— Не догнал бы,— храбрился я.
Я готов был теперь без удержу хохотать и придумывать такие подробности в своем рассказе, что мне и самому было бы интересно слушать.
— Вот небось обидно ему. Он с оружием, а мы без ничего.
— Наверное,— соглашался дедушка.— Старый да малый, а он бугай...
— Он сначала смеялся, думал нас так, одной ручкой,— перебивал я деда,— а потом плакал.
— Плакал?
— Конечно, плакал. Когда я ему по рукам и он упал... Думаете, чего он лежал так долго? Плакал.
— Ты подсмотрел?
— Ну а чего ж он делал? Надо же было за винтовкой сразу бежать, а он лежал. Точно, плакал. Он вообще какой-то лопух: подошел, смеется, винтовку бросил...
— Нет, он не лопух,— оборвал меня дедушка,— они тут слишком тихо живут, с детьми да со стариками воюют. Сукин сын, что он не видит, кто перед ним? Женщина беззащитная или малый пацан какой — он все равно норовит обидеть. Где только наши красноармейцы?
Разговор перешел на нашу сегодняшнюю жизнь, и я хотел кое-что про нее узнать у деда.
— Надо им сдачи давать,— начал я,— вот как этому. Ребята говорят, можно оружие в окопах найти.
Дедушка так и опешил, даже остановил Дончака.
— Ну, брат, с тобой не задремлешь. Кто это про оружие говорит?
Я неопределенно пожал плечами, как это делал Васька. Дед повернулся ко мне всем своим крепким, приземистым торсом и сказал тем жестким и злым голосом, от которого все в доме смолкали:
— Ты забудь про эти разговоры. Слышишь, забудь! Вояка какой нашелся! Ты только про себя думаешь, а есть еще и мать, и Сережка, и Вадик, и Люся маленькие.— Он даже задохнулся, а потом свирепо закашлялся и кашлял долго, сгибаясь в поясе. Я испугался, не зная, как ему помочь, а он, ухватив ртом воздух, падал грудью на борт ящика и кашлял. Наконец приступ прошел.—Это что ж, у вас там в городе все такие храбрые, а здесь, в деревне, ты считаешь всех трусами?
Дедушка все еще кричал. Дончак начал прясть ушами, а потом настороженно вытянул шею. От удара кнутом он рванулся так же, как тогда, когда мы удирали от обозника. Если бы дедушка не был так сердит, я бы, наверное, рассмеялся, но сейчас было не до смеха. Я молчал, не зная, как его успокоить. Начинал говорить, и он сразу обрывал меня:
— Ты дурак и не понимаешь, что им убить человека все равно что скотину. Молчи!
Я молчал. Он побушевал, побушевал и тоже смолк. Отходил он быстро. Через несколько минут дедушка неожиданно приподнялся, упершись в оглобли, и остановил Дончака.
— Это куда же мы с тобою заехали? Мати светы, да что же это такое?
Я тоже вскочил на ноги. Перед нами весь бугор был усеян крестами. Крестов столько, что у меня зарябило в глазах. В жизни мне да, наверное, и деду не доводилось видеть столько крестов. Сплошной лес крестов, в какую сторону ни глянешь — везде ряд, как в молодом саду. Кресты все одинаковые, приземистые, широкие, мрачные— не наши, и холмики за ними тоже все одинаковые, ровные, тянутся бесконечными рядами, как на каком-то сатанинском параде.
— Вот это да,— вырвалось у меня.— Сколько же их тут?..
Мы ошалело смотрели на это безмолвное царство смерти. И никто из нас не знал, что говорить и что делать после первых восклицаний, которые вырвались сами собою.
Позже я видел много таких кладбищ и знал, что у каждой немецкой дивизии, у каждой части в Сталинграде, да, видно, и по всей нашей земле, где проходили фашисты, были свои кладбища. Иногда они достигали огромных размеров, но не производили на меня такого впечатления, как это, первое.
Я хорошо помню, что меня поразило тогда не количество крестов, хотя и оно вызывало во мне если не страх, то оторопь, не размер кладбища, а унылое, стандартное однообразие могил и крестов.
Глядя на бесконечные ряды могил, легко было думать именно так: все они фашисты, все одинаковые, и рассуждать здесь нечего. Но мой, хоть и маленький опыт, опыт этой недели говорил другое: нет, не все одинаковые и, наверное, не все фашисты. Тот пьяненький немец, который бормотал «Вольга, Вольга» и все время рылся у себя в карманах, совсем не похож на того, который выгнал нас из блиндажа. А те, что заняли дедов дом? Этот, с плетеными погонами, и тот толстяк с оловянными глазами— они тоже другие. Они наверняка настоящие фашисты, и я бы их, не задумываясь, положил здесь. Это про них говорит дедушка, что им легче убить человека, чем скотину.
Дед первый пришел в себя.
— Давай, Дончак, отсюда, давай.— Он, хлестнув вожжами, круто повернул от кладбища.— Ну и денек,— вздохнул дедушка.— И куда нас с тобою, Андрей, занесло? — Он еще раз приподнялся на оглоблях и огляделся, его иссохшая шея напряглась.— Аж под Питомник упороли. И правду говорят, у страха глаза велики. Вон куда махнули! А супостаты-то, супостаты, ишь какое место облюбовали! Питомник им подавай! Видно, надолго собираются здесь обосноваться.— Он умолк и пожевал губами.— Да-а-а, чего ж... те, что там,— и он, не поворачиваясь, махнул кнутовищем через спину,— те уже навсегда.
— А много их,— отозвался я.— Видали, сколько? Дедушка грустно молчал.
— Это только здесь,— захотелось мне подбодрить его.— А еще сколько там, в Сталинграде...
— Наших тоже не меньше, только их, бедных, не успевали хоронить. Мы их тут тогда три дня закапывали, какие за селом лежали. А сколько их, сердешных, осталось еще не зарытых; и по кручам, и по оврагам, и прямо на дорогах лежали. А по ним машины и танки. Расплющили их. Как доски... Наверное, такого и на страшном суде не будет.
Слушая дедушку, я повинился. Нет, дедушка тоже повидал здесь всякого, только молчит, не рассказывает. И кричал на меня не зря, аж губы у него побелели. Он знает что-то такое про «супостатов», чего мы еще не знаем. Я вон все человеческое в них хочу найти, а они по людям, по нашим красноармейцам на танках...
У меня опять начинала раскалываться от всего этого голова. Да что же это за мир, что же за звери сюда к нам пришли? Неужели все фашисты? Да где же их столько набралось?
Нет, тут что-то не так. Пусть мне кто-нибудь объяснит, пусть растолкует, что же случилось с миром, с людьми, пусть скажут — что? Я хочу знать, хочу знать прежде, чем умру, я и жить буду теперь для того, чтоб узнать. А узнаю, может, тогда за жизнь нечего цепляться: зачем она такая, зачем я в ней, зачем все, если по людям, как по доскам, на танках, если они только то и делают, что убивают, жгут, рвут собаками? Зачем? Пусть мне объяснят!
Конечно, мог я и не думать тогда так, и, наверное мои мысли складывались по-другому, но помню эту фразу или мысль, может, даже не то и не другое, а само обнаженное чувство, крик: «Пусть мне объяснят!» Этот крик меня преследовал многие годы, он во мне и сейчас
Я долго искал объяснения происходившему, и прежде всего мне хотелось послушать тех людей, которые вершили зло. Кто они и что они такое? Что думали и чем жили, когда бомбили, стреляли, жгли, ездили на автомашинах, танках и подводах по трупам, устанавливали в нашем доме свой «порядок»? И мне повезло. В мои руки попал дневник одного немецкого офицера, который воевал в Сталинграде. Он ездил по тем же дорогам, бывал в тех же селах и именно в то же время, что и я (иногда мне кажется, что я его даже видел). Так вот, этот дневник дала мне журналистка Татьяна Сергеевна Смирнова, которая в войну работала переводчиком в штабе 62-й армии
Дневник начинается с 21 октября, приблизительно с того времени, на котором я сейчас оборвал свой рассказ, и теперь хочу, чтобы дальше он шел как бы с двух сторон. Буду рассказывать я, и будет писать свой дневник тот офицер. Он про свою войну, а я про свою, но он оттуда, куда я все время хотел заглянуть, а я от себя и про себя.
ДНЕВНИК
неизвестного офицера 79-й немецкой пехотной дивизии,
212-го, а затем 208-го полка (предположительно
колонна снабжения)
21 октября. В Лучинской перешли через Дон. Опять проклятый песок. Солдаты удивленно смотрели, как я, офицер, тяжело ступая, шел впереди колонны с толстой палкой в руке. Это им казалось странным. В Песковатке мы застали часть нашей колонны. Остальные уехали дальше с об ер-лейтенантом Роне ром. Час отдыха — и снова в путь. Ночью пришли в Бабуркин.
22 октября. С утра многих из нас бросили на подвоз боеприпасов в Сталинград. Остальные окапываются. Бе-зобразие, что о нас никто не заботится. Надеюсь, мы недолго здесь пробудем. Ежедневно налетают 1500—2000 самолетов и превращают остатки города в развалины. Беженцы, которых мы встречали по дороге, а потом здесь, в селе, в сараях, могли спасти только свою жизнь и ничего из имущества. Но Сталинград все еще не сдается. Русские непрерывно переходят в контратаки. Наш 212-й полк снова в бою.
23 октября. Сегодня нужно дать 15 человек для пехоты. Вообще 50 процентов колонны пойдет в бой, а заменят их пленные... Сталинград еще не взят. Его будут называть Верденом этой войны. Сражение за Сталинград длится дольше, чем вся война с Францией. Настроение у меня опять портится.
24 октября. Днем с пятнадцатью повозками я приехал в Гончара. Выгрузили быстро боеприпасы и назад. На обратном пути (25 километров) все время вокруг нас рвались русские бомбы. Атаковали не нас, но я думал, что уже не привезу своих людей назад. Самолеты бомбили с небольшой высоты, нас они, конечно, не видели, иначе нам досталось бы еще больше. Когда ехали туда, попали под артобстрел. Русские уже не очень далеко. Ночью видны и слышны разрывы. Наша пехота ведет огонь трассирующими пулями по русским самолетам, с самолетов стреляют по пехоте. За пять дней впервые помылся и побрился...
25 октября. На улице, где разместилась наша колонна, все еще лежат мертвые русские, расплющенные машинами. Перед нами горящий Сталинград. Темные облака дыма стелются на 30 километров по горизонту. Хорошо, что до нас пока доносится только шум самолетов и артиллерии. Беспрерывные бои за этот город. Уже сейчас мы имеем убитыми вдвое больше, чем в Севастополе. Русские не дают взять трупы немецких солдат. Эти попытки многим из нас стоили жизни. Пленные говорят, что будут бороться до последнего солдата. В пути мы встретили много наших кладбищ. И их все больше. Ужасно, когда машины и танки проезжают по трупам русских, которые неделями валяются на дорогах.
29 октября. Иногда я прихожу в отчаяние, но я, конечно, поборю это проклятое чувство. Я не должен быть постоянно в этом ужасном положении. Иногда я думаю, что, быть может, однажды и моих детей постигнет та же участь, что и тех русских, расплющенных машинами, неделями валяющихся на улицах. Я чувствую тогда, что лучше не жениться или, во всяком случае, не иметь детей. Война заставляет сильно огрубеть, но я хотел бы вернуться домой нравственно чистым, если мне вообще суждено вернуться.
2 ноября. Напрасно искал на вокзале в Карповке места, где мы могли сложить старый инструмент. В колонне удручающее настроение, так как на днях 15 человек уходят стрелками в пехоту. Дивизия наступает в Сталинграде. Она уже было достигла намеченного рубежа, но из-за сильного артобстрела русских с флангов вынуждена была отойти. Очень большие потери...
АРЕСТ
А мы ничего этого не знали. Думали, что фронт замер, сила уперлась в силу—и ни с места. Немцы, которые занимали дедушкин дом, жили своей жизнью. Правда, я обнаружил в нем еще троих новых жильцов. Один из них был важный, высокий, в кожаном пальто и в очках. Он почти всегда приезжал на машине, но ехал только до околицы села, там отпускал ее и шлепал по пыльной улице до нашего двора пешком. Тем же путем он ходил и к машине. Но выезжал реже других.
Я сказал дедушке о своем «открытии», но он ответил, что они живут здесь давно. Значит, следопыт из меня неважный. Зато я кое-что прояснил в загадочном поведении Юры и ребят. Но прежде хочу рассказать, как же окончился тот злосчастный денек, когда мы ушли от погони.
Когда въехали к нам в село, сразу увидели подводы обоза, сплошь занявшего улицы.
— Может, не те?..— поспешил я успокоить дедушку, хотя уже понял, что именно те. Вон и два знакомых фургона, у которых, как ребра убитой лошади, торчат подпорки выгоревшего серого брезента. Теперь, на беду, нужно было еще встретить того, «нашего» обозника, и день наших приключений можно считать законченным.
Дедушка с тоской посмотрел на свой двор и дом.
— Вот если б сейчас вышел тот очкастый немец, обозники бы нам ничего не сделали.
— Еще бы,— попытался пошутить я,— мы же сдали на постой им свой дом.— Но дедушке было не до шуток.
Навстречу нам уже шел грузный немец в фуражке с высокой тульей, в длиннополой темно-зеленой шинели. На кисти правой р|уки висела толстая плеть, на сапогах— шпоры. Мы посмотрели по сторонам. Утешение одно — «нашего» обозника нигде не было. Видно, и дедушка немного приободрился, продолжая с надеждой смотреть на свой двор.
Немец этот, судя но всему, был старший офицер, потому что другие почтительно стояли в сторонке и покорно провожали его взглядом. Офицер, еще не дойдя до дедушки, закричал и поднял руку с плетью. К нам бросился солдат и, оттолкнув дедушку и меня от двуколки, прокаркал:
— Кони крадиш-шь, кради-ш-шь.
Офицер ударил плеткой дедушку по спине, # потом, пробормотав ругательство, замахнулся на мёкя. Я отскочил.
— Да ты что? — метнулся дедушка к ноге Дончака, но офицер опять стегнул его плеткой. Дедушка все-таки развязал повязку.— Смотри, лошадь раненая.
Но его не слушали. Дончака уже распрягали подбежавшие солдаты. Дедушка в сердцах бросил тряпку.
— Ну и берите, все берите! — Он швырнул на землю свой кнут.— Берите, супостаты...
Солдат толкнул его в спину прикладом винтовки, и дедушка, споткнувшись, пошел вслед за Дончаком на колхозный двор. Я перепуганно смотрел вслед, а потом побежал за ним. Дедущка подал знак идти домой. Я остановился и никак не мог решить, что же мне делать: идти домой или следовать за дедушкой?
Меня оставили, а дедушку уводили. Я же бил ногами того обозника! Постоял, постоял и пошел за дедом. Его ввели в правление колхбза, а я остался на улице ждать.
— А еще у вас там пакетов не осаалось? Пошарь у атери. А?
— Нет, ни одного больше. Надо искать разбитую санитарную машину или подводу...
Но мои последние слова Васька словно и не слышал, И вот теперь я думал, что все открылось.
Ехали через Парасочкин хутор и увидели? Да там никогда ничего не увидишь — развалины, кручи размытого дождем самана, и все. Может, кто донес или какой бежавший военнопленный попался?
Меня окатывали одна догадка за другой, но страх за всех нас, за дедушку, маму, Сережу, Вадика, маленькую Люсю, сковывал меня. Надо бежать к ним, но как оставить дедушку?
На порожках дома появились два немца, и я совсем оробел. Значит, они тут... Следом на крыльцо вышел щуплый мужичонка в полушубке с оторванными рукавами и воротником. Лицо почти сплошь заросло сивой щетиной, глаз один закрыт. Он, как фонариком, обвел зрячим глазом двор, заглянул за забор и, увидев меня, поманил рукой. Я сделал шаг назад и изготовился бежать.
— Погоди,— легко и совсем не по-стариковски сбежал он со ступенек, и я догадался, что это и есть тот кривой колхозный счетовод Прибытков, которого дедушка зовет «Митька».
— Ты внук Лазаря Ивановича? — И, не дожидаясь моего ответа, торопливо продолжил:—Мигом домой, пусть прячут зерно. И соседям скажите.
— Ас дедушкой что? Где дедушка? — захныкал я.
— Ничего.— И он попытался улыбнуться своим единственным глазом.— Сидит там и ругается. Иу! — прикрикнул он.— Мигом домой!
Я сорвался с места. Раз Прибытков так говорит про дедушку, значит, немцы ничего про Парасочкин хутор не знают. Летел как на крыльях, даже забыл про боль в ноге.
Дома переполох. Нашим уже сказали, что дедушку и меня забрали, и тетя Надя, взяв маленькую Люсю на руки, шла выручать нас. Увидев меня, все обрадовались, но тут же затараторили:
— А дедушка? Где он?
— Он там ругается... Прибытков сказал.
— Чего ж его держат?
— Надо зерно прятать,— шепнул я маме.
— Да какое, к дьяволу, зерно,— покраснела она,— говори толком, что с вами случилось?
— Прибытков говорит: сейчас придут забирать все.
— Уже забрали,— нетерпеливо отозвалась тетя Надя.-— А больше у дедушки и брать нечего.
— А наши продукты, их тоже надо...— не сдавался я.
— И наших продуктов нет,— тряхнула за рукав меня мама.— Ты говори, что там приключилось, чего вы туда попали?
А что и говорить, я не знал. Рассказывать про приключение с тем немцем-обозником — только пугать их. Про Парасочкин хутор вообще никто ничего знать не должен.
— Говорят, что мы коня украли...
— Как украли? У кого?
— Не знаю,— пожал я плечами (ко мне уже прилипла Васькина привычка).
— Один офицер там кричал...
— Они уже забрали и этих коней,— вздохнула мама и кивнула на конюшню.— Пу зачем он с ними связался? Говорили ему, так он же такой завзятый лошадник, такой завзятый, что и слушать ничего не хочет...
Мы постояли, постояли, и все пошли в кухню.
Прибыткова все в селе называли по фамилии или «старшим», но никто не звал его старостой, по той должности, которую ему официально дали немцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43