— Почему? -- помимо моей воли опять вырвалось у меня.
- В радости ложь - ни к чему. Ложь рождается в трудностях, от бессилия, от недостижимости желания,— пояснил Селиванов.
В казарме глухо отдавался звук подкованных сапог. Он напоминал топот копыт по деревянному настилу моста.
У дверей я остановился. Пропустил вперед Бушнева и Селиванова, они переступили порог не оглянувшись.
Я же не удержался и, повернув голову, посмотрел на пальму. Освещенная солнцем, она зеленела, как и при первой нашей встрече.
Обманщица,- громко сказал я.
ДЕСЯТЬ СМЕШНЫХ МУЖЧИН
Стояла осень тысяча девятьсот сорок второго года. Шли нескончаемые дожди. Дороги так раскисли, что не только на машине, но и на коне не проедешь.
Небо затянули непроницаемые черные тучи. Дувший с Балтики ветер гнал к востоку этот бурый караван, разрывая его на бес форменные, косматые клочья.
Пасмурная сырая погода нагоняла тоску. Нуда ни кинешь взор, над свинцовым горизонтом паутиной нависала тонкая сетка дождя. С желтых листьев, чудом державшихся на тополях, стекали крупные капли.
По утрам, когда дождь ненадолго прекращался, беловатый иней, похожий на плесень, покрывал потемневшую от сырости землю. Тонкая пленка льда на лужах трескалась под ногами, как стекло, с хрустом и звоном.
В этот период на всей протяженности Волховского фронта, растянувшегося на несколько сотен километров, наступило временное затишье.
Двухмесячные ожесточенные бои, когда атака следовала за атакой, остались позади, и наша армия получила кратковременную передышку.
Мы смотрели на затихшие окопы, блиндажы, на видневшиеся вдали долговременные укрепления противника и собирались с силами для новых сражений. Нас не беспокоили ни вражеские самолеты, ни артиллерия. Хроническая непогода парализовала авиацию.
В начале ноября артиллерийский полк, где я служил начальником штаба, сняли с передовой и отправили в глубокий тыл для отдыха и пополнения.
Мы расположились неподалеку от станции Будогощь в сосновом бору, метрах в двухстах от железной дороги.
Этот район Ленинградской области до войны считался глухим. Но к концу сорок первого года немцы, осаждавшие Тихвин и стремившиеся охватить Ленинград двойным кольцом, провали железнодорожную ветку именно здесь.
После поражения немцев у Тихвина и их отступления эта железная дорога сослужила нам хорошую службу. А в сосновом лесу остались добротные землянки и срубы оборудованные немцами. Сухие, теплые, хорошо сработанные срубы были сложены из отличных бревен и, судя по всему, предназначались для офицерского состава. В некоторых из них даже стояли кровати.
Ну и напарились мы тогда в русской баньке! Как говорится, до седьмого пота! Ох как нещадно стегали мы друг друга березовыми вениками и красные как вареные раки, едва дыша, выползали в предбанник.
После жестоких боев мы наслаждались тишиной и покоем. И даже к нескончаемым дождям привыкли, плохая погода, в общем, не очень-то нас удручала.
Но для меня это вольготное житье скоро кончилось.
Не прошло и двух недель, как меня вызвал командир полка.
Полковник Шугаев, высокий, представительный мужчина средних лет, с крупным мясистым носом и жидкими, зачесанными набок волосами, принадлежал к той категории командиров, которые, будучи в высшей степени организованными и в личной жизни, и в служебных делах, того же неукоснительно требуют от своих подчиненных.
Шугаев пытался всегда все рассчитать и спланировать заранее. Это ему во многом удавалось и часто облегчало задачу. Внешне полковник напоминал футболиста. Если бы не мутноватые глаза и не явная спесивость, его можно было бы назвать привлекательным.
Когда я вошел в командирскую землянку, Шугаев, громко сопя, отхлебывал из эмалированной кружки горячий чай и внимательно читал какую-то бумажку. Взглянув на меня одним глазом, он вместо приветствия помахал мне рукой: давай, мол, присаживайся, и, пока не кончил читать, головы не поднял.
У полковника было одно уязвимое место: он не получил высшего образования. Поэтому выше командира полка не поднялся, хотя войну начинал в звании майора и в должности заместителя командира полка.
Бумаг Шугаев терпеть не мог и даже побаивался их. По этой причине любой документ, приходивший на его имя, он читал с таким вниманием (и по нескольку раз!), что, казалось, заучивал его наизусть.
Пока полковник читал, санинструктор сержант Зина Громова, дородная и бойкая девушка, принесла мне чай в граненом стакане толстого зеленого стекла и кокетливо сказала:
— Уж насчет блюдечка не обессудьте...
Я взял у Зины стакан и невольно проводил долгим взглядом ее ладную, обтянутую гимнастеркой фигуру.
-- Ну-ка, ну-ка, отставить шуточки! А то, гляди, обожжешься! - не отрывая глаз от бумажки, проговорил полковник,— Ишь, смотрит как кот на масло!
— Никуда я не смотрю, - с нарочитой обидой отозвался я, отхлебывая чай и немало удивляясь его способности все замечать. «Хитер, бестия!» — подумал я.
— Знаю вас, кавалеров-артиллеристов! — таким тоном протянул полковник, как будто сам не был артиллеристом.— Да вас в порядочный дом и впускать-то нельзя! Если только есть девушки, держи с вами ухо востро!
— Каждый мерит на свой аршин! — не сдавался я.— А что касается артиллеристов, то мы не хуже других умеем уважать женщин...
Полковник громко расхохотался, вместе со стулом откидываясь назад:
— Еще бы! Пусти козла в огород...
Я догадался, что веселье полковника было вызвано совсем не нашим с ним обменом любезностями, а содержанием бумажки, которую он наконец кончил читать. «Интересно, что там такое написано?» — подумал я.
— Да-да! Вот именно, козла в огород! — повторил полковник, не переставая смеяться.— Сержант Зина! — На минутку выглянуло девичье лицо. — Пока капитан здесь, ты старайся на глаза ему не попадаться, не то непременно сглазит! Такой уж глаз у него дурной! — по-солдатски грубовато, но беззлобно шутил полковник, вытирая выступившие на глаза слезы.— А теперь послушай, что я тебе скажу,— совсем другим тоном начал он, устремив на меня свой всегда как бы чуть затуманенный взгляд,— начальник артиллерийского снабжения армии пишет, чтобы мы немедленно перебросили в Окуловку всю технику, нуждающуюся в ремонте. Слыхал о такой станции по Октябрьской железной дороге? Так вот, там находятся артмастерские. Надо воспользоваться случаем и отправить туда два поврежденных орудия с третьей батареи и несколько автомашин, которые давно нуждаются в капитальном ремонте. Ты видишь, сейчас все тихо. Я думаю, еще неделю фрицы переждут, дальше — будь здоров возьмутся за дело! А стрелковые части без нас все равно как цыплята без курицы, только и знают что на месте топтаться... Ты будешь руководить этой операцией. С тобой поедет мой помощник по хозяйственной части капитан Кругляков и арттехник Докучаев, а также политрук Ваганян — у них инструктаж такой. Ну, все! Действуй, как подобает артиллеристу. Сегодня же собирайтесь — ив путь! Давай сразу же и попрощаемся... Документы, какие надо, выпиши сам. Вместо себя оставь первого помощника. Каждые два дня письменно вводи меня в курс дела. Ну, счастливого пути и попутного ветра!.. - Полковник снова перешел на шуточный тон: — Эй, сержант Зина, осторожнее! Начальник штаба идет. Смотри, он и тебя прихватит с собой, а потом ищи ветра в поле!
—- Хорошее у вас представление о вашем начштаба! — заметил я.
— Не обижайся, капитан! — хлопнул меня по плечу полков ник.— Разве можно жить без шутки? И тем более,— он лукаво мне подмигнул,— когда в шутке есть доля правды! — Он снова захохотал.— Ну, действуй! Не теряйся и помни: настоящий артиллерист бьет только в цель. Не робей, если иной раз своих взгреешь, чужие еще больше бояться будут!..
Мне жаль было расставаться с тихим сосняком и теплыми, чистыми землянками. Ведь так сладко я давно не спал. Управившись с делами, а в делах у начштаба нехватки нет, я отправлялся на боковую и до утра спал как убитый. И главное, можно было лечь в постель раздетым. А это в условиях фронта невероятная роскошь!..
На следующее утро мы были уже на станции Окуловка.
В годы блокады, когда Московско-Ленинградскую железную дорогу немцы перерезали в районе Тосно — Любани, Окуловка стала прифронтовой станцией, и ее значение резко возросло. Здесь находилось большое депо, ремонтные мастерские. Население оставалось на местах.
В отличие от многих прифронтовых городов, где жизнь почти замерла, Окуловка мне показалась необычайно оживленной. На станции маневрировали паровозы, то одни, то с вагонами, высокие трубы депо густо дымили. В раскрытых воротах корпусов виднелись поставленные на ремонт паровозы и хлопотавшие вокруг них рабочие. Некоторые вагоны и паровозы ремонтировали тут же, под открытым небом.
На станции все время толпился народ. Военных тоже было достаточно, но такого количества штатских я не видел давно! Мне, фронтовику, отвыкшему от мирной жизни, все это было в диковинку.
Уже смеркалось, когда мы покончили с делами: орудия сдали в мастерские, автомашины поставили на ремонт, у военного коменданта заверили свои командировочные удостоверения — и впервые за войну мы вдруг почувствовали, что сегодня нам больше нечего было делать!..
Пожалуй, и в бою я так не терялся, как растерялся в этой неожиданной ситуации.
Привыкший к постоянному напряжению, к своеобразному ритму фронтовой жизни, я чувствовал себя потерянным и, попросту говоря, начал задыхаться как рыба, выброшенная на берег.
Я не знал, что мне делать, куда идти, чем себя занять.
Помню, я даже подумал, что же я буду делать после окончания войны: неужели так же бессмысленно слоняться из угла в угол?
Да, сложная штука - привычка! Оказывается, человек даже к войне привыкает! Я понял это в тот памятный вечер в Окуловке, когда, закончив все дела, не знал, куда себя девать. К непривычному не привыкнешь, от привычного не отвыкнешь, — вот в каком примерно положении я находился.
Однако далеко не все думали так...
Капитан Кругляков, седой интендант с брюшком, который был на двадцать с лишним лет старше меня, не скрывал радости — таким веселым я давно его не видел.
- Ах какие девушки в этой богом забытой Окуловке! В железнодорожном клубе, говорят, по вечерам танцы... Охо-хо, как мы погуляем! — потирал руки Кругляков.
Я прожил четверть века, считал себя чуть ли не пожилым человеком. А уж сорокасемилетний Кругляков и вовсе казался мне стариком. Я искренне удивлялся его эпикурейским наклонностям. Чрезмерную бойкость капитана, его неутомимый и жадный интерес к жизни я объяснял легкомыслием и недостатком ума и про себя немного его жалел.
Теперь нужно было позаботиться о ночлеге. А поскольку нам предстояло задержаться в Окуловке, жилье хотелось найти удобное и тихое.
Это оказалось совсем не просто. Военный комендант в ответ на нашу просьбу пожал плечами. «Устраивайтесь, как все, — сказал он,— это зависит от вашей личной инициативы». И между прочим посоветовал переговорить с частниками: может, кто уступит угол или комнату. Одним словом, комендант умыл руки.
Чтобы не ходить гурьбой, мы разделились на две группы. Я и Кругляков пошли по одной улице, Докучаев и Ваганян — по другой.
Мы обошли много домов, но не только свободной комнаты, даже угла нам никто предложить не мог. Даже представительный Кругляков ничего не мог поделать: он смело стучал в дверь и вскоре возвращался ни с чем.
Дома были набиты до отказа: военными, беженцами, командированными, в общем, самыми разными людьми, которых война согнала с насиженных мест.
Наступил вечер, а мы — замерзшие и голодные — безуспешно пытались найти пристанище. Потеряв всякую надежду, мы решили вернуться к коменданту и атаковать его самым решительным образом. Не могли же мы ночевать на улице!
Только мы собрались идти на вокзал, как кто-то меня окликнул. Я оглянулся и увидел старого знакомого, железнодорожного мастера младшего техника-лейтенанта Пересыпкина. Раньше мы вместе служили на бронепоезде, и я был рад его видеть. Внешне он по-прежнему походил на штатского, ничего не было в нем военного, ровным счетом ничего. Был он, как всегда, плохо выбрит, в разбитых сапогах, в старенькой шинели и помятой фуражке. А ты все такой же! - засмеялся я.
А зачем мне меняться, я к военной карьере себя не готовлю, вон мое дело, — он протянул руку в сторону железной дороги.
Мастер он был действительно отменный. Дело свое знал отлично. К| о проницательность опытного путейца и знатока подвижного состава не раз выручала наш бронепоезд. Когда самолеты против пика взрывали пути впереди и сзади бронепоезда п, прикованные к месту, мы становились превосходной мишенью, Пересыпкин со своей небольшой бригадой делал чудеса: или в мгновение ока восстанавливал дорогу, или, если этого требовали условия, прокладывал объездной путь, и бронепоезд уходил из-под обстрела.
Этот долговязый сутулый человек, невзрачный и немногословный, с длинными, словно грабли, руками, с сильными плечами и черными лохматыми бровями, был добрым, отзывчивым малым.
Узнав о нашей беде, Пересыпкин тут же предложил пойти с ним. Оказалось, что в трех километрах отсюда он вместе с тремя другими командирами бронепоезда жил в доме у какой-то дряхлой старушки.
Выбора у нас не было, и мы молча последовали за младшим техником-лейтенантом. Правда, вместо трех километров мы протопали все семь, но дом нам понравился: просторный, совсем не разрушенный, теплый и чистый.
Когда мы вошли во двор, капитан Яблочкин, заместитель командира того же бронепоезда и командир прожекторного взвода, и лейтенант Сенаторов пилили дрова и о чем-то беспечно переговаривались.
— Кто служит, тот и тужит! — при виде нас загремел великан Яблочкин, который в своей широкой гимнастерке без пояса казался еще крупнее. Рядом с ним юный краснощекий лейтенант Сенаторов, стройный худой юноша, казался просто птенцом. - В его возрасте я подлезал под нашу корову, а родом я из Сибири, и поднимал ее на плечи как пушинку. А этот доходяга пилу как следует двинуть не может,— густым хриплым басом разглагольствовал Яблочкин, с высоты своего громадного роста поглядывая на невысокого Сенаторова.
Выяснив причину нашего появления, Яблочкин, которого я знал лишь понаслышке, еще больше развеселился и громогласно заявил:
— Если хотите войти в нашу компанию, ставьте пол-литра. Картошку нам бабушка почистит, селедку - мы с Сенаторовым... Идет?
— Идет! — ответил Кругляков, лукаво подмигивая.
— Эй, бабуся! - загремел Яблочкин.
Бабушка оказалась маленькой, тщедушной. Закутанная в шаль старушка вышла на крыльцо и ласково нам улыбнулась.
— Принимай новых гостей, бабуся! И свари нам немного картошки, из общих запасов. Только не гнилой, как в прошлый раз.
— Я такая же хозяйка, как и вы, - прошамкала старушка и многословно, как все пожилые люди, принялась рассказывать историю дома. До войны он, оказывается, принадлежал некоему инженеру-путейцу. Где теперь он сам и его семья, старушка не знала.
Она проводила нас в дом. Мы засучили рукава, растопили печь и уселись за стол вокруг чадящей керосиновой лампы с треснутым стеклом.
Запасливый Кругляков достал из вещмешка пол-литра спирту, ловко крутанул бутылку и, когда манящая жидкость вспенилась, хлопнул бутылкой об стол, громко воскликнув: «Никаких зверей, кроме тараканов!» Это была его любимая присказка, бывшая признаком как волнения, так и самого доброго расположения духа.
При виде бутылки Яблочкин широко раскрыл глаза. Взял ее бережно в руки, внимательно оглядел, потом привычным движением, точно так же, как Кругляков, крутанул, взболтав содержимое, и, подняв вверх, посмотрел на свет.
— У-ух ты! - выдохнул он восхищенно.— Не меньше шестидесяти градусов. - Можно было подумать, что он держал в руке шедевр искусства.
— Нет, друг, здесь все семьдесят, — поправил его Кругляков, отобрал бутылку и снова покрутил ее.
Пересынкин, смешно наморщив лоб, не отрываясь смотрел на волшебную бутылку. Краснощекий лейтенант Сенаторов блаженно улыбался, а Докучаев и Ваганян с таким интересом следили за каждым движением рук нашего интенданта, как будто он держал не спирт, а живую воду.
Кругляков, очень довольный впечатлением, которое произвела его заветная поллитровка, не просто поставил бутылку, а благоговейно воздвиг ее на стол.
Вскоре на пороге показалась старушка с большим закопченным чугуном, доверху полным вареной картошки в мундире. Сверху на помятой алюминиевой тарелке лежала мелко нарезанная, обложенная луком селедка.
Яблочкин кинулся к бутылке, но Кругляков опередил его, обеими руками схватившись за горлышко.
— Я сам разолью,— топом, не допускающим возражении, проговорил он.
Интендант, прищурясь, посмотрел на бутылку, на глаз поделил спирт пополам, потом каждую половину еще на три части, приложил к стеклу большой палец чуть выше предполагаемого уровня и налил в стакан ровно столько, сколько отметил пальцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39