел в себе силы опять поползти вперед.
Однако меня хватило ненадолго. Тело окончательно закоченело. Пальцы горели, запястья ломило, стекающий со лба пот жег глаза...
И все-таки я полз, время от времени переводя дух. Веки лись и отяжелели, словно кто-то силой тянул их книзу.
Преодолевая все муки, кое-как приблизился к берегу. Я отчетливо слышал ободряющие возгласы бегавшего по берегу мужчины, ясно видел его лицо.
Моя грудь, живот и ноги были в воде. Я припал к ней губами и выпил несколько глотков. Это было приятно. Холода я не почувствовал, ибо сам был такой же холодный, как талая вода.
Я приподнял голову — она тут же поникла без сил. Но и одного этого взгляда было достаточно: я увидел, что по пригорку бежали люди.
«Бегут! — мелькнуло в сознании.-— Успели...»
— Эй, Пересыпкин! — слышал я совсем близко. «Неужели я дополз до берега?» — удивился я, почти машинально подтягиваясь вперед.
На берегу суетились несколько человек с шестами в руках, и что-то сталкивали на лед и громко переговаривались.
— Пересыпкин! —- узнал я голос своего машиниста Завидонова.— Смотри сюда, Пересыпкин! — кричал он.
Я собрался с силами, приподнялся. В то же мгновение Завидонов громко крикнул:
— Лови!..-— И бросил мне длинный шест. Шест упал почти рядом. Я дополз к нему, ухватился обеими
руками. К шесту был привязан электропровод.
— Тяни на себя! — крикнули мне с берега, и я стал тянуть провод. Тяну, тяну, а конца не видно! И идет туго.
— Тяни, тяни! — подбадривают меня с берега, и я тяну из последних сил.
Вдруг чувствую, вместо провода у меня в руках какой-то узел. Смотрю — толстая, прочная веревка!..
— Теперь обвяжись этой веревкой! — кричат мне с берега.
С большим трудом я обмотался веревкой и завязал узлом на животе.
— Хватайся за нее и держись! — опять крикнули с берега.
Вижу, сперва вдоль берега идут, меня куда-то в сторону волокут. «Место подбирают. С берега видней, где лед толще»,— думаю про себя.
Тут веревка натянулась как струна и быстрее потащила меня. Но не туда, куда я полз, а левее.
Осторожно так, медленно тянут, и я скольжу на своем тулупе, как на санках...
Вот и берег! Еще метра два, и...
И тут раздался треск. Озеро с плеском поглотило меня! Я ушел под воду так, словно нырнул с разбегу...
Хорошо еще, что я отлично ныряю, к тому же я так уверовал в спасение, что не успел даже испугаться, только задержал дыхание, чтоб не наглотаться.
«Лед проломился»,— мелькнуло в голове.
Но тут веревка больно перехватила меня в поясе. Рывок - и меня выбросило на берег, как выбрасывают попавшую на крючок рыбу.
Вымокший до нитки я покатился по снегу. Вода ручьями стекала с меня. Я беззвучно разевал рот, не в силах вымолвить ни слова.
В то же мгновение двое сильных парней подхватили меня под руки, приподняли и бегом понесли в гору. Сперва мои ноги висели, как чужие, но потом я стал перебирать ими, помогая хлопцам тащить меня. Когда эта пара запыхалась, ее сменили двое других...
Полностью сознание вернулось ко мне только тогда, когда меня подняли на паровоз и посадили у распахнутой дверцы топки. Жар, вырвавшийся из топки, спасительной волной пробежал по жилам. Я снова ощутил свое тело...
С меня поспешно сняли всю одежду, обсушили, растерли так, что я взмолился, и одели в сухое белье. Старшина протянул мне кружку с водкой. Я выпил ее и обвел взглядом друзей.
— Теперь не помру, братцы...
Они испуганно глазели на меня: видно, не верили, что все обошлось...
Я глянул в узкое оконце паровоза. Возле паровоза толпились бойцы. Неподалеку от них стояли наши командиры. Полтавцев, азартно размахивая руками, доказывал что-то и то и дело оглядывался на паровоз.
«Этот сейчас доконает своими нотациями»,— подумал я, и настроение у меня испортилось. Строгие нотации капитана всегда нелегко было выслушивать, а сейчас особенно.
Но я ошибся. Только Полтавцев узнал, что я оклемался, он поднялся на паровоз и пророкотал у меня над ухом:
— Ну, братец ты мой, теперь тебя никакая хвороба не возьмет! — И неожиданно весело расхохотался...
Его смех ничуть меня не обидел. Я даже попытался улыбнуться в ответ.
— Вот беда материнская! Не железнодорожник, а мокрая курица! — во всеуслышание объявил капитан и ткнул меня в бок кулаком. — Обсыхай, освобождаю на весь день. Лежи и грейся. Ты, видно, здоровяк — от такой переделки любой бы загнулся.— Потом он обернулся к нашему доктору: — Займись им как следует, чтобы, чего доброго, воспаление легких не схватил. А водку давайте из моего фонда. Пусть пьет, сколько душа принимает!
Любил наш командир покрасоваться на людях: если уж заботится о ком-нибудь, так пусть побольше свидетелей это видят, а если кому нагоняй или нахлобучка, так это тоже лучше при свидетелях.
Но сердце у него было незлое. Что поделаешь, любители показухи не переведутся, пока есть на земле чины и должности. А может быть, и после. Я достаточно хорошо знал Полтавцева и потому не удивлялся его замашкам.
Он потоптался еще с минуту возле меня, потом сказал:
— Жарко тут у вас— И по крутой лестнице паровоза спустился вниз; ему казалось зазорным подолгу находиться среди своих подчиненных. Спрыгнув на землю, Полтавцев что-то сказал офицерам, видно, сморозил какую-то жеребятину, потому что они дружно загоготали в ответ.
Жар из топки, выпитая водка, оживленные лица друзей, хохот командиров... Настроение мое заметно улучшилось.
Машинист Завидонов подробно рассказал, какую тревогу подняло на бронепоезде сообщение прибежавшего с озера деревенского парнишки.
Мне очень хотелось, чтобы он повторил свой рассказ, но я постеснялся попросить об этом...
Тогда-то, сидя перед горячей топкой в окружении своих ребят, я поверил в то, о чем, кажется, догадывался и раньше: меня любили на бронепоезде. Но за что? Спроси меня кто-нибудь об этом, я не сумел бы ответить, потому что и сам не знал, за что меня можно любить.
В сопровождении доктора я спустился с паровоза и направился к своему вагону. Стоявшие неподалеку ребята улыбались, кивали и подмигивали мне.
Полтавцев опять не удержался:
— Вот герой! Умора! Думаю, никому ночь с бабой не доставалась такой дорогой ценой! — И он, смеясь, добавил что-то такое, от чего все так и грохнули.
Даже я невольно, улыбнулся в ответ на их хохот.
Санчасть бронепоезда располагалась в двух маленьких купе офицерского вагона. Одно из этих купе громко называлось «изолятором». Все четыре койки изолятора были аккуратно заправлены, одеяла лежали в белых конвертах с жирными черными инвентаризационными печатями. Во втором купе вместо коек на одной стене висели стенные полки, у другой стены стоял узкий белый стол со склянками и пузырьками всех размеров и никелированными коробочками. В прикрепленном к стене плоском шкафчике поблескивал хирургический инструмент.
За всю службу на бронепоезде я ни разу не попадал в санчасть.
Врач дал мне каких-то таблеток и уложил на одну из коек. И вдруг мне стало так тоскливо, словно я угодил в тюрьму. Мысли побежали одна за другой, и все мое прошлое живо пронеслось перед глазами.
Но больше всего я думал об Ирине. Ее лицо как живое стояло передо мной. Никогда и ни о ком я не думал с такой сердечной болью, как о ней.
Постепенно эти мысли завладели всем моим существом. Я и сам не заметил, как смутное первоначальное желание — быть вместе с Ириной — переросло в окончательное решение.
Словно груз свалился с плеч. Я оделся. Вышел из вагона.
Бронепоезд ушел на станцию Малая Вишера для обеспечения противовоздушной обороны скопившихся там эшелонов, а меня оставили на базе. Опять, как и минувшей ночью, я был один — вне своего бронепоезда.
Я чувствовал себя сиротливо и одиноко. Что и говорить, трудно, оказывается, даже на день расставаться с боевыми друзьями...
До вечера я был свободен — бронепоезд вернется поздно. Я решил повидать Ирину, сказать ей о своем решении.
...На мое счастье, Ирина оказалась дома. Я не ожидал, что она так рано вернется с работы.
Молчаливая, грустная, она была бледней, чем обычно. Глаза смотрели тревожно, отчужденно. Мой приход не удивил ее, но, кажется, и не слишком обрадовал.
— Ты жив?.. И как тебя угораздило идти в такую погоду через озеро?! Говоришь, в деревне вырос, а сам не знаешь, когда лед сходит! Мама чуть с ума не сошла: я, говорит, его этим путем послала...
Я слушал ее упреки и радовался, ликовал, видя ее встревоженность.
«Оказывается, ты совсем уж не такой отталкивающий, товарищ Пересыпкин!» — мелькнула у меня мысль.
А когда матушка Ирины перекрестила меня, я чуть не прослезился.
— Случись с тобой беда, я бы не пережила, ей-богу! Ведь это я тебя на смерть отправила,— причитала, утирая слезы, старушка.
Слово за слово. Волнение постепенно улеглось. И тогда я понял, что плохое настроение Ирины вызвано не только пережитыми в этот день страхами, у нее были другие, более глубокие причины: сожаление, недовольство собой, возможно даже, угрызения совести...
— Где находится ваш райсовет? — спросил я Ирину, когда мы остались одни.
— А на что тебе? — вопросом на вопрос ответила она и удивленно посмотрела на меня своими грустными, чуть припухшими глазами.
Я встал, взял ее за локти, а руки у меня такие, что если за что-нибудь возьмусь, никакими силами не вырвать...
— Идем зарегистрируем наш брак... А если откажешь, то мне прямой путь на озеро. Дорогу я уже знаю, далеко идти не придется, и у берега найдется полынья...
Она вскинула на меня глаза, но промолчала...
Долго смотрела на меня Ирина, и я видел, как постепенно исчезали из ее глаз недолгие гости — тревога, отчужденность, сожаление...
Глаза Ирины наполнялись светом и опять искрились и сияли, как прежде!
...Все вопросы мы решили тут же, на месте.
Как только война кончится, я поселюсь у Ирины. Профессия у меня такая, что везде пригодится, только бы железная дорога была поблизости.
Дом, лучше которого нет во всем Сасово, я поделю между моими детьми: три комнаты — сыну, три — черноглазой Наташе. Парень, вернувшись с войны, заживет самостоятельно. А Наташа пусть поступает, как ей захочется: хочет — у нас живет, хочет — у себя. Тем более что такой красавице недолго в девках гулять. А мы с Ириной будем им во всем помогать...
Как видите, все спланировано в лучшем виде, недостает только главного — мира!.. Для того чтобы наши мечты осуществились, сперва нужно победить врага и при этом обоим выжить!.. Так что пока это уравнение с тремя неизвестными...
Но ни я, ни Ирина и, представьте себе, ни моя старенькая теща не сомневаемся, что уравнение будет решено!..
...Наутро я встретился с капитаном Полтавцевым. Он был доволен вчерашним рейдом бронепоезда: ребята поработали на славу.
— Ну что, оклемался? — спросил он, глядя на меня с обычной иронией. Этот взгляд свысока и иронический, покровительственный тон, видимо, были присущи ему с молодости.— Ох, до чего же ты был похож на мокрую курицу! Умора! Хоть не вспоминай.— И он опять расхохотался.
— Товарищ капитан,— я вытянулся перед ним по стойке «смирно», даже каблуками прищелкнул и поднес руку к козырьку,— позвольте обратиться с просьбой...
На этот раз мне так удался весь этот военный ритуал, что Полтавцев от изумления рот разинул.
— Ты смотри! — проговорил он.— В тебе, кажется, проступает военная косточка. Знай я это раньше, в первую же нашу встречу макнул бы тебя в ледяное озеро... Слушаю вас, товарищ младший лейтенант.
— Позвольте завтра вечером, если немец не помешает, пригласить вас на свадьбу. Со стороны невесты будет человек пять, а вы можете взять с собою сколько хотите...
— Что?! — удивился капитан, и лицо у него вытянулось. Он долго стоял разинув рот. Потом спохватился, взял себя в руки и, придав лицу обычное выражение, напустился на меня: — Да ты никак свихнулся, Пересыпкин! Нашел время свадьбу играть! Кругом война, а он... Знаешь ли ты, что мы не на жизнь, а на смерть бьемся с проклятыми фашистами! Если твой почин дойдет до начальства, сраму не оберешься, шкуру спустят... И с меня заодно!..
— Наш народ, товарищ капитан, отличается тем, что во время войны думает о мире, а в мирные дни не забывает о войне!
— Смотри-ка, как складно заговорил! — удивился Полтавцев, и в его взгляде мне почудилось что-то похожее на зависть.
Я все ждал, когда капитан спросит, на ком я женюсь. Хотелось еще раз увидеть, как вытянется его физиономия. Но он не спросил и тем самым лишил меня половины удовольствия. Хитрый он был мужик, догадливый. И себе на уме...
— Наша свадьба войне не помешает. После свадьбы я займусь своим делом, она — своим. Но зато оба будем знать, что, когда война кончится, мы вместе начнем новую, мирную жизнь,— доказывал я.
— Вот тебе и на!.. Смотри-ка на него! — растерянно восклицал Полтавцев, и все заметнее становилось, как подействовала на него новость.
Уверен, что спроси у него в ту минуту, кто из нас двоих смешнее, я или он,— капитан не сумел бы сразу ответить.
Вечером в сгущающихся сумерках к дому Ирины шагала та самая пятерка, что явилась в памятный вечер в сельский клуб.
Впереди шел я, показывая дорогу, за мной капитан, за капитаном Матюшин с Михайловым. Последним шагал Петров со своей гармонью. Слыханное ли дело — свадьба без гармони?!.
Стоял теплый мартовский вечер. Снег отсвечивал синевой. Между почерневшими деревьями с громким карканьем перелетали вороны.
Шла весна, первая военная весна, и год тогда стоял тысяча девятьсот сорок второй...
Пересыпкин кончил свой рассказ, а мы все не отрывали от него глаз: не добавит ли еще чего-нибудь... Но младший лейтенант молчал. Этот человек и в самом деле обладал удивительной способностью вызывать добрую улыбку. Виной тому была его деревенская обстоятельность и порядочность в сочетании с природным чувством юмора.
— Молодец, Пересыпкин! — пробасил Яблочкин и стукнул но столу кулаком.— Правильно! Женщин надо брать приступом, сминать, как траву, преодолевать, как вражеское укрепление, захватывать, как город. А я: «Сбрей усы! Отрасти усы!..» Тьфу, будь оно неладно!..
— Вот видите: мы обнаружили еще одну характерную черту войны: оказывается, война не только разъединяет людей, но и сближает их,— с философской неторопливостью заключил Кругляков.
— Именно. Это и есть война — неожиданность, резкие перемены, вдруг вспыхнувшая любовь, вдруг погасшее чувство, рано оборвавшаяся жизнь и много еще всякого «вдруг», что сейчас нам и в голову не приходит! — закончил его мысль Яблоч-кин.
— И неожиданная свадьба!..— с мечтательным видом добавил Сенаторов.
— Конечно! Ведь война — это та же жизнь. Только сжатая, ускоренная, спрессованная, еще более неумолимая и при этом исполненная какой-то своей закономерности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39