Вот тебе и мальчишки! Они и вырастут у нас на глазах, а мы все будем считать их несмышленышами.
Уже поднялась из-за стола хозяйка и стала собирать и уносить на кухню посуду, а мы все сидели и без умолку говорили, перескакивая с одной темы на другую, недоговаривая, обрывая па полуслове разговор неожиданно пришедшими на память случаями из той нашей давней жизни, когда и виделось не так, и думалось по-другому. Как говорил Гриша, «перевспоминали» всех, кто работал в бригаде, в колхозе, в районе. Он тоже о многих ничего не знал. Слышал, что Славка Воловик как ушел в сорок пятом в армию, так и остался там. А где он сейчас, неизвестно. А Шурка Быкодеров сейчас на тракторном заводе в больших начальниках ходит.
О Василии Афанасьевиче Гриша сказал, что он умер «где-то после войны».
— Помнишь,— повернул он ко мне вдруг закаменевшее лицо,— все хватался за свою поясницу и скрипел зубами: «Ломит нещадно...»
— Помню...
— А Николай Иванович, Дед наш, коротал еще долго. Последний раз его видел не то в пятьдесят седьмом, не то в пятьдесят восьмом. Я тогда работал секретарем райкома при МТС. Так вот, заехал я к нему, а он перед домом на лавочке в валенках... Летом это было. Сухой и старый, как земля...
— А мой дед Лазарь Иванович тоже до пятьдесят восьмого дожил. Могучий старик был. До ста двух лет не дотянул...
Гриша потянулся к графинчику, налил вино в рюмки и, чуть оторвав свою от стола, кивнул:
— Давай за их память. Добрые старики были,..
— И за Ваську Попова.
— И за Ваську,— грустно добавил он.
Посидели, помолчали и от воспоминаний перешли к дням сегодняшним. Я смотрел на его руки. Сейчас он положил их обе рядом на стол перед собою, и я заметил, что правая, здоровая рука намного больше, а левая как будто чуть усохла. Видно, заметив мой взгляд, он сдернул их со стола.
— Нужно делать дело,— горячо бросил он и поспешно начал рассказывать, как в его совхозе в этом году на бросовой луговине между двумя оврагами старухи и старики пенсионеры вырастили лук. Да такой, что хозяйство получило двадцать тысяч чистой прибыли.
— А сейчас,— загорелись у него глаза,— я для этих своих дорогих стариков и старушек закладываю парники. И совхоз с февраля начнет торговать овощами...
Гриша даже вскочил из-за стола и хотел сейчас же повести меня на ту бросовую луговину, от какой «ни выпаса, ни сена» не было, а вот теперь они там «такое дело завернули».
Я смотрел на распалившегося, увлеченного своим делом человека. Предо мною был одержимый и решительный Завгороднев, и я стал угадывать в этом немолодом, лысеющем человеке того отчаянного и немножко шального паренька, какой, казалось, выветрился из моей памяти, а вот теперь легко возвращается ко мне, сливаясь с теперешним Григорием Кузьмичом Завгородневым, против которого я вначале протестовал и с которым теперь все больше и больше свыкался.
— Ладно,— немного поостыв, бросил он,— покажу завтра. Все хозяйство покажу. Мы тут много затеваем. Дай срок только...
Гриша сел напротив, с другой стороны стола, и начал подробно и увлеченно рассказывать, что они «затевают» в своем хозяйстве. Понизив голос почти до шепота, он доверительно сказал:
— Мы хотим не только догнать, но и обойти по эко-. комическим показателям совхоз «Зсленовский». А он лучший в районе. Вот задача у нас какая на сегодняшний день.
Говорили торопливо, как будто боялись, что вот сейчас кто-то прервет нашу беседу. А мы еще не сказали друг другу ничего, а все только подступаем к тому главному разговору, какой должен обязательно быть у друзей, проживших целую жизнь вдали. Нам еще столько надо спросить, услышать и узнать, что и ночи не хватит.
Вернулись мальчишки с улицы, где все еще раздавалось надсадное бренчание гитары и всполошенные выкрики и улюлюканье вместо песен. Игорь сразу пришел в дом, а Сашка, Вовка и Андрей стояли во дворе и шептались.
— Андрей уговаривает моих лечь в сарае на сене,— шепнул Гриша,— а они ему: «Там неудобно и жарко утром...»— И тут же крикнул ребятам: — Ложитесь, ложитесь, а солнце станет припекать, переберетесь в дом.
Ребята еще долго не могли угомониться. Гриша поднялся из-за стола и прикрикнул:
— Эй вы, молодежь! С вечера не уложишь, а утром не добудишься!
Я вспомнил, что вот так же беззлобно кричал на нас Василий Афанасьевич.
Гриша говорил о своих ребятах с какой-то затаенной улыбкой, нарочито сердито поругивал их, называл разбойниками, лентяями, вертопрахами — теми же словами, какими когда-то нас бранил бригадир. Его отцовские чувства мне были понятны. Я и сам бы не прочь вот так же покричать, приструнить своих детей. Но сейчас меня волновало другое. Что он думает о современной молодежи, посещают ли его те тревоги, которые все чаще заботят меня, часто ли он сравнивает жизнь сыновей со своей молодостью? Когда я ему выпалил все эти вопросы сразу, он как-то неопределенно замолчал, словно немного обиделся. И когда он вдруг заговорил, я еще долго не мог понять причину его раздражения.
— Ты не смотри на то, что поют они черт знает что и танцуют с вывертами. Я вон читал в одной книжке: когда появился вальс, старики точно так же рассуждали.* Безнравственно, извращенные вкусы и всякое другое. Ты смотри в корень — есть что за душой или нет? А у нас уже модой стало ругать молодежь. И то нам не нравится, и это не так. Распустились, разболтались. У нас этого не было, мы лучше...
— Я не из таких. Однако кое-что и меня тревожат.
— Что?
— Видишь, во мне, как ржавый гвоздь, торчит дурная привычка сравнивать. Сравниваю себя и Андрея, сравниваю нашу жизнь и их. И не всегда это сравнение в их пользу.
— А это оттого, что ты себя шибко любишь,—засмеялся Гриша. I
— Напрасно шутишь,— прервал я его.— Дело-то серьезное. Я и сам вижу, что сегодняшняя молодежь не хуже той, к какой принадлежали мы. Скажу тебе больше: когда мне доводится слышать разносы молодежи, всегда вступаю в спор. И все же кое-что настораживает.
И я стал откровенно говорить другу о своих раздумьях и сомнениях.
Гриша слушал настороженно, внимательно, хмурил высокий, переходивший в залысины лоб и то утвердительно кивал, то вдруг замирал, словно обдумывал, как мне лучше возразить.
Речь шла о рационализме молодежи.
— Меня настораживает, что многие современные ребята, прежде чем что-то сделать для общества, дотошно интересуются, а что это даст им. Какую они пользу извлекут лично?
— Да, да,— кивнул Гриша,— я сам замечал и думал... У нас вроде не было, а у них есть. Почему?
— Время такое, что ли? Все везде считают, все планируют
— И время, конечно, но, главное, люди другие.— И Гриша неожиданно спросил: — А может быть, это не так уж и плохо? Я тебе по своему совхозу, да что по совхозу, по району и области скажу. Молодежь не задерживается на тех работах, где нет перспективы роста И это можно понять. У человека жизнь только начинается, а ему уже и расти по службе некуда. Так как же он не будет интересоваться, что получит для себя лично от того дела, за какое взялся? Будет, обязательно будет, и по праву.
— Меня волнует то, что личное начинает затмевать общественное.
— И меня,— подхватил Гриша,— но не надо их противопоставлять Ведь общественное тоже для человека. Надо только, чтобы личное не противостояло общественному, и наоборот.
— Не всегда это можно совместить
— Не всегда,— повторил Гриша,— но надо стремиться Человечество тоже состоит из человеков. И когда человекам плохо, то плохо и человечеству. Но это я так расфилософствовался. А если говорить серьезно, сегодняшние ребята во многом нас обошли. И думают они шире, и делают они многое лучше нас... Уж на что мы, кажется, рано тогда взрослели: и воевали мальчишками, и работать шли, какими они за партами сидят, а все же их поколение,— и он кивнул в сторону сарая, где ребята укладывались спать,— взрослее нашего, старина. Сама юность повзрослела, что ли? Они взрослее нас тех, у них нет той наивности, что ли? Ты помнишь, какими наивняками мы были? Чуть ли не в чертей верили!
— Наивняки-то наивняки, а все же на земле мы покрепче стояли...
— А, покрепче! — ринулся на меня Гриша.— Потому что дело в руках было. Некоторых пугают шалопаи, какие без дела шатаются.
— И они тоже... Но сейчас я говорю о том, что не вижу в нынешних ребятах твердой основы. Я не говорю о всех, но, мне кажется, немало таких, в коих нет того крепкого стержня, на который можно наматывать жизнь. В нас это было, а в них днем с огнем надо искать.
— Это ты напрасно, Аидрюха, на них... Ребята нисколько не хуже. И основа у них крепкая. Не слабее нашей. И стержень есть...
Гриша глубоко задумался, будто вспоминал что-то далекое. Острый блеск его глаз притух, словно кто-то невидимый убавил в них свет. И мне показалось, что он думает о том, что и я: сравнивает сегодняшних мальчишек с теми нами из сорок третьего — сорок пятого. Другое время — другие песни, и песни нисколько не хуже наших... И кто это сказал, что дети должны быть обязательно похожи на отцов? Они всегда больше похожи на свое время...
— А вообще-то голый разговор не люблю,— прервал мои размышления Гриша.— Давай лучше про практику жизни. Ты знаешь, к нам в совхоз каждый год на лето приезжают студенты. Сейчас у нас строительный отряд работает. И вот что я тебе скажу. Лучше работников, чем эти парни, мне и не надо. Они нам в прошлом году за два месяца ферму поставили, а наш Межсовхозстрой третий год птицеферму мусолит. В этом году эти студенты мне другую строят, и я знаю, что буду с новой свинофермой.
У них прямо коммуна, а не отряд. Все сообща и все поровну. А работают как львы. Как когда-то мы в войну— весь световой день и еще ночи прихватывают. Как от зари зарядят, так до зари и шпарят. Да еще на песни-танцы время находят. У них на стройке такой плакат висит: «Стране — помощь, студенту —школа жизни!» Тут же на щите пишут, сколько они совхозу делают и сколько сами зарабатывают. Диалектика личного и общественного у них вот такая,— и Гриша, растопырив пальцы, резко сжал их в кулак.— Совхозу они в прошлом году построили почти на сто тысяч. Вкруговую каждый заработал по семьсот шестьдесят рублей за два месяца. А в этом году, пожалуй, и более выйдет. И заметь, все по нашим государственным расценкам, не как калымщики какие, а все по нарядам, все законно.
Вот тебе и молодые, вот тебе и городские! Да я к ним на выучку наших совхозных посылаю. А ты говоришь, без твердой основы. Вся штука в деле, каким мы можем зацепить человека, все в нем! А шалопаи? Так этого добра всегда было. Есть они и теперь. На селе, правда, меньше, но есть. Лекарство для всех них одно — работа. Надо сделать так, чтобы они работали. И не где-нибудь на стариковских местах, куда мама-папа пристроят, а на настоящем производстве, заводе, стройке, в поле. Там они быстро людьми сделаются. В рабочем коллективе скоро пыль повыбьется... И не зря теперь вся воспитательная работа переносится в трудовой коллектив. Поверь мне, старому партийному работнику,— я-то знаю ему цену.
Гришины мысли близки мне. И я вдруг вспомнил, как Гриша убивался и не хотел жить «калекой без ноги и руки», и мне захотелось спросить у него, а счастлив ли он? Хотелось услышать от самого Гриши то, что уже знал. Он вопрошающе и с каким-то замешательством посмотрел на меня, словно решая, а не шучу ли я, и, убедившись, что не шучу, раздумчиво ответил:
— Знаешь, в моей жизни как-то недосуг было думать об этом. И потом, как смотреть. Если бы не обрубили меня на войне, то могла бы сложиться жизнь и по-другому. А лучше или хуже, кто ж его знает?
Гриша неожиданно замолчал, точно вдруг натолкнулся на что-то неразрешимое. Потом в раздумье сказал:
— Черт знает что!.. Ты меня как-то с другой стороны зацепил... Ей-богу, мне не до этих сантиментов было. Как тогда, первый год после госпиталя, попсиховал, так и выбросил все из головы... Счастье, несчастье, чепуха какая-то на постном масле! Чего человек заслужил, то он и получит, чего он стоит, то ему жизнь и платит...— И вдруг, круто оборвав разговор, спросил: — Ты бы оставил у нас Андрея до конца лета, а? Ему понравится. И простор для них здесь есть. Они, мальчишки, любят простор.
Я не возражал, и Гриша стал рассказывать, как его ребята проводят лето:
— У них на все времени хватает. И в совхозе работают, и по вечерам на гулянки бегают, и на водохранилище рыбалят. Есть лодка с мотором подвесным. Игорь на свои «кровные», как он говорит, приобрел. И мотоцикл, и лодку. А теперь вот все трое зарабатывают на машину. Они все у меня механики. Ведь в селе пацаны с техникой быстро осваиваются.— Он вопрошающе-гордо поднял глаза, но тут же, словно устыдившись своей похвальбы, спросил:
— А твой Андрей, вижу, тоже не отстает? Ничего, мои ребята его еще тут и трактор научат водить. Побегает с Вовкой к Игорю в поле, вот и научится.
Сын оставался в совхозе. Нелегко ему было уговорить мать. И теперь, когда согласие было получено и мы уезжали, Андрей, как мне показалось, чуть-чуть загрустил. Может быть, вспомнил те слова, какими его пугала мать: «Тебе же через полстраны ехать. Как же ты один?»
Я подошел к Андрею и, потрепав по плечу, сказал:
— Ничего, старик, доберешься!
— Доберусь,— бодро ответил он.— Чего тут добираться-то! До Москвы долечу. Всего час лету. А там переберусь на другой аэропорт — и домой.
Через три дня мы уезжали домой, а сын оставался.
Только сейчас замечаю, как Андрей вытянулся и возмужал за это лето. Чуть приметная полоска на верхней губе потемнела, брови стали по-мужски широкими, лицо, темно-коричневое от загара, раздалось, с него сошла детская припухлость, угловато проступили скулы. Смотрю на руки, они стали жилистыми и ухватистыми, плечи округлились, спина распрямилась. В Андрее как-то сразу все перестроилось. Мальчишеская нескладность и угловатость уступала крепким мужским чертам.
Глядя на сына, мне нетрудно предположить, каким я был в его годы. Вот таким же колючим, тревожным и ДО края переполненным чувством взрослости. Я хорошо помню, когда это было. Оно приступами охватывало меня много раз в эти три дня, когда мы с Гришей и нашими ребятами ездили в степь, бродили по берегу водохранилища, гоняли на «газике» и мотоцикле по полям и рассказывали мальчишкам про то, что было почти тридцать лет назад. Я помню эти волнующие толчки своего взросления и тот вечер пятнадцатого апреля сорок третьего, когда нас принимали в комсомол, и когда в день гибели Васьки Попова, выплакав все свои мальчишеские слезы, я полез под трактор и сам поставил картер, и тот холодный и светлый Праздник урожая, когда легкий и опустошенный стоял на веранде, и потом другие дни до самого конца войны, до встречи отца. Все помню, ничего не забыл. На хорошее и доброе у сердца память крепкая, а дурное развеивается, «с глаз долой — из сердца вон!». Но помнится и то, о чем сожалеешь светлой грустью. Как сейчас, вижу отца в день его возвращения с войны.
Худющий, только из госпиталя, в зеленой хлопчатобумажной гимнастерке с полоской побрякивающих медалей, сидел он за столом и все расспрашивал и расспрашивал нас, и глядел то на меня, то на брата, то на мать. Говорили о Викторе — от него по-прежнему не было вестей. Крепко захмелев, отец попытался посадить меня и Сергея на колени, а я, недовольный, отстранил его руку и, напружинившись, стал рядом. И через меня толчками прошли какие-то тревожные волны. То были толчки моего взросления.
А теперь заново переживаю эти чувства, будто никогда и не уходил из своей юности. С этим чувством я и прожил все три дня в Гришином совхозе, а наш отъезд возвращал меня из прошлого в настоящее, в сегодняшний день, у которого евои заботы, свои радости и печали.
Смотрю на притихшего Андрея, на крепких, чуть-чуть нескладных и в то же время привлекательных своей мужской грубоватостью сыновей Гриши Завгороднева, на самого Гришу, немного смущенного и до слез растроганного, и через меня опять, как в юности, перекатываются теплые и светлые волны вечного, неясного беспокойства. Но это уже другое чувство.
Путешествие в страну моей юности оборвется сейчас, как только веселый и беззаботный шофер Миша лихо рванет с места свой «газик». Но я не навсегда и не весь уезжаю из этой прекрасной страны. В ней остается Андрей. Частица моего сердца тоже там.
1972—1977
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Уже поднялась из-за стола хозяйка и стала собирать и уносить на кухню посуду, а мы все сидели и без умолку говорили, перескакивая с одной темы на другую, недоговаривая, обрывая па полуслове разговор неожиданно пришедшими на память случаями из той нашей давней жизни, когда и виделось не так, и думалось по-другому. Как говорил Гриша, «перевспоминали» всех, кто работал в бригаде, в колхозе, в районе. Он тоже о многих ничего не знал. Слышал, что Славка Воловик как ушел в сорок пятом в армию, так и остался там. А где он сейчас, неизвестно. А Шурка Быкодеров сейчас на тракторном заводе в больших начальниках ходит.
О Василии Афанасьевиче Гриша сказал, что он умер «где-то после войны».
— Помнишь,— повернул он ко мне вдруг закаменевшее лицо,— все хватался за свою поясницу и скрипел зубами: «Ломит нещадно...»
— Помню...
— А Николай Иванович, Дед наш, коротал еще долго. Последний раз его видел не то в пятьдесят седьмом, не то в пятьдесят восьмом. Я тогда работал секретарем райкома при МТС. Так вот, заехал я к нему, а он перед домом на лавочке в валенках... Летом это было. Сухой и старый, как земля...
— А мой дед Лазарь Иванович тоже до пятьдесят восьмого дожил. Могучий старик был. До ста двух лет не дотянул...
Гриша потянулся к графинчику, налил вино в рюмки и, чуть оторвав свою от стола, кивнул:
— Давай за их память. Добрые старики были,..
— И за Ваську Попова.
— И за Ваську,— грустно добавил он.
Посидели, помолчали и от воспоминаний перешли к дням сегодняшним. Я смотрел на его руки. Сейчас он положил их обе рядом на стол перед собою, и я заметил, что правая, здоровая рука намного больше, а левая как будто чуть усохла. Видно, заметив мой взгляд, он сдернул их со стола.
— Нужно делать дело,— горячо бросил он и поспешно начал рассказывать, как в его совхозе в этом году на бросовой луговине между двумя оврагами старухи и старики пенсионеры вырастили лук. Да такой, что хозяйство получило двадцать тысяч чистой прибыли.
— А сейчас,— загорелись у него глаза,— я для этих своих дорогих стариков и старушек закладываю парники. И совхоз с февраля начнет торговать овощами...
Гриша даже вскочил из-за стола и хотел сейчас же повести меня на ту бросовую луговину, от какой «ни выпаса, ни сена» не было, а вот теперь они там «такое дело завернули».
Я смотрел на распалившегося, увлеченного своим делом человека. Предо мною был одержимый и решительный Завгороднев, и я стал угадывать в этом немолодом, лысеющем человеке того отчаянного и немножко шального паренька, какой, казалось, выветрился из моей памяти, а вот теперь легко возвращается ко мне, сливаясь с теперешним Григорием Кузьмичом Завгородневым, против которого я вначале протестовал и с которым теперь все больше и больше свыкался.
— Ладно,— немного поостыв, бросил он,— покажу завтра. Все хозяйство покажу. Мы тут много затеваем. Дай срок только...
Гриша сел напротив, с другой стороны стола, и начал подробно и увлеченно рассказывать, что они «затевают» в своем хозяйстве. Понизив голос почти до шепота, он доверительно сказал:
— Мы хотим не только догнать, но и обойти по эко-. комическим показателям совхоз «Зсленовский». А он лучший в районе. Вот задача у нас какая на сегодняшний день.
Говорили торопливо, как будто боялись, что вот сейчас кто-то прервет нашу беседу. А мы еще не сказали друг другу ничего, а все только подступаем к тому главному разговору, какой должен обязательно быть у друзей, проживших целую жизнь вдали. Нам еще столько надо спросить, услышать и узнать, что и ночи не хватит.
Вернулись мальчишки с улицы, где все еще раздавалось надсадное бренчание гитары и всполошенные выкрики и улюлюканье вместо песен. Игорь сразу пришел в дом, а Сашка, Вовка и Андрей стояли во дворе и шептались.
— Андрей уговаривает моих лечь в сарае на сене,— шепнул Гриша,— а они ему: «Там неудобно и жарко утром...»— И тут же крикнул ребятам: — Ложитесь, ложитесь, а солнце станет припекать, переберетесь в дом.
Ребята еще долго не могли угомониться. Гриша поднялся из-за стола и прикрикнул:
— Эй вы, молодежь! С вечера не уложишь, а утром не добудишься!
Я вспомнил, что вот так же беззлобно кричал на нас Василий Афанасьевич.
Гриша говорил о своих ребятах с какой-то затаенной улыбкой, нарочито сердито поругивал их, называл разбойниками, лентяями, вертопрахами — теми же словами, какими когда-то нас бранил бригадир. Его отцовские чувства мне были понятны. Я и сам бы не прочь вот так же покричать, приструнить своих детей. Но сейчас меня волновало другое. Что он думает о современной молодежи, посещают ли его те тревоги, которые все чаще заботят меня, часто ли он сравнивает жизнь сыновей со своей молодостью? Когда я ему выпалил все эти вопросы сразу, он как-то неопределенно замолчал, словно немного обиделся. И когда он вдруг заговорил, я еще долго не мог понять причину его раздражения.
— Ты не смотри на то, что поют они черт знает что и танцуют с вывертами. Я вон читал в одной книжке: когда появился вальс, старики точно так же рассуждали.* Безнравственно, извращенные вкусы и всякое другое. Ты смотри в корень — есть что за душой или нет? А у нас уже модой стало ругать молодежь. И то нам не нравится, и это не так. Распустились, разболтались. У нас этого не было, мы лучше...
— Я не из таких. Однако кое-что и меня тревожат.
— Что?
— Видишь, во мне, как ржавый гвоздь, торчит дурная привычка сравнивать. Сравниваю себя и Андрея, сравниваю нашу жизнь и их. И не всегда это сравнение в их пользу.
— А это оттого, что ты себя шибко любишь,—засмеялся Гриша. I
— Напрасно шутишь,— прервал я его.— Дело-то серьезное. Я и сам вижу, что сегодняшняя молодежь не хуже той, к какой принадлежали мы. Скажу тебе больше: когда мне доводится слышать разносы молодежи, всегда вступаю в спор. И все же кое-что настораживает.
И я стал откровенно говорить другу о своих раздумьях и сомнениях.
Гриша слушал настороженно, внимательно, хмурил высокий, переходивший в залысины лоб и то утвердительно кивал, то вдруг замирал, словно обдумывал, как мне лучше возразить.
Речь шла о рационализме молодежи.
— Меня настораживает, что многие современные ребята, прежде чем что-то сделать для общества, дотошно интересуются, а что это даст им. Какую они пользу извлекут лично?
— Да, да,— кивнул Гриша,— я сам замечал и думал... У нас вроде не было, а у них есть. Почему?
— Время такое, что ли? Все везде считают, все планируют
— И время, конечно, но, главное, люди другие.— И Гриша неожиданно спросил: — А может быть, это не так уж и плохо? Я тебе по своему совхозу, да что по совхозу, по району и области скажу. Молодежь не задерживается на тех работах, где нет перспективы роста И это можно понять. У человека жизнь только начинается, а ему уже и расти по службе некуда. Так как же он не будет интересоваться, что получит для себя лично от того дела, за какое взялся? Будет, обязательно будет, и по праву.
— Меня волнует то, что личное начинает затмевать общественное.
— И меня,— подхватил Гриша,— но не надо их противопоставлять Ведь общественное тоже для человека. Надо только, чтобы личное не противостояло общественному, и наоборот.
— Не всегда это можно совместить
— Не всегда,— повторил Гриша,— но надо стремиться Человечество тоже состоит из человеков. И когда человекам плохо, то плохо и человечеству. Но это я так расфилософствовался. А если говорить серьезно, сегодняшние ребята во многом нас обошли. И думают они шире, и делают они многое лучше нас... Уж на что мы, кажется, рано тогда взрослели: и воевали мальчишками, и работать шли, какими они за партами сидят, а все же их поколение,— и он кивнул в сторону сарая, где ребята укладывались спать,— взрослее нашего, старина. Сама юность повзрослела, что ли? Они взрослее нас тех, у них нет той наивности, что ли? Ты помнишь, какими наивняками мы были? Чуть ли не в чертей верили!
— Наивняки-то наивняки, а все же на земле мы покрепче стояли...
— А, покрепче! — ринулся на меня Гриша.— Потому что дело в руках было. Некоторых пугают шалопаи, какие без дела шатаются.
— И они тоже... Но сейчас я говорю о том, что не вижу в нынешних ребятах твердой основы. Я не говорю о всех, но, мне кажется, немало таких, в коих нет того крепкого стержня, на который можно наматывать жизнь. В нас это было, а в них днем с огнем надо искать.
— Это ты напрасно, Аидрюха, на них... Ребята нисколько не хуже. И основа у них крепкая. Не слабее нашей. И стержень есть...
Гриша глубоко задумался, будто вспоминал что-то далекое. Острый блеск его глаз притух, словно кто-то невидимый убавил в них свет. И мне показалось, что он думает о том, что и я: сравнивает сегодняшних мальчишек с теми нами из сорок третьего — сорок пятого. Другое время — другие песни, и песни нисколько не хуже наших... И кто это сказал, что дети должны быть обязательно похожи на отцов? Они всегда больше похожи на свое время...
— А вообще-то голый разговор не люблю,— прервал мои размышления Гриша.— Давай лучше про практику жизни. Ты знаешь, к нам в совхоз каждый год на лето приезжают студенты. Сейчас у нас строительный отряд работает. И вот что я тебе скажу. Лучше работников, чем эти парни, мне и не надо. Они нам в прошлом году за два месяца ферму поставили, а наш Межсовхозстрой третий год птицеферму мусолит. В этом году эти студенты мне другую строят, и я знаю, что буду с новой свинофермой.
У них прямо коммуна, а не отряд. Все сообща и все поровну. А работают как львы. Как когда-то мы в войну— весь световой день и еще ночи прихватывают. Как от зари зарядят, так до зари и шпарят. Да еще на песни-танцы время находят. У них на стройке такой плакат висит: «Стране — помощь, студенту —школа жизни!» Тут же на щите пишут, сколько они совхозу делают и сколько сами зарабатывают. Диалектика личного и общественного у них вот такая,— и Гриша, растопырив пальцы, резко сжал их в кулак.— Совхозу они в прошлом году построили почти на сто тысяч. Вкруговую каждый заработал по семьсот шестьдесят рублей за два месяца. А в этом году, пожалуй, и более выйдет. И заметь, все по нашим государственным расценкам, не как калымщики какие, а все по нарядам, все законно.
Вот тебе и молодые, вот тебе и городские! Да я к ним на выучку наших совхозных посылаю. А ты говоришь, без твердой основы. Вся штука в деле, каким мы можем зацепить человека, все в нем! А шалопаи? Так этого добра всегда было. Есть они и теперь. На селе, правда, меньше, но есть. Лекарство для всех них одно — работа. Надо сделать так, чтобы они работали. И не где-нибудь на стариковских местах, куда мама-папа пристроят, а на настоящем производстве, заводе, стройке, в поле. Там они быстро людьми сделаются. В рабочем коллективе скоро пыль повыбьется... И не зря теперь вся воспитательная работа переносится в трудовой коллектив. Поверь мне, старому партийному работнику,— я-то знаю ему цену.
Гришины мысли близки мне. И я вдруг вспомнил, как Гриша убивался и не хотел жить «калекой без ноги и руки», и мне захотелось спросить у него, а счастлив ли он? Хотелось услышать от самого Гриши то, что уже знал. Он вопрошающе и с каким-то замешательством посмотрел на меня, словно решая, а не шучу ли я, и, убедившись, что не шучу, раздумчиво ответил:
— Знаешь, в моей жизни как-то недосуг было думать об этом. И потом, как смотреть. Если бы не обрубили меня на войне, то могла бы сложиться жизнь и по-другому. А лучше или хуже, кто ж его знает?
Гриша неожиданно замолчал, точно вдруг натолкнулся на что-то неразрешимое. Потом в раздумье сказал:
— Черт знает что!.. Ты меня как-то с другой стороны зацепил... Ей-богу, мне не до этих сантиментов было. Как тогда, первый год после госпиталя, попсиховал, так и выбросил все из головы... Счастье, несчастье, чепуха какая-то на постном масле! Чего человек заслужил, то он и получит, чего он стоит, то ему жизнь и платит...— И вдруг, круто оборвав разговор, спросил: — Ты бы оставил у нас Андрея до конца лета, а? Ему понравится. И простор для них здесь есть. Они, мальчишки, любят простор.
Я не возражал, и Гриша стал рассказывать, как его ребята проводят лето:
— У них на все времени хватает. И в совхозе работают, и по вечерам на гулянки бегают, и на водохранилище рыбалят. Есть лодка с мотором подвесным. Игорь на свои «кровные», как он говорит, приобрел. И мотоцикл, и лодку. А теперь вот все трое зарабатывают на машину. Они все у меня механики. Ведь в селе пацаны с техникой быстро осваиваются.— Он вопрошающе-гордо поднял глаза, но тут же, словно устыдившись своей похвальбы, спросил:
— А твой Андрей, вижу, тоже не отстает? Ничего, мои ребята его еще тут и трактор научат водить. Побегает с Вовкой к Игорю в поле, вот и научится.
Сын оставался в совхозе. Нелегко ему было уговорить мать. И теперь, когда согласие было получено и мы уезжали, Андрей, как мне показалось, чуть-чуть загрустил. Может быть, вспомнил те слова, какими его пугала мать: «Тебе же через полстраны ехать. Как же ты один?»
Я подошел к Андрею и, потрепав по плечу, сказал:
— Ничего, старик, доберешься!
— Доберусь,— бодро ответил он.— Чего тут добираться-то! До Москвы долечу. Всего час лету. А там переберусь на другой аэропорт — и домой.
Через три дня мы уезжали домой, а сын оставался.
Только сейчас замечаю, как Андрей вытянулся и возмужал за это лето. Чуть приметная полоска на верхней губе потемнела, брови стали по-мужски широкими, лицо, темно-коричневое от загара, раздалось, с него сошла детская припухлость, угловато проступили скулы. Смотрю на руки, они стали жилистыми и ухватистыми, плечи округлились, спина распрямилась. В Андрее как-то сразу все перестроилось. Мальчишеская нескладность и угловатость уступала крепким мужским чертам.
Глядя на сына, мне нетрудно предположить, каким я был в его годы. Вот таким же колючим, тревожным и ДО края переполненным чувством взрослости. Я хорошо помню, когда это было. Оно приступами охватывало меня много раз в эти три дня, когда мы с Гришей и нашими ребятами ездили в степь, бродили по берегу водохранилища, гоняли на «газике» и мотоцикле по полям и рассказывали мальчишкам про то, что было почти тридцать лет назад. Я помню эти волнующие толчки своего взросления и тот вечер пятнадцатого апреля сорок третьего, когда нас принимали в комсомол, и когда в день гибели Васьки Попова, выплакав все свои мальчишеские слезы, я полез под трактор и сам поставил картер, и тот холодный и светлый Праздник урожая, когда легкий и опустошенный стоял на веранде, и потом другие дни до самого конца войны, до встречи отца. Все помню, ничего не забыл. На хорошее и доброе у сердца память крепкая, а дурное развеивается, «с глаз долой — из сердца вон!». Но помнится и то, о чем сожалеешь светлой грустью. Как сейчас, вижу отца в день его возвращения с войны.
Худющий, только из госпиталя, в зеленой хлопчатобумажной гимнастерке с полоской побрякивающих медалей, сидел он за столом и все расспрашивал и расспрашивал нас, и глядел то на меня, то на брата, то на мать. Говорили о Викторе — от него по-прежнему не было вестей. Крепко захмелев, отец попытался посадить меня и Сергея на колени, а я, недовольный, отстранил его руку и, напружинившись, стал рядом. И через меня толчками прошли какие-то тревожные волны. То были толчки моего взросления.
А теперь заново переживаю эти чувства, будто никогда и не уходил из своей юности. С этим чувством я и прожил все три дня в Гришином совхозе, а наш отъезд возвращал меня из прошлого в настоящее, в сегодняшний день, у которого евои заботы, свои радости и печали.
Смотрю на притихшего Андрея, на крепких, чуть-чуть нескладных и в то же время привлекательных своей мужской грубоватостью сыновей Гриши Завгороднева, на самого Гришу, немного смущенного и до слез растроганного, и через меня опять, как в юности, перекатываются теплые и светлые волны вечного, неясного беспокойства. Но это уже другое чувство.
Путешествие в страну моей юности оборвется сейчас, как только веселый и беззаботный шофер Миша лихо рванет с места свой «газик». Но я не навсегда и не весь уезжаю из этой прекрасной страны. В ней остается Андрей. Частица моего сердца тоже там.
1972—1977
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43