Моя мать его обучила. А теперь он сам не помнит своего азиатского происхождения. Одним словом, карелка ты или финка — не знаю, но вижу, что ты диво как хороша! — со свойственным ему пафосом провозгласил Жирасов. Она спокойно и строго проговорила:
— Старший лейтенант! Ведите себя прилично, как подобает командиру Красной Армии.
Жирасов, словно его ледяной водой окатили, сразу пришел в себя.
Тимонина держалась с таким достоинством, казалась такой гордой и неприступной, взгляд ее зеленых глаз был так пристален и тверд, что, признаюсь, я почувствовал к ней особое почтение. Да и сам Жирасов выглядел обескураженным.
Царственная Елизавета, каждое движение которой было подчеркнуто неторопливым и как бы значительным, показалась мне уверенной в собственной неотразимости и в то же время по-женски привлекательной. Она пристально глядела на меня из-под припухших век своими зелеными глазами, как строгая учительница глядит на сорванца ученика.
— Вы ленинградец? — спросила она, устремив на меня свой пронзительный немигающий взгляд.
Когда я ответил утвердительно, она задумчиво проговорила:
— Люблю ленинградцев!
— Это за что же? — с наигранной угрозой спросил Жирасов.— За какие такие доблести, если это, разумеется, не секрет? — Рядом с неторопливой Тимониной он казался суетливым и легкомысленным.
— За мужество, интеллигентность, породистость, веселость,— спокойно перечислила Тимонина.
— Веселость! — всплеснул руками Жирасов.— Вот как раз этого у него и нет!..
— А разве сейчас нам до веселья? — строго спросила Тимонина.
— Да-а, батюшки вы мои, боюсь, что я скоро окажусь здесь лишним,— обиженный Жирасов деланно рассмеялся.
— А вы, по-моему, уже лишний,— таким тоном заявила Тимонина, словно делала ему комплимент.
— Дурак я, сам себя зарезал! — завопил Жирасов.— И зачем я вас познакомил, кто только меня просил...
Тимонина весело рассмеялась. Этот низкий, волнующий смех сразу изменил мое первоначальное представление о ней. Я почему-то подумал, что неприступность и суровость ее показные. Было похоже, что за прищуренным взглядом и ледяным тоном скрывалась страстная, жизнелюбивая натура. Такие женщины обычно решительны и напористы.
Мне не хотелось, чтобы своеволие Тимониной повлияло на наши отношения с Жирасовым, поэтому я поспешил откланяться.
Через день или два после упомянутого вечера в мое купе ввалился подвыпивший Жирасов. В ту пору мы жили в пассажирском вагоне, и я занимал купе рядом с командиром.
Когда мы оставались с Жирасовым вдвоем, он становился проще и искренней. В такие минуты гордец превращался в доброжелательного мягкого человека. Но стоило появиться кому-то третьему, Жирасов тотчас менялся до неузнаваемости.
Жирасов напоминал мне в таких случаях строевого кавалерийского коня, который при звуках походного марша тотчас вытягивает шею и начинает приплясывать на месте в такт маршу.
— Я попался, как карась на удочку! — не успев войти, вскричал Жирасов. Поспешно скинув шинель, он бросил ее мне в ноги, а потом и сам присел ко мне на лавку.
— Ну и какой же бес тебя попутал? — не очень приветливо осведомился я, потому что, честно говоря, совсем не обрадовался его появлению. Я только что улегся и намеревался заснуть.
— Да хуже, чем бес! Баба меня окрутила!
— Это какая же? — Я, конечно, догадывался, о ком речь.
— Та самая, с которой я тебя познакомил, Лиза Тимонина... Ну и крепкий орешек! И умна, и хитра, кого угодно проведет. И хирург хороший... Вот только замужем была трижды...— Жирасов сокрушенно покачал головой и испытующе заглянул мне в глаза.
— Э-э, друг мой, уж не для коллекции ли ты ей понадобился. Бывают такие дамочки!
— Нет! Девка она стоящая. Правда, палец ей в рот не клади, но я таких люблю! Терпеть не могу тихонь. Знаешь, в тихом омуте... А Лиза — чистая тигрица. Как раз в моем вкусе.
— А что, интересно, она в тебе нашла? Чем ты ее покорил? — не очень удачно пошутил я.
Жирасов озадаченно на меня уставился. Видно, шутка до него не дошла.
— Как это,— обиделся он.— Уж не думаешь ли ты, что такие, как я, мало стоят?
— Еще бы! Не парень — камень драгоценный! — продолжал я тем же шутливым тоном.
— Больше, чем камень, поверь, брат! Ты еще не знаешь меня...
— Не знаю, но вижу, что больно уж ты самонадеянный!
— Это как же?
— Да она тебя в бараний рог скрутит, несчастного!
— Кого? Меня! Да ты что!.. Ты еще не знаешь, с кем имеешь дело.
— И ты пришел, чтоб мне это объяснить?
— Пришел просить тебя быть моим шафером.
— Никак к свадьбе готовишься?
— Так точно. К свадьбе, да еще какой!
— Ты, Жирасов, часом не того? —- Терпеть не могу нравоучений и прошу, не вздумай сейчас
меня поучать. Да все уже решено и подписано. Послушай лучше, что я тебе скажу. Ты, наверное, не знаешь, что я из соседней Вологодской области. Мои родители еще в двадцатых годах переехали из Уфы в Череповец. И я родился в Череповце, километрах в трехстах отсюда. Отец мой кожевник, руководит артелью. У него два громадных цеха: сапожный и скорняжный. А у кожевников, как известно, спирт не переводится и денежки тоже найдутся... У родителей есть и корова, и птица, и овцы. В общем, им не будет в тягость моя свадьба! В конце концов, совсем незнакомые люди фронтовикам подарки шлют, ничего не жалеют, а тут родные!.. Вчера на станции я встретил земляка — машинистом на паровозе работает. Я с ним письмецо своим отправил, сегодня его получат. Написал, так, мол, и так, пусть отец приезжает. Детей у него семеро: шесть дочерей и только я один парень! Старик, будь уверен, с пустыми руками не приедет... А потом, какую я ему сноху раздобыл! Лучше не бывает! И образование высшее, и ростом бог не обидел, нашему роду под стать. Мы, Жирасовы, все такие...— Он встал, выпятил грудь и вытянулся что было сил.— Ну, каков план операции?
— Не знаю. Тебе видней.
— Километрах в пятнадцати отсюда живет наша кума, за здешним замужем,— не успокаивался Жирасов,— я написал, чтоб наши остановились у нее, а мы с Лизой поедем туда завтра. Я отпрошусь у командира дня на четыре, знаю, отпустит. А вы с Лобовым и Ковалевым приезжайте в субботу; утром приедете, в воскресенье вечером вернетесь. Не обижай друга, соглашайся! Без тебя свадьбе не бывать! Идет?..
— Идет,— вздохнул я и, представьте себе, невольно пришел в самое радужное настроение! До сих пор мне ни разу не приходилось быть шафером на свадьбе, признаться, я и вовсе не бывал на свадьбах, даже в качестве гостя.
Наутро я не сразу пошел к командиру, все думал: удобно ли отпрашиваться? Вообще-то ничего особенного в этом не было: мы находились в тылу и вполне могли отлучиться на пару дней без ущерба для дела.
Командир отпустил нас до воскресенья.
Как было условлено, в субботу за нами заехал крытый брезентом грузовик. В нем уже сидели четыре человека во главе с заместителем начальника госпиталя. Мрачноватый низкорослый капитан, сидевший рядом с шофером, поздоровался с нами, не выходя из кабины.
Командир пулеметного взвода Лобов, арттехник Ковалев и я влезли в кузов с брезентовым верхом и сели на железную скамью вдоль борта. Когда машина двинулась, я разглядел наших спутников. Две женщины в чине старших лейтенантов, прислонясь спиной к кабине, вполголоса беседовали.
Поодаль сидел пожилой светлоусый младший лейтенант, как я узнал позднее, начальник снабжения госпиталя. Отвернув край брезента, закрывающего кузов, он как-то бессмысленно смотрел на дорогу и напевал какую-то бесконечную заунывную песню. С нами младший лейтенант даже не поздоровался, он вообще не обращал ни на кого внимания.
Лобов служил раньше в стрелковых частях и, как всякий пехотинец, бравировал своей грубоватостью. Как и Жирасов, он повсюду любил наводить свои порядки.
— Эй, браток,— обратился он к снабженцу,— отдохни чуток, помолчи! Полюбуйся, такая вокруг красота!
Младший лейтенант далеко не сразу внял совету Лобова, он долго оглядывал его с головы до ног, потом достал кисет и принялся сворачивать самокрутку.
Вокруг действительно была сказочная красота!
Дорога шла через густой сосняк. По обе стороны возвышались деревья-гиганты. На ветвях, словно вата, лежал пушистый снег. Все сверкало белизной. Солнечный, яркий день радовал и бодрил. Воздух был прозрачен как хрусталь и так чист и вкусен, что хотелось вдохнуть поглубже и глотать, глотать его без конца, надышаться досыта.
Подмораживало, но сухость, характерная для этого края, не давала ощутить холода. Окрашенные солнцем в золотисто-коричневый цвет сосны, казалось, сами источали свет, пропускали лучи сквозь редкие ветки, а темные ели с густыми приспущенными ветвями стояли словно под белыми бурками.
Небо было чистым и безоблачным. Его бирюзовый цвет, казалось, напоминал о весне.
Наш грузовик с цепями на колесах тяжело продвигался вперед. Рыхлый снег затруднял движение. Несколько раз мы переезжали закованную в лед реку Песь.
Нам пришлось проделать всего каких-нибудь полтора десятка километров, а мне казалось, что мы уже целую вечность трясемся по заснеженной дороге.
С грехом пополам мы наконец добрались до села и стоящего на его окраине домика. Трубы живописно дымили. Поднимавшийся в чистое небо дым причудливым орнаментом вырисовывался на лазоревом небосклоне.
Когда наша машина затарахтела возле низкой ограды, из дома навстречу нам высыпали хозяева.
Впереди шел пожилой мужчина саженного роста. Я сразу понял, что это отец Жирасова. Руки у него были такие же длинные, как у сына, и сутулился он точно так же. Жирасов-старший был в меховой душегрейке, с непокрытой головой. Редкие волосы были так тщательно зачесаны набок, что казались склеенными. И хотя
рыжая борода, спускавшаяся на грудь, скрывала половину лица, все равно было заметно, что лицо у него такое же вытянутое, как у сына, с выдающимися, крутыми скулами.
За старшим Жирасовым вперевалочку спешила дородная женщина, тоже высокая. Она гостеприимно улыбалась. Это оказалась хозяйка дома, кума Жирасовых Клавдия Петровна.
За ним поспевал и сам Жирасов. Он был в одном кителе. Видно, в доме было жарко натоплено, и разгорячившиеся хозяева не побоялись выскочить налегке.
— Папаша,— каким-то неестественным голосом прокричал Жирасов, когда мы сошлись,— это мой командир и лучший друг капитан Левашов, который дважды спас мне жизнь! — приврал он, чтобы поднять мне цену.
Рыжебородый старик сначала протянул мне руку и долгим испытующим взглядом посмотрел мне в глаза. Потом прижал меня к своей могучей груди и надолго задержал в крепких объятиях. Затем, словно вспомнив о чем-то, отпустил меня, снова поглядел в глаза и расцеловал. Его рыжая борода, курчавившаяся на концах, пахла самогоном и махоркой.
Я смотрел на этого великана и почему-то вспомнил горьковского Илью Артамонова. Будь я режиссером, думал я, непременно бы взял старика на эту роль!
Когда Жирасов-старший закончил церемонию приветствия, я попал в руки хозяйки. Она трижды поцеловала меня крест-накрест, предварительно обтерев губы тыльной стороной ладони, и проговорила низким, приятным голосом:
— Добро пожаловать!
Потом сам Жирасов сгреб меня в охапку, приподнял над землей и так сдавил, что у меня дух захватило.
Все это заняло несколько минут. Я чувствовал себя очень неловко, ибо внимание хозяев было полностью обращено на меня, остальные же гости были предоставлены самим себе. Можно было подумать, что это я был женихом, таким почетом меня окружили!
Мы прошли в холодные сени, затем в теплую переднюю, а оказавшись в горнице, я едва не отпрянул назад: там было жарко, шумно, весело, тесно.
Мне показалось, что меня сунули головой в раскаленную печь. Большая светлая комната с бумажными цветами на подоконниках и занавесками на окнах была полна народу.
По всей длине комнаты стояли столы, и чего только здесь не было! Пироги — с мясом, грибами, капустой, картошкой, селедка с луком, вареный или жаренный на постном масле картофель, окорок, квашеная капуста, разные соления, горячие блины, обильно сдобренные маслом...
А посреди стола возвышались два здоровенных штофа с самогоном. Зеленоватого стекла штофы были украшены красными лентами и бумажными цветами.
Во главе стола сидела Лиза Тимонина.
Она была в темно-коричневой импортного сукна гимнастерке, глухо застегнутой до самого верха, с эмалевыми капитанскими шпалами. Пушистые волосы блестели пуще обычного. Белизна кожи оттеняла синеву глаз. На голове венок из голубых бумажных цветов (наверное, хозяйка уговорила, подумал я).
Тимонина показалась мне красивой, как никогда.
Меня посадили через одно место от невесты. Рядом с ней предстояло сесть Жирасову. Дородная хозяйка расположилась по левую руку от молодых.
А Жирасов то одного родственника подводил ко мне знакомиться, то другого. Вологда и Череповец были совсем рядом, и оттуда приехало не меньше десяти человек: тут были и дядья, и двоюродные братья, и зятья. Все рослые, дюжие мужики. Некоторые уже успели побывать на фронте и вернуться калеками. Особенно запомнился мне один: богатырь с ужасным шрамом на лбу, без одного глаза. У другого не было ноги, он сидел понурясь.
Приехали из Череповца и двое дружков Жирасова. До войны Жирасов, оказывается, работал в районном центре в сберегательной кассе и считался хорошим общественником.
Я заметил, что его все любят. А завоевать любовь у широкого круга людей дело непростое. Это заставило меня задуматься: видимо, я еще недостаточно хорошо знал моего товарища.
И немудрено: ведь фронтовое знакомство часто бывает однобоким. Там узнаешь лишь основные черты человека, главным образом те, которые проявляются в бою, а остальные часто остаются в тени, так как для их проявления попросту нет времени и условий. Случается, что незаметный на войне человек в мирных условиях засверкает как алмаз. И наоборот, заметная в мирной жизни личность может на войне совершенно потускнеть и стать беспомощной и никчемной. И только крепкая натура сохраняет неизменным свое лицо в любых условиях мира и войны.
Я пришел к выводу, что, раз все близкие так любят Жирасова, значит, это неспроста. Не знаю почему, но во мне еще более окрепла уверенность, что этот странный на вид человек (я бы сказал, сложный и противоречивый) рано или поздно обязательно должен подняться до истинного, а не показного мужества...
Застольем руководил Жирасов-старший. Самогон он глушил, как воду. Опрокинет громадную стопку, поморщится, поежится, потом подкинет пустой стакан вверх, поймает обеими руками, смачно поцелует дно и взревет так, что аж стены задрожат. Я слышал в его голосе отзвук воинственных кличей кочевников.
Сначала выпили за молодоженов, потом за Красную Армию, потом за Верховного Главнокомандующего, потом за тружеников тыла, за близких жениха и невесты. И пошло, и пошло...
Тем временем гости расходились все больше, шум стоял такой, что не докричишься. Жирасовские дядья затянули какую-то нескончаемую песню, и здравиц Жирасова-старшего уже никто не слушал. Сидевшие рядом с невестой подружки затеяли оживленную беседу и болтали без умолку. В конце стола кто-то плакал, а кто-то хохотал.
Жирасов, словно журавль, выхаживал вокруг стола и, вопреки обычаю — на свадьбе жених не должен пить вина,— чокался то с одним, то с другим. Он уже едва держался на ногах.
В конце концов и отец его захмелел, обнял своих шуринов и завел песню. Те, разумеется, не желая его обижать, дружно подпевали. Это было уже не пение, а оглушительный рев, от которого, казалось, вот-вот обрушится потолок.
Обстановка становилась удручающей. Страшно устав, я мечтал лишь о том, чтобы (гости поскорее разошлись, и надеялся, что для меня найдется какой-нибудь уголок, где я смогу растянуться и вздремнуть. А там, глядишь, и утро наступит, и можно будет собираться в обратный путь. На худой конец, если не будет машины, семнадцать километров можно и пешком пройти.
Но тут к моим терзаниям прибавилось еще одно: раскрасневшаяся от водки невеста подсела ко мне и так выразительно поглядывала на меня, что я стал побаиваться, как бы ее поведение не было превратно истолковано гостями.
Когда Лиза убедилась, что никому до нас дела нет, она совсем осмелела, громко чокалась и требовала, чтобы я пил до дна.
Улыбающаяся, пунцовая от жары и хмеля дебелая хозяйка Клавдия Петровна бродила пошатываясь вокруг стола, останавливаясь, чтобы звучно поцеловать кого-нибудь из гостей или крепко обнять своими белыми полными руками.
Потом вдруг, словно припомнив что-то, она тоненько вскрикнула, дробно застучала об пол каблучками своих сапожек, дала знак гармонисту и пошла по кругу, царственно и плавно. Сделав два круга, она завертелась волчком и так лихо заплясала, что все повскакали с мест. Свист, крики, хлопки в ладоши, топот, визг гармошки — все слилось в веселый гомон. От бешеной пляски комната заходила ходуном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Старший лейтенант! Ведите себя прилично, как подобает командиру Красной Армии.
Жирасов, словно его ледяной водой окатили, сразу пришел в себя.
Тимонина держалась с таким достоинством, казалась такой гордой и неприступной, взгляд ее зеленых глаз был так пристален и тверд, что, признаюсь, я почувствовал к ней особое почтение. Да и сам Жирасов выглядел обескураженным.
Царственная Елизавета, каждое движение которой было подчеркнуто неторопливым и как бы значительным, показалась мне уверенной в собственной неотразимости и в то же время по-женски привлекательной. Она пристально глядела на меня из-под припухших век своими зелеными глазами, как строгая учительница глядит на сорванца ученика.
— Вы ленинградец? — спросила она, устремив на меня свой пронзительный немигающий взгляд.
Когда я ответил утвердительно, она задумчиво проговорила:
— Люблю ленинградцев!
— Это за что же? — с наигранной угрозой спросил Жирасов.— За какие такие доблести, если это, разумеется, не секрет? — Рядом с неторопливой Тимониной он казался суетливым и легкомысленным.
— За мужество, интеллигентность, породистость, веселость,— спокойно перечислила Тимонина.
— Веселость! — всплеснул руками Жирасов.— Вот как раз этого у него и нет!..
— А разве сейчас нам до веселья? — строго спросила Тимонина.
— Да-а, батюшки вы мои, боюсь, что я скоро окажусь здесь лишним,— обиженный Жирасов деланно рассмеялся.
— А вы, по-моему, уже лишний,— таким тоном заявила Тимонина, словно делала ему комплимент.
— Дурак я, сам себя зарезал! — завопил Жирасов.— И зачем я вас познакомил, кто только меня просил...
Тимонина весело рассмеялась. Этот низкий, волнующий смех сразу изменил мое первоначальное представление о ней. Я почему-то подумал, что неприступность и суровость ее показные. Было похоже, что за прищуренным взглядом и ледяным тоном скрывалась страстная, жизнелюбивая натура. Такие женщины обычно решительны и напористы.
Мне не хотелось, чтобы своеволие Тимониной повлияло на наши отношения с Жирасовым, поэтому я поспешил откланяться.
Через день или два после упомянутого вечера в мое купе ввалился подвыпивший Жирасов. В ту пору мы жили в пассажирском вагоне, и я занимал купе рядом с командиром.
Когда мы оставались с Жирасовым вдвоем, он становился проще и искренней. В такие минуты гордец превращался в доброжелательного мягкого человека. Но стоило появиться кому-то третьему, Жирасов тотчас менялся до неузнаваемости.
Жирасов напоминал мне в таких случаях строевого кавалерийского коня, который при звуках походного марша тотчас вытягивает шею и начинает приплясывать на месте в такт маршу.
— Я попался, как карась на удочку! — не успев войти, вскричал Жирасов. Поспешно скинув шинель, он бросил ее мне в ноги, а потом и сам присел ко мне на лавку.
— Ну и какой же бес тебя попутал? — не очень приветливо осведомился я, потому что, честно говоря, совсем не обрадовался его появлению. Я только что улегся и намеревался заснуть.
— Да хуже, чем бес! Баба меня окрутила!
— Это какая же? — Я, конечно, догадывался, о ком речь.
— Та самая, с которой я тебя познакомил, Лиза Тимонина... Ну и крепкий орешек! И умна, и хитра, кого угодно проведет. И хирург хороший... Вот только замужем была трижды...— Жирасов сокрушенно покачал головой и испытующе заглянул мне в глаза.
— Э-э, друг мой, уж не для коллекции ли ты ей понадобился. Бывают такие дамочки!
— Нет! Девка она стоящая. Правда, палец ей в рот не клади, но я таких люблю! Терпеть не могу тихонь. Знаешь, в тихом омуте... А Лиза — чистая тигрица. Как раз в моем вкусе.
— А что, интересно, она в тебе нашла? Чем ты ее покорил? — не очень удачно пошутил я.
Жирасов озадаченно на меня уставился. Видно, шутка до него не дошла.
— Как это,— обиделся он.— Уж не думаешь ли ты, что такие, как я, мало стоят?
— Еще бы! Не парень — камень драгоценный! — продолжал я тем же шутливым тоном.
— Больше, чем камень, поверь, брат! Ты еще не знаешь меня...
— Не знаю, но вижу, что больно уж ты самонадеянный!
— Это как же?
— Да она тебя в бараний рог скрутит, несчастного!
— Кого? Меня! Да ты что!.. Ты еще не знаешь, с кем имеешь дело.
— И ты пришел, чтоб мне это объяснить?
— Пришел просить тебя быть моим шафером.
— Никак к свадьбе готовишься?
— Так точно. К свадьбе, да еще какой!
— Ты, Жирасов, часом не того? —- Терпеть не могу нравоучений и прошу, не вздумай сейчас
меня поучать. Да все уже решено и подписано. Послушай лучше, что я тебе скажу. Ты, наверное, не знаешь, что я из соседней Вологодской области. Мои родители еще в двадцатых годах переехали из Уфы в Череповец. И я родился в Череповце, километрах в трехстах отсюда. Отец мой кожевник, руководит артелью. У него два громадных цеха: сапожный и скорняжный. А у кожевников, как известно, спирт не переводится и денежки тоже найдутся... У родителей есть и корова, и птица, и овцы. В общем, им не будет в тягость моя свадьба! В конце концов, совсем незнакомые люди фронтовикам подарки шлют, ничего не жалеют, а тут родные!.. Вчера на станции я встретил земляка — машинистом на паровозе работает. Я с ним письмецо своим отправил, сегодня его получат. Написал, так, мол, и так, пусть отец приезжает. Детей у него семеро: шесть дочерей и только я один парень! Старик, будь уверен, с пустыми руками не приедет... А потом, какую я ему сноху раздобыл! Лучше не бывает! И образование высшее, и ростом бог не обидел, нашему роду под стать. Мы, Жирасовы, все такие...— Он встал, выпятил грудь и вытянулся что было сил.— Ну, каков план операции?
— Не знаю. Тебе видней.
— Километрах в пятнадцати отсюда живет наша кума, за здешним замужем,— не успокаивался Жирасов,— я написал, чтоб наши остановились у нее, а мы с Лизой поедем туда завтра. Я отпрошусь у командира дня на четыре, знаю, отпустит. А вы с Лобовым и Ковалевым приезжайте в субботу; утром приедете, в воскресенье вечером вернетесь. Не обижай друга, соглашайся! Без тебя свадьбе не бывать! Идет?..
— Идет,— вздохнул я и, представьте себе, невольно пришел в самое радужное настроение! До сих пор мне ни разу не приходилось быть шафером на свадьбе, признаться, я и вовсе не бывал на свадьбах, даже в качестве гостя.
Наутро я не сразу пошел к командиру, все думал: удобно ли отпрашиваться? Вообще-то ничего особенного в этом не было: мы находились в тылу и вполне могли отлучиться на пару дней без ущерба для дела.
Командир отпустил нас до воскресенья.
Как было условлено, в субботу за нами заехал крытый брезентом грузовик. В нем уже сидели четыре человека во главе с заместителем начальника госпиталя. Мрачноватый низкорослый капитан, сидевший рядом с шофером, поздоровался с нами, не выходя из кабины.
Командир пулеметного взвода Лобов, арттехник Ковалев и я влезли в кузов с брезентовым верхом и сели на железную скамью вдоль борта. Когда машина двинулась, я разглядел наших спутников. Две женщины в чине старших лейтенантов, прислонясь спиной к кабине, вполголоса беседовали.
Поодаль сидел пожилой светлоусый младший лейтенант, как я узнал позднее, начальник снабжения госпиталя. Отвернув край брезента, закрывающего кузов, он как-то бессмысленно смотрел на дорогу и напевал какую-то бесконечную заунывную песню. С нами младший лейтенант даже не поздоровался, он вообще не обращал ни на кого внимания.
Лобов служил раньше в стрелковых частях и, как всякий пехотинец, бравировал своей грубоватостью. Как и Жирасов, он повсюду любил наводить свои порядки.
— Эй, браток,— обратился он к снабженцу,— отдохни чуток, помолчи! Полюбуйся, такая вокруг красота!
Младший лейтенант далеко не сразу внял совету Лобова, он долго оглядывал его с головы до ног, потом достал кисет и принялся сворачивать самокрутку.
Вокруг действительно была сказочная красота!
Дорога шла через густой сосняк. По обе стороны возвышались деревья-гиганты. На ветвях, словно вата, лежал пушистый снег. Все сверкало белизной. Солнечный, яркий день радовал и бодрил. Воздух был прозрачен как хрусталь и так чист и вкусен, что хотелось вдохнуть поглубже и глотать, глотать его без конца, надышаться досыта.
Подмораживало, но сухость, характерная для этого края, не давала ощутить холода. Окрашенные солнцем в золотисто-коричневый цвет сосны, казалось, сами источали свет, пропускали лучи сквозь редкие ветки, а темные ели с густыми приспущенными ветвями стояли словно под белыми бурками.
Небо было чистым и безоблачным. Его бирюзовый цвет, казалось, напоминал о весне.
Наш грузовик с цепями на колесах тяжело продвигался вперед. Рыхлый снег затруднял движение. Несколько раз мы переезжали закованную в лед реку Песь.
Нам пришлось проделать всего каких-нибудь полтора десятка километров, а мне казалось, что мы уже целую вечность трясемся по заснеженной дороге.
С грехом пополам мы наконец добрались до села и стоящего на его окраине домика. Трубы живописно дымили. Поднимавшийся в чистое небо дым причудливым орнаментом вырисовывался на лазоревом небосклоне.
Когда наша машина затарахтела возле низкой ограды, из дома навстречу нам высыпали хозяева.
Впереди шел пожилой мужчина саженного роста. Я сразу понял, что это отец Жирасова. Руки у него были такие же длинные, как у сына, и сутулился он точно так же. Жирасов-старший был в меховой душегрейке, с непокрытой головой. Редкие волосы были так тщательно зачесаны набок, что казались склеенными. И хотя
рыжая борода, спускавшаяся на грудь, скрывала половину лица, все равно было заметно, что лицо у него такое же вытянутое, как у сына, с выдающимися, крутыми скулами.
За старшим Жирасовым вперевалочку спешила дородная женщина, тоже высокая. Она гостеприимно улыбалась. Это оказалась хозяйка дома, кума Жирасовых Клавдия Петровна.
За ним поспевал и сам Жирасов. Он был в одном кителе. Видно, в доме было жарко натоплено, и разгорячившиеся хозяева не побоялись выскочить налегке.
— Папаша,— каким-то неестественным голосом прокричал Жирасов, когда мы сошлись,— это мой командир и лучший друг капитан Левашов, который дважды спас мне жизнь! — приврал он, чтобы поднять мне цену.
Рыжебородый старик сначала протянул мне руку и долгим испытующим взглядом посмотрел мне в глаза. Потом прижал меня к своей могучей груди и надолго задержал в крепких объятиях. Затем, словно вспомнив о чем-то, отпустил меня, снова поглядел в глаза и расцеловал. Его рыжая борода, курчавившаяся на концах, пахла самогоном и махоркой.
Я смотрел на этого великана и почему-то вспомнил горьковского Илью Артамонова. Будь я режиссером, думал я, непременно бы взял старика на эту роль!
Когда Жирасов-старший закончил церемонию приветствия, я попал в руки хозяйки. Она трижды поцеловала меня крест-накрест, предварительно обтерев губы тыльной стороной ладони, и проговорила низким, приятным голосом:
— Добро пожаловать!
Потом сам Жирасов сгреб меня в охапку, приподнял над землей и так сдавил, что у меня дух захватило.
Все это заняло несколько минут. Я чувствовал себя очень неловко, ибо внимание хозяев было полностью обращено на меня, остальные же гости были предоставлены самим себе. Можно было подумать, что это я был женихом, таким почетом меня окружили!
Мы прошли в холодные сени, затем в теплую переднюю, а оказавшись в горнице, я едва не отпрянул назад: там было жарко, шумно, весело, тесно.
Мне показалось, что меня сунули головой в раскаленную печь. Большая светлая комната с бумажными цветами на подоконниках и занавесками на окнах была полна народу.
По всей длине комнаты стояли столы, и чего только здесь не было! Пироги — с мясом, грибами, капустой, картошкой, селедка с луком, вареный или жаренный на постном масле картофель, окорок, квашеная капуста, разные соления, горячие блины, обильно сдобренные маслом...
А посреди стола возвышались два здоровенных штофа с самогоном. Зеленоватого стекла штофы были украшены красными лентами и бумажными цветами.
Во главе стола сидела Лиза Тимонина.
Она была в темно-коричневой импортного сукна гимнастерке, глухо застегнутой до самого верха, с эмалевыми капитанскими шпалами. Пушистые волосы блестели пуще обычного. Белизна кожи оттеняла синеву глаз. На голове венок из голубых бумажных цветов (наверное, хозяйка уговорила, подумал я).
Тимонина показалась мне красивой, как никогда.
Меня посадили через одно место от невесты. Рядом с ней предстояло сесть Жирасову. Дородная хозяйка расположилась по левую руку от молодых.
А Жирасов то одного родственника подводил ко мне знакомиться, то другого. Вологда и Череповец были совсем рядом, и оттуда приехало не меньше десяти человек: тут были и дядья, и двоюродные братья, и зятья. Все рослые, дюжие мужики. Некоторые уже успели побывать на фронте и вернуться калеками. Особенно запомнился мне один: богатырь с ужасным шрамом на лбу, без одного глаза. У другого не было ноги, он сидел понурясь.
Приехали из Череповца и двое дружков Жирасова. До войны Жирасов, оказывается, работал в районном центре в сберегательной кассе и считался хорошим общественником.
Я заметил, что его все любят. А завоевать любовь у широкого круга людей дело непростое. Это заставило меня задуматься: видимо, я еще недостаточно хорошо знал моего товарища.
И немудрено: ведь фронтовое знакомство часто бывает однобоким. Там узнаешь лишь основные черты человека, главным образом те, которые проявляются в бою, а остальные часто остаются в тени, так как для их проявления попросту нет времени и условий. Случается, что незаметный на войне человек в мирных условиях засверкает как алмаз. И наоборот, заметная в мирной жизни личность может на войне совершенно потускнеть и стать беспомощной и никчемной. И только крепкая натура сохраняет неизменным свое лицо в любых условиях мира и войны.
Я пришел к выводу, что, раз все близкие так любят Жирасова, значит, это неспроста. Не знаю почему, но во мне еще более окрепла уверенность, что этот странный на вид человек (я бы сказал, сложный и противоречивый) рано или поздно обязательно должен подняться до истинного, а не показного мужества...
Застольем руководил Жирасов-старший. Самогон он глушил, как воду. Опрокинет громадную стопку, поморщится, поежится, потом подкинет пустой стакан вверх, поймает обеими руками, смачно поцелует дно и взревет так, что аж стены задрожат. Я слышал в его голосе отзвук воинственных кличей кочевников.
Сначала выпили за молодоженов, потом за Красную Армию, потом за Верховного Главнокомандующего, потом за тружеников тыла, за близких жениха и невесты. И пошло, и пошло...
Тем временем гости расходились все больше, шум стоял такой, что не докричишься. Жирасовские дядья затянули какую-то нескончаемую песню, и здравиц Жирасова-старшего уже никто не слушал. Сидевшие рядом с невестой подружки затеяли оживленную беседу и болтали без умолку. В конце стола кто-то плакал, а кто-то хохотал.
Жирасов, словно журавль, выхаживал вокруг стола и, вопреки обычаю — на свадьбе жених не должен пить вина,— чокался то с одним, то с другим. Он уже едва держался на ногах.
В конце концов и отец его захмелел, обнял своих шуринов и завел песню. Те, разумеется, не желая его обижать, дружно подпевали. Это было уже не пение, а оглушительный рев, от которого, казалось, вот-вот обрушится потолок.
Обстановка становилась удручающей. Страшно устав, я мечтал лишь о том, чтобы (гости поскорее разошлись, и надеялся, что для меня найдется какой-нибудь уголок, где я смогу растянуться и вздремнуть. А там, глядишь, и утро наступит, и можно будет собираться в обратный путь. На худой конец, если не будет машины, семнадцать километров можно и пешком пройти.
Но тут к моим терзаниям прибавилось еще одно: раскрасневшаяся от водки невеста подсела ко мне и так выразительно поглядывала на меня, что я стал побаиваться, как бы ее поведение не было превратно истолковано гостями.
Когда Лиза убедилась, что никому до нас дела нет, она совсем осмелела, громко чокалась и требовала, чтобы я пил до дна.
Улыбающаяся, пунцовая от жары и хмеля дебелая хозяйка Клавдия Петровна бродила пошатываясь вокруг стола, останавливаясь, чтобы звучно поцеловать кого-нибудь из гостей или крепко обнять своими белыми полными руками.
Потом вдруг, словно припомнив что-то, она тоненько вскрикнула, дробно застучала об пол каблучками своих сапожек, дала знак гармонисту и пошла по кругу, царственно и плавно. Сделав два круга, она завертелась волчком и так лихо заплясала, что все повскакали с мест. Свист, крики, хлопки в ладоши, топот, визг гармошки — все слилось в веселый гомон. От бешеной пляски комната заходила ходуном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39