Она так умело ставила вопросы, что за часок расспросила обо всей моей жизни. А я и не скрывал ничего, как на духу выложил все про свою довоенную жизнь.
Было довольно поздно, когда из сеней послышалось топанье ног, кто-то стряхивал снег.
Двери широко распахнулись. На пороге стояла Ирина, разрумянившаяся, улыбающаяся. На ее меховой шапке сверкали снежинки.
— Молодец, Пересыпкин! — по-свойски крикнула она мне.-А я думала, не дождешься, сбежишь...
— Что вы, Ирина Павловна! — горячо возразил я.— О лучшем месте я и мечтать не мог... Даже если палкой будете гнать, не выгоните.
— Надеюсь, не шутите? — смеясь проговорила Ирина.
На этот раз она мне показалась совсем другой: естественней, проще, веселей и моложе...
Есть женщины, которые очень много выигрывают от домашнего окружения. Вне дома они как-то никнут, бледнеют, теряют привлекательность. Но есть и такие, которые вне дома сверкают как камень чистой воды, а дома тускнеют и гаснут.
Дроздова сверкала всюду.
Если вчера в клубе она показалась мне несколько гордой и неприступной, то дома, оставаясь такой же красивой, она сделалась как-то теплей и милей.
- Хоть кругом война, но благодаря стараниям моей матушки варенья у нас вдоволь. Еще с прошлогодними запасами не разделались. Я вас напою таким чаем — всю жизнь будете помнить!..
— Ирина Павловна, вас я и так буду помнить всю жизнь.
- Смотрите-ка! Да он, оказывается, льстец...
- Клянусь честью, я говорю правду!
- Пересыпкин, я чувствую, ты скоро начнешь в любви признаваться! - Дроздова подбоченилась с улыбкой и выгнула бровь.
-- Что вы, Ирина Павловна! — смутился я. - Разве человек с моей внешностью посмеет признаться вам?.. Даже если все сердце изболится, ни словом не заикнусь!..
- Ах, бедняжка!.. Мама, ты слышишь, как он прибедняется!
- Что толку в красоте? — вмешалась старушка и встала. — Нон полюбуйся, на стене фотография висит. Такого красавца, верно, в столицах поискать, а что толку? Всю жизнь нам отравил, всю душу заплевал... Прости господи! — поспешно добавила она и перекрестилась.
- Мама! - коротко осекла ее Ирина.
Ладно, ладно, молчу... Пойду самовар поставлю.— И, по-старушечьи, медленно шаркая шлепанцами, она пошла к дверям.
Я посмотрел, куда указывала старуха. Со стены на нас, зажав в зубах папиросу и обеими руками опираясь на велосипед, холодно смотрел мужчина с зачесанными назад волнистыми волосами.
Я подошел к фотографии и присмотрелся повнимательней: френч с нагрудными карманами, между карманами и пуговицей провисала цепочка, высокие сапоги, галстук. На галстуке блестящая булавка. Мужчина был рослый, красивый, с большими глазами, смотревшими холодно и надменно.
- Муж? — спросил я и кивнул на фотографию. Выл,— задумчиво ответила она.
- А теперь?
Погиб под Москвой.
- Вы любили его?
- Пересыпкин,— после недолгого молчания Дроздова укоризненно взглянула на меня,- вы знаете, что такое такт, воспитанность, деликатность?
- Приблизительно и неточно, - признался я.
Это верно. Хорошо, что вы хоть сознаетесь... но признавать свои недостатки еще не все. Человек должен быть деликатным. Не только внешне воспитанным, но именно и прежде всего деликатным. Деликатный человек знает что и когда можно спросить. В вашем вопросе, хотите вы того или нет, проявляется ваша человеческая природа. Каждый вопрос прежде всего характеризует того, кто его задает, показывает, что он за человек. Вы меня поняли?
Так хорошо мне еще никто ничего не объяснял.
- Мой муж был человеком с трудным, сложным характером.
И в тех, кто его знал, он вызывал сложные, противоречивые чувства. Иногда чрезвычайно выигрышные ^ля себя, шин да слишком враждебные. Его жизнь — трагедия способного, честолюбивого эгоиста. Трагедия человека, который не только казался себе значительнее и больше, чем был на самом деле, но который всячески требовал, чтобы его именно так и ценили, ни на йоту меньше... Трудно жить с таким человеком. Такие люди утомляют. Я тоже устала...
Мы довольно долго сидели молча. Потом веселье словно опять вернулось к Ирине, и она полушутя-полусерьезно спросила:
— Скажите, Пересыпкин, вы тоже такой? Я невольно развел руками:
— Какие у меня, Ирина Павловна, достоинства, чтоб возгордиться и от людей почестей требовать? Я человек простой, из крестьян, полуграмотный, железнодорожник и к тому же вот с такой смешной внешностью...
— Будет вам! Будет! Не грешите против господа! — осекла меня старушка, с самоваром в руках вошедшая в комнату.— Чрезмерная гордыня так же нехороша, как и чрезмерная скромность. Что в вас смешного? Не говорите так! Грех это.
— Это у него прием такой, ты не поняла, мама. Такая скромность паче гордости. Он же шут...
Удивительно, что такие обидные слова ничуть не задели меня, напротив, радость шевельнулась в моей груди. «Видно, ты не так уж плох, Пересыпкин»,— подумал я.
Такого вкусного чая я и впрямь никогда не пил. Хотя был он заварен из черники, но как хорош! А варенье!.. Какое только душе угодно! Я и вкус-то варенья успел позабыть...
Мы беседовали допоздна. Старушка вспомнила своего мужа -он, оказывается, работал директором той самой фабрики, которую теперь возглавляла Ирина.
Фабрика находилась километрах в пятнадцати, и Ирина ездила на работу и с работы в пролетке.
— Летом,— восторженно рассказывала она,— стоит мне проехать по нашим полям, надышаться воздухом, любую усталость как рукой снимает. Часто недосыпаешь, спишь часа три-четыре, но только дохнет на меня родной ветерок, я опять полна сил, как после санатория...
Мать Ирины принялась убирать посуду. Я встал, собираясь уходить. Было уже поздно.
— Куда вы в такую темень? Переночуйте у нас, а завтра и поедете,— простодушно предложила мне добрая старушка.
Я взглянул на Ирину. Кажется, гостеприимство матери пришлось ей не очень по душе.
— И правда,— неохотно поддержала она.— Ночи темные, останьтесь. Мы постелем вам вон там, у печки.
Я немного поломался: боюсь, мол, причинить вам беспокойство, но в конце концов согласился.
Старуха передвинула к печке широкую тахту, постелила на ней постель, пожелала спокойной ночи и ушла к себе в комнату.
А я и ее дочка продолжали беседовать.
Ирина рассказывала мне о своих делах, о людях с фабрики и подругах, об их труде. А я говорил о себе... Потом мы коснулись более далеких тем, вспомнили наше детство, юность, и когда взглянули на часы, было уже далеко за полночь. А расставаться, похоже, нам обоим не хотелось...
— Ну, Пересыпкин, желаю вам крепкого сна и сладких сновидений,— с улыбкой сказала Ирина и направилась к своей комнате.
Ее спальня находилась рядом с гостиной, в которой мы чаевничали. Туда вела широкая дверь. На дверях висели занавески вишневого бархата, расшитые золотой нитью. От времени они заметно выцвели, местами их поела моль. Над дверью покачивалась клетка без птицы: видно, птица давно умерла.
Ирина раздвинула вишневые занавески, еще раз оглянулась и скрылась за дверью.
Ох, какой мягкой показалась мне моя постель!..
Толстенный шерстяной матрац, две огромные пуховые подушки. Только я лег, голова словно утонула в мыльной пене. Одеяло тоже было пуховое, но такой ширины, что я никак не смог отыскать его краев, чтобы подогнуть под себя. Люблю подоткнуть одеяло со всех сторон и спать в «конверте»... Я раскинулся во весь рост и стал думать о прошедшем дне...
Но перед глазами все время стояла Ирина. Все слышались ее слова: оказывается, я умудрился запомнить даже целые фразы.
Удивительно умная она была женщина. Внимательная, проницательная; бывало, только подумаешь что-нибудь, а она уже догадалась...
Раза два в разговоре я сболтнул такие слова, каких обычно избегаю, так как считаю их слишком интеллигентными, что ли... Я, конечно, вовремя спохватился, но от внимания Ирины это дело не ускользнуло: слово за слово, и она меня расколола, вынудила признаться, что кроме техникума я окончил еще и транспортный институт...
— Черт бы тебя побрал, каналья! — возмутился Яблочкин и хлопнул Пересыпкина по плечу.— Чего же ты скрывал, что у тебя высшее образование?
— Этот жук вроде плавучей льдины: над водой только головка виднеется, а под водой ого-го!..— проговорил Докучаев.— Ей-богу, мне кажется, что он и теперь маску какую-то примеряет, чтоб доверчивых людей за нос водить.
— Так и быть, признаюсь,— смущенно проговорил Пересыпкин.— С тех самых пор, как меня обсмеяли на бронепоезде, я прикинулся человеком, каким на самом деле никогда не был. Это и впрямь было похоже на маску, но скоро я привык к ней, как к собственному лицу, оно стало моим вторым «я»... Чем больше проходило времени, тем больше я входил в роль, и кто знает, куда завела бы меня такая раздвоенность, не встреть я эту удивительную женщину — Ирину Дроздову...
Только-только я уснул, как вдруг где-то страшно громыхнуло. Не успел я вскочить, как опять громыхнуло. Потом еще, еще... В одном белье я подбежал к окну. Спросонья долго не мог прийти в себя, не мог понять, что же происходит.
— Это ваш бронепоезд,— услышал я голос Ирины.
Она стояла за приоткрытой дверью. Дверь после каждого залпа словно вспыхивала: видно, окна спальни выходили на ту сторону, где стоял бронепоезд.
Позабыв, что мы оба в одном белье, я бросился к ее окнам — оттуда лучше было видно.
Ирина смущенно отошла в сторону. Ее белая ночная рубашка доставала до пола.
Наконец я убедился, что это и в самом деле стрелял наш бронепоезд. Снаряды взрывались где-то далеко. Впервые за свою фронтовую жизнь я наблюдал стрельбу моих собратьев-артиллеристов бронепоезда снаружи. Верно, потому и не сообразил сразу, что происходит.
— И в самом деле наши. Ставят заградительный огонь,— объяснил я Ирине. В платке, накинутом на плечи, и в длинной белой рубашке она походила на скульптуру.
Я невольно загляделся на нее. Ее сильное плотное тело вырисовывалось так отчетливо, что меня пробрала дрожь. Точно ток пробежал по телу. Сознание мое затуманилось...
— Пересыпкин, что вы делаете? — услышал я ее испуганный шепот.— Не смей, слышишь?..
Только тогда я понял, что держу Ирину в объятиях и прижимаю к себе ее теплое гибкое тело. А руки у меня сильные, если уж ухвачусь за что-нибудь — не вырвешь...
Я подхватил Ирину на руки, донес до кровати, и мы оба рухнули на постель. Большая, крупная, она забилась у меня в руках как рыба и взмолилась:
— Геннадий, что с тобой? Опомнись...
В первый раз она назвала меня по имени, а не по фамилии. Ее слова еще сильнее опьянили, одурманили меня, свели с ума... Никакая сила не могла удержать меня...
...Ирина зажгла лампу.
Мы лежали на ее мягкой широкой постели.
Она сложила подушки одна на другую и, облокотившись, сверху смотрела на меня.
Ее пальцы забрались в мои жесткие волосы и, словно гребенка, перебирали их.
— Пересыпкин,— проговорила она после долго молчания,— ты совсем не такой некрасивый, как тебе кажется.
Я думал, что она станет хныкать, упрекать, прочитает мне мораль, осудит мужскую несдержанность, всплакнет, в конце концов, но ничего похожего!..
— Слышишь, Пересыпкин, ты совсем не такой некрасивый... И мне очень захотелось всегда, всю жизнь быть рядом с этой красивой, умной, мужественной женщиной. Не расставаться с ней ни на час. Всегда обнимать ее, как в ту минуту. И я еще раз обнял ее... А руки у меня как клещи: если ухвачусь за что-нибудь — никакими силами не вырвать. В особенности любимую женщину...
Светало, когда я перебрался на свою постель. Радость переполняла меня до краев. Будущее рисовалось таким счастливым, что я безмятежно уснул, погрузившись в какой-то блаженный туман.
Солнце стояло довольно высоко, когда я испуганно вскочил с постели и, путаясь в рукавах, торопливо оделся.
Сперва я бросился к дверям Ирины, постучался. Никто не ответил. Я открыл дверь в другую комнату, там тоже никого не оказалось. Я вышел на задний двор и вижу — мать Ирины широкой лопатой расчищает дорожку от снега.
— А вы любите поспать,— сказала она.— Еще бы, на бронепоезде небось ни минуты покоя не знаете — уморились...
— В жизни так сладко не спал... Разве что в детстве...
— На здоровье!..
Я выхватил у нее из рук лопату, расчистил дорожку, потом натаскал воды, нарубил дров и, попрощавшись, бросился к воротам.
— Идите через озеро, так короче будет! — Старушка побежала за мной следом. — Как перевалите вон через тот пригорок, там и до вашего бронепоезда недалеко...
Я послушался. Эта дорога и в самом деле была намного короче. По ней я мог выйти прямо к нашей стоянке.
Я шагал широко и споро. Все вокруг казалось красивым, ясным, веселым. Наверное, оттого, что в груди у меня занималась большая радость!
Я глубоко вдыхал чистый холодный воздух и ощущал во всем теле необыкновенную легкость.
Сбежав с невысокого пригорка, я вдруг почувствовал, что дорога под ногами сделалась плоская, как стол. Я вышел на обледеневшее озеро.
Раскинувшееся на пригорке село Ирины больше и больше удалялось. Дома на глазах уменьшались, вскоре и знакомый зеленый домик скрылся из виду.
Я шел, высоко задрав голову, широким шагом счастливого человека. Свежий воздух приятно холодил лицо. По моим расчетам, половина озера осталась уже позади. Еще немного, и я буду на своем бронепоезде. Меня беспокоило только одно: уже стоял полдень, и я сильно опаздывал. Солнце пригревало изрядно. Я расстегнул тулуп, распахнулся и зашагал дальше.
Мартовский день сверкал ослепительно ярко, а небо было напоено такой голубизной, что казалось южным.
В воздухе чувствовалось дыхание весны. Деревья стряхнули с ветвей снег и на фоне слепящей белизны чернели особенно резко. Верхушки стоящих на пригорке обнаженных берез едва заметно желтели... По чистому небу скользили белые облака. Стоило подольше задержать на них взгляд, как чудилось, что земля уплывает из-под ног.
Впопыхах я не замечал ни усталости, ни расстояния.
Вот уже и горка недалеко: за ней я надеялся увидеть наш бронепоезд. Одолею кручу, перевалю через округлую вершину и буду на месте...
Вдруг я почувствовал, что шагаю по воде. Валенки зачавкали, захлюпали и заметно отяжелели. Глянул под ноги — мать честная! Под мартовским полуденным солнцем лед начал подтаивать, кругом стояла вода... Меня аж передернуло от страха. В горле пересохло.
Окажись я в окружении немцев, это не так напугало бы меня: людей можно одолеть смелостью или хитростью, но стихию!..
Вместе со страхом пришли сожаления: если б я ушел от Ирины пораньше, когда лед на озере был еще прочным после морозной ночи, этого бы не случилось. А теперь каждый мой шаг мог оказаться последним!
И когда! Когда жизнь должна была начаться заново...
Я отчетливо представил себе свое положение: несколько сантиметров льда отделяли меня от студеной зеленой воды... По спине у меня поползли мурашки, волосы встали дыбом.
Чем дальше я продвигался, тем глубже становилась вода. И все громче скрипел и потрескивал лед.
Кто слышал эти леденящие кровь скрипы и потрескивания, тот знает, что для человека в смертельной опасности нет звуков ужаснее.
Каждый шаг приближал меня к страшному концу. Треск льда усиливался. Валенки мои совсем промокли, а спасения ждать было неоткуда...
Когда вода поднялась выше щиколоток, я повернулся и побрел в другую сторону, но и там было то же самое.
Солнце припекало все жарче. Близился полдень, и лед быстро таял. Еще несколько раз я переменил направление, но всюду было одно и то же — вода и лед, который с каждой минутой становился тоньше и слабее.
Я понял, что* обречен. До моей гибели оставались считанные минуты...
Вокруг ни души. Кричать, звать на помощь бесполезно. Я остановился. Огляделся. Надежды никакой...
Вдруг я вспомнил, что в таких случаях нужно снять тулуп, бросить на лед и ползти на нем.
Я кое-как вылез из рукавов, расстелил тулуп на мокром льду, осторожно лег на него и, перебирая руками, двинулся вперед.
Скрип и треск льда стихли, вернее, сменились менее слышным похрустыванием.
Несколько минут я энергично греб руками и вскоре продвинулся метров на десять.
Крошечная надежда шевельнулась в душе. Силы вернулись ко мне, и сознание заработало яснее.
Поскольку до пригорка было ближе, чем до любого берега, я опять повернул туда.
Лед, правда, не так трещал и не прогибался подо мной, но случилась другая беда: овечий тулуп, как губка, впитал в себя воду и скоро вымок насквозь. Ледяная влага просочилась сквозь одежду и сковала суставы.
Но это не пугало меня: ведь появилась надежда, что я как-нибудь доползу до берега...
Рукавицы тоже совершенно промокли. Пальцы закоченели.
Несмотря на все это, я заметно продвинулся вперед. Теперь до берега оставалось каких-нибудь двести метров. Но ледяная вода так сковала меня, что я двигался намного медленнее, чем вначале.
А лед опять угрожающе заскрипел подо мной. Вот сейчас, съеденный солнцем, он не выдержит и.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39