Кто они, если всех других считают ниже себя и смотрят на нас как на рабочий скот? Кто вот тот немец с плетеными погонами и что он думает про всех других, про ме-> ня, про маму, про деда? Неужели он нашего деда, который всю жизнь трудится и все умеет делать, собирается учить работать?
ЗА КОЛОСКАМИ
Дед осторожно трясет меня за плечо, я слышу его ласковый, бархатный голос:
— Андрю-ю-х-ха, Андрю-ю-х-ха, вставай.
А мне снится, что я на рыбалке, в ночном. Когда мы приезжали в Гавриловку летом к деду в гости, всегда просили, чтобы он пошел с нами, мальчишками, в ночь на рыбалку. Дед любил ловить рыбу, у нас к столу всегда была рыба. Не раз дедушка привозил ее и нам, в город. Завернет в мокрую тряпку линей и карасей, и они у него живые до самого нашего дома, а вот ночью а нами идти рыбалить не соглашался.
— Ночью надо спать,— отшучивался он,— а рыба будет ловиться сама.
И она у него всегда ловилась. Мы просыпались, продирая глаза, выбегали на крыльцо к кадушке с водой, а там плавали холодные скользкие лини, широкие золотистые караси и черноспинные, быстрые, как молнии, щуки. Дед ловил рыбу в Червленой вентерями, а для нас, «для баловства» на земляной крыше кухни, которая поросла травой, держал удочки с огромными ржавыми крючками и толстыми лесками, сплетенными из конского волоса. Вентери у него часто воровали, он, чертыхаясь, иногда седлал лошадь и ехал по петляющему руслу Червленой искать пропажу, но чаще садился и плел их заново.
И вот теперь мне снилось, что мы в ночном, на рыбалке. К утру всех сморил сон, и мы улеглись у костра. Вначале было холодно даже под дедовым тулупом, а сейчас костер разгорелся, чувствую, как в лицо пышет жаром. Ох, как не хочется подниматься, а дед трясет, трясет за плечо.
— Вставай, вставай, Андрю-юх-ха...
Я на рыбалке, наконец-то дедушка согласился взять в ночное. Как же это здорово! Но только еще бы чуть-чуть поспать, пусть поднимется солнце и подсушит холодную росу...
Открываю глаза, и волна той радости, теплой мальчишечьей радости, которая захлестнула меня с ног до головы и которую так боялся расплескать, сразу обрывается.
Жарко горят кизяки в зеве печи, мама их мягко помешивает ухватом, собираясь сунуть туда большой, ведерный чугун. Сергей и Вадик уже встали. Я опять в том же проклятом мире, который занесла сюда, в тихую Гавриловку, война. А ее притащили к нам вон те люди в лягушачьей форме, которые бродят по двору. Вижу их через единственное окошко в кухне. Больше года война катилась впереди них по нашей стране, а теперь — и она и они здесь.
— Просыпаемся, и горе просыпается вместе с нами,— кому-то говорит мама.
— Дедушка, а рыбу ты теперь ходишь ловить? — неожиданно спрашиваю я. Дед не удивился моему вопросу.
— Нет, теперь не хожу.
— Вентери украли?
— Припрятал, да шест пропал. Вода стала холодная, а без шеста не поставишь...
— Я сплаваю,— отзывается Сергей.— Я уже ставил, правда, дедушка?
152
— Правда, правда,— положил ему на голову ладонь дед,— ты уже большой. Если вода выгреется в речке, то можно и сплавать. День вроде сегодня разгуливается.
— Я тебе сплаваю, я тебе так сплаваю,— зашумела мама,— что не будешь знать, на что садиться. И вы, тато, как маленькие. Какая сейчас речка, какая рыбалка?
Дед смешно, как птица крыльями, замахал руками и, заговорщически подмигнув нам, «вылетел» из кухни во двор. Мы все прошмыгнули за ним, даже маленькая Люся заспешила вслед, но у самого порога ее поймала тетя Надя. Однако Люся заревела так, что нам пришлось возвращать Вадика, чтобы тот ее успокоил: только Вадик находил на нее управу.
За завтраком дед сказал, что дома остаются мама и Люся, а мы все едем собирать колоски.
— Двуколка добрая, на ней далеко можно уехать. Мы вас оставим, а сами с Андрюхой поедем на ячменное поле. Коням ячмень нужен.
— Сейчас людям нечего есть, а вы за коней,— начала мама. Но дед сердито оборвал ее, дав попять, что здесь хозяин он — как скажет, так и будет.
Выехали за село, свернули с наезженной и разбитой машинами дороги на заброшенный, поросший травой проселок, и нашего Дончака словно подменили: он перешел на размашистую рысь и даже перестал прихрамывать. Дед захохотал.
— Смотри, Андрюха. Он у тебя научился: знает, когда хромать.
Я хотел обидеться, но у деда было такое смешное, лукавое лицо, что я тоже рассмеялся. Дед, как заправский ездовой, по-турецки скрестив ноги, восседал впереди и в одной руке, внатяжку, держал вожжи. Видимо, эта езда доставляла ему еще большее удовольствие, чем нам, мальчишкам. Вот только вожжи веревочные подводили, но и их дед держал по-особенному, ухарски.
Мне вспомнилась смешная семейная история. Когда дядю Ваню избрали председателем колхоза, дед, уже года три возивший старого председателя, не захотел расставаться с «выездными» лошадьми, которых он вырастил. Дядя Ваня, в свою очередь, не мог позволить, чтобы отец был у сына кучером. Нашла коса на камень.
По полям колхоза и в соседние села дядя Ваня ездил верхом или в пролетке, хотя это, с точки зрения старых колхозников, унижало его председательское достоинство, а вот в район или в город ему обязательно нужно было ехать на «выездных, правленских» лошадях.
— Какой же ты председатель, если приедешь верхом или в пролетке на одном коне? — говорили колхозники.— Тебя и слушать никто не станет. Тут надо подкатить не меньше чем на паре вороных, и чтобы пена изо рта, и кони как огонь, на вожжах не удержишь. Вот тогда ты хозяин, тогда председатель!
В колхозе были такие кони, но дед их никому не доверял. А раз дед сказал, значит, все. Он не только был старшим в селе, но еще ходил в «вечном колхозном начальстве». Председатели, бригадиры менялись часто, а вот деда как выбрали в 1929 году в первое правление колхоза, так он и оставался его бессменным членом. Список каждого нового правления колхозники начинали со старшего конюха Лазаря Ивановича Четверикова. И только в последние годы дед попросился в рядовые — кучером на «правленские, выездные» и отсюда никуда не хотел уходить, несмотря на скандалы в доме.
Конфликт разрешался всякий раз так. Когда дяде нужно было ехать в район или в город, он говорил деду:
— Запрягайте!
(В семье деда, да и в нашей, родителей называли только на «вы».) Дед запрягал «своих, как огонь, жеребцов» и лихо подкатывал к правлению колхоза. Дядя Ваня выходил из конторы и предлагал отцу пересесть с кучерского облучка на его, председательское место. Дед не спешил.
— Вот простынут, тогда и пересяду. Смотри, еле сдерживаю.
— Надо было на базу выгуливать,— сердито замечал дядя Ваня.
— Выгуливал.
У правления собирались любопытные, начинали подавать ехидные советы. Дядя Ваня прыгал к отцу на облучок, и нетерпеливые правленские кони в клубах пыли уносили председательскую тачанку.
Домой дед всегда возвращался, развалившись на мягком председательском сиденье. Он дремал.
— Кого везешь, Иван Лазаревич? — снимая шапки, подшучивали старики.— Уж не отца ли нашего председателя?
Дядя Ваня тоже не лез за словом в карман, но домсЗ приходил злой.
— Вы хоть бы одевали его поприличнее! — кричал он! сердясь на мою бабушку, свою мать.— Где его одежд» нормальная?
— Да я ему не говорю, что ли, вот она лежит,— отвечала бабушка.— Так ему ж хоть кол на голове теши.
— И не буду выряжаться,— взъярялся дед.— Я при конях.
— Так стыдно ж, как старца какого везу.
— Я при конях, мне не стыдно,— повторял дед.— А кому стыдно, пусть пешком ходит.
Когда дядю Ваню уже перед самой войной избрали председателем сельского Совета, злые языки говаривали, что Лазарь Иванович перевел Ивана Лазаревича на новую должность, потому что он не сработался с ним.
А дед так й остался конюхом при своих «выездных, правленских» конях.
— Дедушка, а где твои выездные сейчас? — спросил я.
— В Красной Армии служат, Андрюха. Сразу ж, как война объявилась, их и забрали. Добрые были кони... Дончак наш тоже строевой, да, видно, в перипетию попал...
Мы уже были километрах в трех за Гавриловкой, на той стороне Червленой. Речку переехали вброд в километре ниже села и теперь выехали к полям, где колхоз сеял пшеницу. Поворачивая из стороны в сторону свою исхудалую, морщинистую шею и оглядывая изрытые скопами поля, дед сокрушался:
— Что творится, что творится. Так испоганили землю. Когда выбрались на край пшеничного поля, дед распорядился:
— К окопам близко не подходить! К той балочке тоже не надо. Там мины могут быть. Собирать только по бугру. Хоть и меньше колосков, зато надежнее.
Дед снял с повозки брезент и расстелил его на стерне. Потом сбросил на него мешки, наши сумки, корзинку с харчами, бачок с водой и какую-то странную палку. Даже две, но сцепленные сыромятным ремнем. Одна длиною в мою руку, другая в полруки.
— Что это?
— Цеп.
— Цепь? — удивилря я.
— Цеп,— поправил дед, но я не понял.— Вот наберем колосков, тогда объясню,— добавил он и, накинув на шею лямку здоровенной, вполмешка, сумки, бросил:— Пошли,
— Это цеп,— шепнула мне тетя Надя.— Им молотят зерно.
Мы подхватили свои парусиновые сумки с такими же, как у деда, лямками и пошли вслед. У Вадика была сумка от противогаза. Еще дома я облюбовал ее себе, но дед высмеял меня:
— Что ж ты детячью берешь? Сереге отдай. А тебе вот.— Он достал большую сумку из крепкой мешковины.— Эта мужицкая.
Но Сергей тоже отказался от «детячьей», и теперь с ней щеголял Вадик. Он был довольнёшенек. Вышагивал впереди деда и повторял:
— Я командир, я командир! Однако дед скоро урезонил его:
— Ты, командир, колоски пропускаешь. А ну, иди сюда. Смотри, сколько их здесь. Видишь, а ты прошел.
Так они шли, старый и малый рядом, и старый учил малого, как люди добывают свой хлеб.
Это, пожалуй, был самый легкий из всех существующих способов добычи хлеба и, может быть, больше всего подходивший для нас, мальчишек. Хлеб уже выращен кем-то, а ты только иди, подбирай колоски и клади в сумку, которая мягко постукивает тебя по коленям.
Вначале сбор колосков вообще шел как игра. Вадик и Сергей бегали по полю и выхвалялись друг перед другом и дедом, кто сколько набрал в сумку. Показывали, какие большие колоски им удалось найти, но потом и они уморились и уже ходили, как и мы, молча, подолгу оставаясь на корточках, делая вид, будто сидя ищут колоски.
К обеду, высыпав из своей сумки на нагретый солнцем брезент колоски, дед разгреб весь наш общий сбор, чтобы он лучше проветривался и просыхал, потом объявил:
— Полпуда добрых будет. Теперь, работнички, отдыхайте, готовьте обед, а мы с Андрюхой подскочим до Кривой балки, глянем, что там эти супостаты от ячменей оставили.
Я сдернул с ящика двуколки уздечку и побежал в конец поля, к лощине, где пасся спутанный Дончак.
Конь покорно опустил ко мне голову и дал надеть уздечку и даже легко разжал зубы, чтобы я вставил удила. Потом он так же покорно подождал, пока я развяжу у него на передних ногах путы. Когда все было готово, Дончак бойко тряхнул головой, будто приглашая! меня: ну а теперь давай садись!
Сергей и Вадик чуть не умерли от зависти, когда я подскакал к ним, и закричали, бросаясь к деду:
— Нас тоже, нас тоже верхом.
Доскакать-то я доскакал до нашего «стана», а вот с коня меня снимал дед. Левая штанина опять намокла. Тетя Надя уложила меня на брезент и стала разматывать бинт. Дед растерянно топтался рядом, приговаривая:
— Ах ты ж, батюшки. Да чего ж тебя понесло, казак несчастный. Чего? И я-то старый...
Дед впервые увидел мою ногу в крови и испугался, а я молчал и даже начал изображать на лице «геройское страдание». Пусть, мол, видит и не подсмеивается!
Но тетя Надя тут же испортила мой спектакль.
— Хватит рожу корчить, а то еще ниже спущу штаны да как отстегаю вот этим кнутом. Прешь, куда твои очи не лезут.— И, повернувшись к деду, успокоила его: — Ничего страшного, тато, нет. Тут и ранка-то с мышиный хвостик. Поглядите. Все уже зажило, так он опять, негодный, расковырял.
Дед немного успокоился, но на мои просьбы ехать с ним к Кривой балке и искать ячменные поля отказался.
До вечера собирали колоски и, как за ужином объявил дед, «набрали больше пуда чистой пшеницы».
БОЙНЯ
Дед разрешил мне «пробежаться по селу» со строгим наказом не ходить к окопам и траншеям. Раньше, когда еще была жива бабушка, мы со старшим братом Виктором, а когда подрос Серега, то и с ним, каждое лето приезжали в Гавриловку.
Поездки к деду были самыми светлыми и радостными днями в нашей жизни. Мы ждали их с самой зимы. Речка, рыбалка, вольный, не родительский режим дня, всегда свежая и вкускющая деревенская пища — чего еще могут желать ребята в каникулы, которых ждешь как манны небесной.
Но четыре года назад умерла бабушка, и наши поездки оборвались. Странное дело, мы всегда ездили к деду Лазарю Ивановичу и никогда не говорили, что едем к бабушке. И вдруг оказалось, что дом держался не на деде, а на бабушке. А раз ее нет, то некому за нами и присмотреть, некому и позаботиться.
Мы бунтовали.
— Да что за нами глядеть, мы сами...
— И кормиться будем сами. Молока и хлеба, рыбы у деда полно...
Но родители сказали «нет». Нас с Сергеем свозили в Г^вриловку за эти четыре года только раз. И то мы пробыли там недолго.
Я, конечно, растерял здесь своих друзей, стал забывать деревенскую жизнь и сейчас шел по селу с каким-то странным чувством, будто возвращался в чужую страну детства, про которую мне когда-то рассказывали или она недавно снилась, и я теперь силюсь вспомнить ее, далекую и желанную.
У старой фермы маячили люди, а у самой реки стояло несколько здоровенных крытых грузовиков.
Немцы!
Я остановился. Скоро увидел, что из помещения фермы выбежали две женщины и понесли что-то тяжелое в ведрах. Потрусили они далеко, метров за триста, к самому оврагу. Там оставили свою ношу и налегке побежали обратно.
Чуть поодаль, между фермой и грузовиками, вдруг словно из-под земли появилась ватага мальчишек. Они, видно, лежали в бурьяне, а сейчас поднялись и направились туда, куда отнесли свою нощу женщины. Чем же они там занимаются? Постоял, постоял и пошел к ним.
Конечно, я никого не знал из них, как не знали и они меня. Один был совсем взрослый парень, только низкий ростом ц худой, поэтому его и нельзя было отличить от других. Но я обратил на него внимание сразу. Мальчишки тоже меня заметили, но каждый молча занимался своим делом.
А дело у них было странное. Сколько я ни смотрел, никак не мог понять, что же делают. Разматывают не то веревки, не то ремни и складывают их обрывки в ведра и тазы.
Сделал еще несколько шагов и увидел, нет, скорее догадался по резкому запаху, что это никакие не веревки. Оказывается, ребята возились с внутренностями скота. Женщины выносили их в ведрах, а ребята что-то выбирали из втщ отбросов и складывали в свои посудины.
— Ты чаго уставился? — не разгибая сцины, повернул голову лобастый русоволосый крепыш. Он, видно, на год или два был старше меня. Другие ребята моего воз* раста, а может, и немного моложе. Их было семеро,
Я молчал.
— А откуда ты, пацан? — спросил старший.
— Да к деду Лазарю Ивановичу они приехали,— ответил за меня лобастый.— Городской. Видишь, губы воротит.
— О-о,— оживился старший и, бросив возиться с кишками, подошел ко мне.— Давай в нашу компанию, мы тебя быстро научим.
— Дело нехитрое! — захохотал кто-то из дацанов.
— Только снимите, мистер-твистер, свой парадный фрак,— поддержал его другой.
— Хватит, хлопцы,— повернулся к ним старший.* Видите, перепугали парня.
— Зачем вам это? — наконец выдавил я.
— Пропитание добываем...
— А разве это едят?
— Еще не то едят. А это пальчики оближешь... Через четверть часа, засучив по локоть рукава, я уже
возился с ребятами. Старший, его звали Юрием (значит, он тоже городской, в деревне таких имен не дают), поручил мне «интеллигентную» работу. Я сдирал с требухи пленку и комочки жира, аккуратно складывая их в миску. Если женщины приносили нам теплые внутренности от только что забитой коровы, то работа шла споро: жир легко отделялся, а кишки мы мгновенно выворачивали наизнанку, как чулки, и, вытряхнув содержимое, кидали в ведра. Оставалась, правда, самая противная работа — мыть все это в речке, но мальчишки откладывали такое напоследок. К тому же у всех была надежда, что скоро освободятся женщины и сделают это сами.
Всю нехитрую премудрость «добычи пропитания» таким способом я освоил за час работы. За этот час я узнал всех мальчишек, узнал, кто те женщины, и в этот же час мне надоело сдирать пленку и вылавливать скользкие комочки стынущего на ветру говяжьего жира, Я предложил лобастому Ваське пойти и посмотреть, что происходит в помещении фермы. Васька нерешительно пожал плечами, точно раздумывал.
— А чего? — подзадорил я его,
— Давай спросим у тетки Вари,— решился он.— Если там словаки, то можно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
ЗА КОЛОСКАМИ
Дед осторожно трясет меня за плечо, я слышу его ласковый, бархатный голос:
— Андрю-ю-х-ха, Андрю-ю-х-ха, вставай.
А мне снится, что я на рыбалке, в ночном. Когда мы приезжали в Гавриловку летом к деду в гости, всегда просили, чтобы он пошел с нами, мальчишками, в ночь на рыбалку. Дед любил ловить рыбу, у нас к столу всегда была рыба. Не раз дедушка привозил ее и нам, в город. Завернет в мокрую тряпку линей и карасей, и они у него живые до самого нашего дома, а вот ночью а нами идти рыбалить не соглашался.
— Ночью надо спать,— отшучивался он,— а рыба будет ловиться сама.
И она у него всегда ловилась. Мы просыпались, продирая глаза, выбегали на крыльцо к кадушке с водой, а там плавали холодные скользкие лини, широкие золотистые караси и черноспинные, быстрые, как молнии, щуки. Дед ловил рыбу в Червленой вентерями, а для нас, «для баловства» на земляной крыше кухни, которая поросла травой, держал удочки с огромными ржавыми крючками и толстыми лесками, сплетенными из конского волоса. Вентери у него часто воровали, он, чертыхаясь, иногда седлал лошадь и ехал по петляющему руслу Червленой искать пропажу, но чаще садился и плел их заново.
И вот теперь мне снилось, что мы в ночном, на рыбалке. К утру всех сморил сон, и мы улеглись у костра. Вначале было холодно даже под дедовым тулупом, а сейчас костер разгорелся, чувствую, как в лицо пышет жаром. Ох, как не хочется подниматься, а дед трясет, трясет за плечо.
— Вставай, вставай, Андрю-юх-ха...
Я на рыбалке, наконец-то дедушка согласился взять в ночное. Как же это здорово! Но только еще бы чуть-чуть поспать, пусть поднимется солнце и подсушит холодную росу...
Открываю глаза, и волна той радости, теплой мальчишечьей радости, которая захлестнула меня с ног до головы и которую так боялся расплескать, сразу обрывается.
Жарко горят кизяки в зеве печи, мама их мягко помешивает ухватом, собираясь сунуть туда большой, ведерный чугун. Сергей и Вадик уже встали. Я опять в том же проклятом мире, который занесла сюда, в тихую Гавриловку, война. А ее притащили к нам вон те люди в лягушачьей форме, которые бродят по двору. Вижу их через единственное окошко в кухне. Больше года война катилась впереди них по нашей стране, а теперь — и она и они здесь.
— Просыпаемся, и горе просыпается вместе с нами,— кому-то говорит мама.
— Дедушка, а рыбу ты теперь ходишь ловить? — неожиданно спрашиваю я. Дед не удивился моему вопросу.
— Нет, теперь не хожу.
— Вентери украли?
— Припрятал, да шест пропал. Вода стала холодная, а без шеста не поставишь...
— Я сплаваю,— отзывается Сергей.— Я уже ставил, правда, дедушка?
152
— Правда, правда,— положил ему на голову ладонь дед,— ты уже большой. Если вода выгреется в речке, то можно и сплавать. День вроде сегодня разгуливается.
— Я тебе сплаваю, я тебе так сплаваю,— зашумела мама,— что не будешь знать, на что садиться. И вы, тато, как маленькие. Какая сейчас речка, какая рыбалка?
Дед смешно, как птица крыльями, замахал руками и, заговорщически подмигнув нам, «вылетел» из кухни во двор. Мы все прошмыгнули за ним, даже маленькая Люся заспешила вслед, но у самого порога ее поймала тетя Надя. Однако Люся заревела так, что нам пришлось возвращать Вадика, чтобы тот ее успокоил: только Вадик находил на нее управу.
За завтраком дед сказал, что дома остаются мама и Люся, а мы все едем собирать колоски.
— Двуколка добрая, на ней далеко можно уехать. Мы вас оставим, а сами с Андрюхой поедем на ячменное поле. Коням ячмень нужен.
— Сейчас людям нечего есть, а вы за коней,— начала мама. Но дед сердито оборвал ее, дав попять, что здесь хозяин он — как скажет, так и будет.
Выехали за село, свернули с наезженной и разбитой машинами дороги на заброшенный, поросший травой проселок, и нашего Дончака словно подменили: он перешел на размашистую рысь и даже перестал прихрамывать. Дед захохотал.
— Смотри, Андрюха. Он у тебя научился: знает, когда хромать.
Я хотел обидеться, но у деда было такое смешное, лукавое лицо, что я тоже рассмеялся. Дед, как заправский ездовой, по-турецки скрестив ноги, восседал впереди и в одной руке, внатяжку, держал вожжи. Видимо, эта езда доставляла ему еще большее удовольствие, чем нам, мальчишкам. Вот только вожжи веревочные подводили, но и их дед держал по-особенному, ухарски.
Мне вспомнилась смешная семейная история. Когда дядю Ваню избрали председателем колхоза, дед, уже года три возивший старого председателя, не захотел расставаться с «выездными» лошадьми, которых он вырастил. Дядя Ваня, в свою очередь, не мог позволить, чтобы отец был у сына кучером. Нашла коса на камень.
По полям колхоза и в соседние села дядя Ваня ездил верхом или в пролетке, хотя это, с точки зрения старых колхозников, унижало его председательское достоинство, а вот в район или в город ему обязательно нужно было ехать на «выездных, правленских» лошадях.
— Какой же ты председатель, если приедешь верхом или в пролетке на одном коне? — говорили колхозники.— Тебя и слушать никто не станет. Тут надо подкатить не меньше чем на паре вороных, и чтобы пена изо рта, и кони как огонь, на вожжах не удержишь. Вот тогда ты хозяин, тогда председатель!
В колхозе были такие кони, но дед их никому не доверял. А раз дед сказал, значит, все. Он не только был старшим в селе, но еще ходил в «вечном колхозном начальстве». Председатели, бригадиры менялись часто, а вот деда как выбрали в 1929 году в первое правление колхоза, так он и оставался его бессменным членом. Список каждого нового правления колхозники начинали со старшего конюха Лазаря Ивановича Четверикова. И только в последние годы дед попросился в рядовые — кучером на «правленские, выездные» и отсюда никуда не хотел уходить, несмотря на скандалы в доме.
Конфликт разрешался всякий раз так. Когда дяде нужно было ехать в район или в город, он говорил деду:
— Запрягайте!
(В семье деда, да и в нашей, родителей называли только на «вы».) Дед запрягал «своих, как огонь, жеребцов» и лихо подкатывал к правлению колхоза. Дядя Ваня выходил из конторы и предлагал отцу пересесть с кучерского облучка на его, председательское место. Дед не спешил.
— Вот простынут, тогда и пересяду. Смотри, еле сдерживаю.
— Надо было на базу выгуливать,— сердито замечал дядя Ваня.
— Выгуливал.
У правления собирались любопытные, начинали подавать ехидные советы. Дядя Ваня прыгал к отцу на облучок, и нетерпеливые правленские кони в клубах пыли уносили председательскую тачанку.
Домой дед всегда возвращался, развалившись на мягком председательском сиденье. Он дремал.
— Кого везешь, Иван Лазаревич? — снимая шапки, подшучивали старики.— Уж не отца ли нашего председателя?
Дядя Ваня тоже не лез за словом в карман, но домсЗ приходил злой.
— Вы хоть бы одевали его поприличнее! — кричал он! сердясь на мою бабушку, свою мать.— Где его одежд» нормальная?
— Да я ему не говорю, что ли, вот она лежит,— отвечала бабушка.— Так ему ж хоть кол на голове теши.
— И не буду выряжаться,— взъярялся дед.— Я при конях.
— Так стыдно ж, как старца какого везу.
— Я при конях, мне не стыдно,— повторял дед.— А кому стыдно, пусть пешком ходит.
Когда дядю Ваню уже перед самой войной избрали председателем сельского Совета, злые языки говаривали, что Лазарь Иванович перевел Ивана Лазаревича на новую должность, потому что он не сработался с ним.
А дед так й остался конюхом при своих «выездных, правленских» конях.
— Дедушка, а где твои выездные сейчас? — спросил я.
— В Красной Армии служат, Андрюха. Сразу ж, как война объявилась, их и забрали. Добрые были кони... Дончак наш тоже строевой, да, видно, в перипетию попал...
Мы уже были километрах в трех за Гавриловкой, на той стороне Червленой. Речку переехали вброд в километре ниже села и теперь выехали к полям, где колхоз сеял пшеницу. Поворачивая из стороны в сторону свою исхудалую, морщинистую шею и оглядывая изрытые скопами поля, дед сокрушался:
— Что творится, что творится. Так испоганили землю. Когда выбрались на край пшеничного поля, дед распорядился:
— К окопам близко не подходить! К той балочке тоже не надо. Там мины могут быть. Собирать только по бугру. Хоть и меньше колосков, зато надежнее.
Дед снял с повозки брезент и расстелил его на стерне. Потом сбросил на него мешки, наши сумки, корзинку с харчами, бачок с водой и какую-то странную палку. Даже две, но сцепленные сыромятным ремнем. Одна длиною в мою руку, другая в полруки.
— Что это?
— Цеп.
— Цепь? — удивилря я.
— Цеп,— поправил дед, но я не понял.— Вот наберем колосков, тогда объясню,— добавил он и, накинув на шею лямку здоровенной, вполмешка, сумки, бросил:— Пошли,
— Это цеп,— шепнула мне тетя Надя.— Им молотят зерно.
Мы подхватили свои парусиновые сумки с такими же, как у деда, лямками и пошли вслед. У Вадика была сумка от противогаза. Еще дома я облюбовал ее себе, но дед высмеял меня:
— Что ж ты детячью берешь? Сереге отдай. А тебе вот.— Он достал большую сумку из крепкой мешковины.— Эта мужицкая.
Но Сергей тоже отказался от «детячьей», и теперь с ней щеголял Вадик. Он был довольнёшенек. Вышагивал впереди деда и повторял:
— Я командир, я командир! Однако дед скоро урезонил его:
— Ты, командир, колоски пропускаешь. А ну, иди сюда. Смотри, сколько их здесь. Видишь, а ты прошел.
Так они шли, старый и малый рядом, и старый учил малого, как люди добывают свой хлеб.
Это, пожалуй, был самый легкий из всех существующих способов добычи хлеба и, может быть, больше всего подходивший для нас, мальчишек. Хлеб уже выращен кем-то, а ты только иди, подбирай колоски и клади в сумку, которая мягко постукивает тебя по коленям.
Вначале сбор колосков вообще шел как игра. Вадик и Сергей бегали по полю и выхвалялись друг перед другом и дедом, кто сколько набрал в сумку. Показывали, какие большие колоски им удалось найти, но потом и они уморились и уже ходили, как и мы, молча, подолгу оставаясь на корточках, делая вид, будто сидя ищут колоски.
К обеду, высыпав из своей сумки на нагретый солнцем брезент колоски, дед разгреб весь наш общий сбор, чтобы он лучше проветривался и просыхал, потом объявил:
— Полпуда добрых будет. Теперь, работнички, отдыхайте, готовьте обед, а мы с Андрюхой подскочим до Кривой балки, глянем, что там эти супостаты от ячменей оставили.
Я сдернул с ящика двуколки уздечку и побежал в конец поля, к лощине, где пасся спутанный Дончак.
Конь покорно опустил ко мне голову и дал надеть уздечку и даже легко разжал зубы, чтобы я вставил удила. Потом он так же покорно подождал, пока я развяжу у него на передних ногах путы. Когда все было готово, Дончак бойко тряхнул головой, будто приглашая! меня: ну а теперь давай садись!
Сергей и Вадик чуть не умерли от зависти, когда я подскакал к ним, и закричали, бросаясь к деду:
— Нас тоже, нас тоже верхом.
Доскакать-то я доскакал до нашего «стана», а вот с коня меня снимал дед. Левая штанина опять намокла. Тетя Надя уложила меня на брезент и стала разматывать бинт. Дед растерянно топтался рядом, приговаривая:
— Ах ты ж, батюшки. Да чего ж тебя понесло, казак несчастный. Чего? И я-то старый...
Дед впервые увидел мою ногу в крови и испугался, а я молчал и даже начал изображать на лице «геройское страдание». Пусть, мол, видит и не подсмеивается!
Но тетя Надя тут же испортила мой спектакль.
— Хватит рожу корчить, а то еще ниже спущу штаны да как отстегаю вот этим кнутом. Прешь, куда твои очи не лезут.— И, повернувшись к деду, успокоила его: — Ничего страшного, тато, нет. Тут и ранка-то с мышиный хвостик. Поглядите. Все уже зажило, так он опять, негодный, расковырял.
Дед немного успокоился, но на мои просьбы ехать с ним к Кривой балке и искать ячменные поля отказался.
До вечера собирали колоски и, как за ужином объявил дед, «набрали больше пуда чистой пшеницы».
БОЙНЯ
Дед разрешил мне «пробежаться по селу» со строгим наказом не ходить к окопам и траншеям. Раньше, когда еще была жива бабушка, мы со старшим братом Виктором, а когда подрос Серега, то и с ним, каждое лето приезжали в Гавриловку.
Поездки к деду были самыми светлыми и радостными днями в нашей жизни. Мы ждали их с самой зимы. Речка, рыбалка, вольный, не родительский режим дня, всегда свежая и вкускющая деревенская пища — чего еще могут желать ребята в каникулы, которых ждешь как манны небесной.
Но четыре года назад умерла бабушка, и наши поездки оборвались. Странное дело, мы всегда ездили к деду Лазарю Ивановичу и никогда не говорили, что едем к бабушке. И вдруг оказалось, что дом держался не на деде, а на бабушке. А раз ее нет, то некому за нами и присмотреть, некому и позаботиться.
Мы бунтовали.
— Да что за нами глядеть, мы сами...
— И кормиться будем сами. Молока и хлеба, рыбы у деда полно...
Но родители сказали «нет». Нас с Сергеем свозили в Г^вриловку за эти четыре года только раз. И то мы пробыли там недолго.
Я, конечно, растерял здесь своих друзей, стал забывать деревенскую жизнь и сейчас шел по селу с каким-то странным чувством, будто возвращался в чужую страну детства, про которую мне когда-то рассказывали или она недавно снилась, и я теперь силюсь вспомнить ее, далекую и желанную.
У старой фермы маячили люди, а у самой реки стояло несколько здоровенных крытых грузовиков.
Немцы!
Я остановился. Скоро увидел, что из помещения фермы выбежали две женщины и понесли что-то тяжелое в ведрах. Потрусили они далеко, метров за триста, к самому оврагу. Там оставили свою ношу и налегке побежали обратно.
Чуть поодаль, между фермой и грузовиками, вдруг словно из-под земли появилась ватага мальчишек. Они, видно, лежали в бурьяне, а сейчас поднялись и направились туда, куда отнесли свою нощу женщины. Чем же они там занимаются? Постоял, постоял и пошел к ним.
Конечно, я никого не знал из них, как не знали и они меня. Один был совсем взрослый парень, только низкий ростом ц худой, поэтому его и нельзя было отличить от других. Но я обратил на него внимание сразу. Мальчишки тоже меня заметили, но каждый молча занимался своим делом.
А дело у них было странное. Сколько я ни смотрел, никак не мог понять, что же делают. Разматывают не то веревки, не то ремни и складывают их обрывки в ведра и тазы.
Сделал еще несколько шагов и увидел, нет, скорее догадался по резкому запаху, что это никакие не веревки. Оказывается, ребята возились с внутренностями скота. Женщины выносили их в ведрах, а ребята что-то выбирали из втщ отбросов и складывали в свои посудины.
— Ты чаго уставился? — не разгибая сцины, повернул голову лобастый русоволосый крепыш. Он, видно, на год или два был старше меня. Другие ребята моего воз* раста, а может, и немного моложе. Их было семеро,
Я молчал.
— А откуда ты, пацан? — спросил старший.
— Да к деду Лазарю Ивановичу они приехали,— ответил за меня лобастый.— Городской. Видишь, губы воротит.
— О-о,— оживился старший и, бросив возиться с кишками, подошел ко мне.— Давай в нашу компанию, мы тебя быстро научим.
— Дело нехитрое! — захохотал кто-то из дацанов.
— Только снимите, мистер-твистер, свой парадный фрак,— поддержал его другой.
— Хватит, хлопцы,— повернулся к ним старший.* Видите, перепугали парня.
— Зачем вам это? — наконец выдавил я.
— Пропитание добываем...
— А разве это едят?
— Еще не то едят. А это пальчики оближешь... Через четверть часа, засучив по локоть рукава, я уже
возился с ребятами. Старший, его звали Юрием (значит, он тоже городской, в деревне таких имен не дают), поручил мне «интеллигентную» работу. Я сдирал с требухи пленку и комочки жира, аккуратно складывая их в миску. Если женщины приносили нам теплые внутренности от только что забитой коровы, то работа шла споро: жир легко отделялся, а кишки мы мгновенно выворачивали наизнанку, как чулки, и, вытряхнув содержимое, кидали в ведра. Оставалась, правда, самая противная работа — мыть все это в речке, но мальчишки откладывали такое напоследок. К тому же у всех была надежда, что скоро освободятся женщины и сделают это сами.
Всю нехитрую премудрость «добычи пропитания» таким способом я освоил за час работы. За этот час я узнал всех мальчишек, узнал, кто те женщины, и в этот же час мне надоело сдирать пленку и вылавливать скользкие комочки стынущего на ветру говяжьего жира, Я предложил лобастому Ваське пойти и посмотреть, что происходит в помещении фермы. Васька нерешительно пожал плечами, точно раздумывал.
— А чего? — подзадорил я его,
— Давай спросим у тетки Вари,— решился он.— Если там словаки, то можно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43