листовки
Говорили, что первый раз листовки над городом появились еще осенью сорок первого, когда немцы на несколько дней брали Ростов. Я же увидел их в начале лета сорок второго. Прибегает как-то ко мне Витька и просит дать клятву, что я никогда никому ни под какими пытками не расскажу о том, что он мне покажет.
— Никогда! — звонко, зацепив ногтем за зубы и проведя ребром ладони по горлу, привычно поклялся я.
— Нет,— испуганно прошептал Витька,— надо по-другому. Настоящую клятву.
— А как?
Витька опустил голову и хотел уйти.
— Ну, хочешь на крови? Ну? — и я схватил свою руку зубами. До крови прокусить не удалось, но красный след от зубов, видно, подействовал на Витьку.
— Только гляди...
Мы стремглав побежали к оврагу. Витька так долго водил меня по колючкам и колдобинам на дне оврага, что я уже готов был подумать, а не валяет ли он вань-ку. Но вот он еще раз опасливо огляделся по сторонам и, присев, прошептал:
— Гляди...
В руках он держал бумажку величиною в пол тетрадного листа. На ней рисунок и подпись. Я присел рядом и обомлел. На бумажке были карикатурно изображены наши военачальники—убегают от танков. Внизу жирная бахвальная подпись, сулившая нашей армии поражение.
Мне стало жарко. Витька перевернул листок:
— Вот тут еще.
— Порви,— выдавил я из себя.— Сейчас же! Витька испуганно смял листок. Я ухватил какую-то
щепку и стал рыть землю. Через минуту мы похоронили бумажку и пулей выскочили из оврага. Догнав меня, Витька сказал:
— А таких много.
— Чего много?
— Ну, этих листовок...
Только сейчас понял, что это листовка. Меня оглушила карикатура — как они смеют?!
А война подходила к Дону. В сводках Совинформбюро упоминалась Большая излучина Дона. Я смотрел на карту и видел, что эта излучина острием упирается в Сталинград.
— Здесь самое близкое расстояние от Дона до Волги и нашего города,— говорил я Витьке.—Всего семьдесят километров. Мы с отцом за полдня на лошади доехали...
Костя растерянно смотрел то на меня, то на карту.
— А теперь и окопы совсем рядом роют,— сказал он.— Мама и все рабочие с мебельного ходят пешком Утром уходят, а вечером домой.
Я знал. Это ближние окопы, а были и дальние, те, которые начал рыть еще осенью сорок первого мой отец. Теперь оттуда все вернулись, там идут бои.
Уже после войны я узнал, что эти окопы военные называли внешним и внутренним оборонительными обводами Сталинграда1. На внутренний обвод выходили почти все. Днем наш поселок словно вымирал. Выходили мы всей школой. Углубляли овраг, превращая его в противотанковый ров. Ходили пешком. И вот тут-то мы, мальчишки, увидели, что война действительно рядом. По буграм, которые опоясывали город, ставили зенитные батареи. В чахлом кустарнике, на взгорках были понатыканы ложные зенитки — два вместе-сбитых бревна. Одно короткое, другое длинное. Они, как колодезные журавли, торчали в небо. А настоящие зенитки маскировали, закапывали в землю. Нам приходилось обходить их далеко: стояли часовые.
— Нас отгоняют,— сердито шептал мне Витька.— А вон она все видит.— И он кивал головой в небо.
Там в самом его зените висела «рама» — немецкий разведывательный самолет.
«Рама» постоянно кружила над буграми. Поначалу зенитки стреляли в нее, но она так высоко взбиралась в небо, что облачка разрывов всегда плыли ниже. Среди мальчишек ходила легенда, что сбить «раму» вообще нельзя, она вся бронирована.
— Самолеты она тоже не подпускает,— говорил Костя.— На ней со всех сторон пушки и пулеметы.
1 «Тогда же, в июне сорок второго, началось строительство рубежей второй очереди — внешнего обвода в Серафимовичском и Клет-ском районах, Камышинского обвода. С 12 июля развернулось строительство четвертого рубежа вокруг Сталинграда. Общая протяженность рубежей обороны достигла 2572 километров. Вручную было вынуто и переброшено 14 миллионов кубометров грунта — больше, чем впоследствии на строительстве Во пго-Донского канала. При этом в последние недели работа шла под непрерывными налетами вражеской авиации».
В это нетрудно было поверить, потому что «рама», пожалуй, неделю безнаказанно висела над городом. К ней даже привыкли. И зенитки уже не стреляли.
Но легенда все-таки была развеяна. Однажды, когда «рама», видимо тоже уверовав в свою неуязвимость, летала ниже, чем обычно, ее сразу же, первым залпом, срезала зенитная батарея. Орудия стояли где-то на Ельшан-ском бугре, в леске. Я запомнил ту батарею еще потому, что позже, когда уже бомбили город, из этого леска дольше всего доносились залпы.
Война совсем рядом, рассуждали мы с Костей, и все-таки не верилось, что бои придут в город и в наш район.
— Все равно отгонят, не допустят! — горячился я.— Уже было так с Москвой, Тулой...
Витька соглашался со мной. Выпив из бочки воды, противной, пахнувшей железом, мы выбирались из оврага в тень под деревья и обсуждали «ситуацию». Чего только не говорили люди здесь, на окопах! «Немцы уже перешли Дон!» «Они под Красноармейском и скоро выйдут к Волге!» Одна женщина говорила, что видела немецкие машины за Бекетовским бугром. Слухи, слухи... Настроение у всех мерзкое. Нас засыпают листовками. Особенно много маленьких, СЛОЕНО на одну закрутку, папиросных бумажечек, «пропусков» в фашистский плен,— так их называли: там была нарисована винтовка, воткнутая в землю.
Дед Булавин, могучий старик, который командовал нами, мальчишками, на окопах, доставая кисет, говорил:
— Спасибо германцу, бумажкой снабжает, вот табачку бы сбросил.
— Сбросит, сбросит, не каркай,— отвечала ему тетя Маруся, невестка стариков Глуховых, наших соседей.— Вон на дальних окопах, сказывают, баб поубивало.
Тете Марусе лет двадцать семь, но она выглядит старухой. «Ее подкосила прошлая зима»,— говорили женщины.
Сначала пришла похоронка на Петра Глухова, ее мужа, а вскоре заболела и умерла дочка трех лет. Простудилась и умерла.
У тети Маруси большие, широко открытые глаза, будто она постоянно чему-то удивляется. Еще прошлым летом она не была такой.
— Что делает с человеком война! — сокрушенно качают головами женщины, глядя ей вслед.— Что делает!
Я все чаще слышал эту фразу и чувствовал, понимал, что война что-то делает и со мной, открывал и в себе и вокруг какую-то новую, неведомую «страну». Ее можно было бы назвать той самой войной, о которой теперь все постоянно думают, про которую везде говорят и которая уже стоит рядом и дышит в лицо. Но эта «страна» совсем не похожа на ту войну, какая жила во мне с детства по книгам, фильмам и даже рассказам родителей. В той было не только много героического, победного, но и немало забавного, озорного и смешного. Мать рассказывала:
— Стояли в нашем хуторе казаки. Я пошла с утра в гости в соседнее село. А казаков с нашего хутора погнали красные. Вбегает в хату, куда я в гости пришла, казак, вытаращил глаза на меня — и как ошпаренный из дверей. «Поворачивай назад,— кричит,— опять в тот же хутор попали!»
На сегодняшней войне, думал я, такому не случиться. От нее —только похоронки и слезы. Во мне все закипает против этой войны.
Сейчас, спустя столько лет, мне трудно быть тем мальчиком, но кажется, что я и тогда уже понимал несоответствие этих двух войн. Понимал, хотя, конечно, не мог знать, что увиденное — это еще не сама война. Она, как гигантский ледник, толкала впереди себя горе. Все, что пришло потом, нельзя было сравнить с уже пережитым нами. Нельзя было сравнить ни с чем, только с войной.
«КАМЕННЫЕ БОМБЫ» И ПАЕК
Мать пришла с работы, села на табуретку у стола и, тяжело положив руки на колени, сказала:
— Ну, давайте готовить ужин.
Она сидела, не шелохнувшись, словно превозмогая в себе что-то, а я стоял рядом и смотрел на ее руки — распухшие, красные, в ссадинах.
Мама уже несколько месяцев работала на бетонном заводе, а я только сейчас заметил, какими у нее стали руки. Не ее руки: обветренные, с потрескавшейся кожей, с серыми полосками въевшегося у ногтей цемента.
— Так наворочалась, так наворочалась, что шевельнуться не могу.— Она обвела усталым взглядом комнату, и в ее грустных глазах вдруг мелькнула радость.— А наш завод в военный переводят. Уже заказчики новые приезжали. Сказали, будем прямо для фронта работать. Значит, карточки другие выдадут...
Я знал, что мамин бетонный завод уже давно выполняет заказы для строительства оборонительных рубежей. Они делают плиты, балки и колпаки дзотов, с прорезями-амбразурами, похожие на белые бетонные чаны. Всю эту продукцию мы, мальчишки, знаем, потому что она изготавливается прямо на дворе завода. А здесь мы часто бродим. Знаем мы и о том, о чем, сохраняя военную тайну, намекнула мама. Уже несколько месяцев на заводе осваивают выпуск бетонных авиабомб. Целая груда битых каменных (мы их называем так) бомб лежит на свалке, в овраге. Они небольшие — килограммов от пяти до двадцати — тридцати, а может, и больше. Во всяком случае, мы их поднимаем, ворочаем. Это настоящие бомбы, только из камня. Внутри они пустые. Костя рассказал нам о них.
— Внутрь насыпается тол.— Он показывает отверстие.— Потом вставляется стабилизатор и взрыватель1.
Мама молчит об этих бомбах, знает, военная тайна. А вот о новых карточках готова говорить без конца. По ним будет получать больше жиров, сахара, круп... И вдруг спрашивает:
— Карточки отоварили? Там постное масло несли...
— Масла не было,— отозвался Сергей.—Хлеб принес и повидло. На сахарную повидло давали.
— Что с этого повидла? — сердито повернулась ко мне мать.— Почему сам не пошел? А карточки целы?
Сергей отодвинул ящик кухонного стола, достал жестяную коробку из-под чая и подал ее матери. Она быстро проверила карточки и успокоенно вернула коробку брату.
— Надо было сахар подождать.
— Да все берут, месяц-то кончается,— возразил Сергей.
Мать уже хлопотала у плиты и, не слушая его, выговаривала мне:
— Нашел меньшего. Ему что дают, то и берет.— Заглянув в стол, она испуганно спросила: — А хлеба почему столько?
1 Автор уже через много лет после войны от фронтовиков-летчиков узнал, что эти «каменные бомбы» применялись при учебных бомбометаниях в авиаучилищах. Их начали делать весной и летом сорок второго на этом бетонном заводе в Сталинграде, когда гитлеровцы рвались к городу.
— Мы только по кусочку,— виновато выдавил я,
— С повидлом,..—прошептал Сергей.
Мать с глазами, полными слез, глядела то на меня, то на Сергея и вдруг, бросив на пол тряпку, которой вытирала кастрюлю, не своим голосом закричала:
— Какой же вам теперь ужин? Какой? — Она посмотрела на банку с повидлом, которую мы предусмотрительно засунули в дальний угол стола, и вдруг сделала два заплетающихся шага к своей кровати, но, не дойдя до нее, опустилась на колени, беззвучно ткнулась головой в подушки, и плечи ее стали вздрагивать. Мы испуганно замерли, не решаясь подойти к ней. Сергей не выдержал и заревел в голос.
Во всем был виноват я. И хлеб и повидло Сергей принес домой в целости и сохранности. Мы отрезали по куску хлеба и намазали повидлом. Было так вкусно, что не заметили, как съели еще по куску, а затем еще и еще по маленькому. Хлеб отрезали тонкими ломтиками, подравнивали, чтобы было «как из магазина». Повидло соскабливали только со стенок банки, а когда опомнились, то сами испугались — половина принесенного Сергеем пайка исчезла. Мы поспешно засунули хлеб и банку в стол и уже до самого прихода мамы не проронили ни слова. А теперь вот что из этого вышло. Сергей ошалело кричал, перекрывая всхлипы матери:
— Я знал, я знал...
А мне было так стыдно и так плохо, что я готов был убить себя.
Позже случались куда более голодные и холодные дни, их даже и сравнивать-то смешно с весной и летом сорок второго, когда и голода-то никакого не было, а вот сорок третий и сорок четвертый, весна победного сорок пятого, а потом еще и зимы сорок шестого и сорок седьмого— вот когда было по-настоящему голодно, и тогда мы с Сергеем уже ни за что не позволяли себе съесть лишний, а значит, чей-то кусочек хлеба.
Несешь из магазина закаменевший на морозе серый кирпичик, к нему еще припаян крохотный довесок, и не было случая, чтобы этот кусочек не дошел до дома. Довесок всегда причитался тому, кто ходил за хлебом,— так уж установилось в нашей семье, потому что пойти в магазин, выстоять там очередь в стужу или в жару, помять бока у прилавка — тоже не простое дело. Но этот кусочек хлеба и я и Сергей всегда приносили домой, а уже здесь тот, кто принес его, распоряжался им по своему усмотрению.-
Довесок сразу же торжественно разрезался на три части. Первая была немножко больше двух других — она шла как награда ходившему за хлебом. Мать свою часть почти всегда откладывала и потом, когда мы, по крохе откусывая и смакуя, съедали свои кусочки, отдавала ее нам.
Весь довесок часто не превышал и ста граммов, но он был таким вкусным и таким желанным, съедался в такой затаенной святости, что этими сладкими минутами мы жили целых два дня (хлеб получали через день), до часа, когда шли за новым пайком.
Мы строили планы, прикидывали, как заживем, когда мамин завод переведут в категорию военных.
— Хлебная будет семьсот,— радостно смотрит на нас мама.— Это не пятьсот. Другие карточки будут и на жиры, сахар, крупы...
—- Может, и мясную дадут,— говорю я.
— Такую, как дядя Миша Горюнов получает? — спрашивает Сергей.
Серега ничего не смыслит в категориях заводов, и я объясняю ему:
— У дяди Миши первая, а это вторая, какая сейчас на папиной фабрике.
— Не фабрика, а завод,— поправляет меня брат.— Теперь там самолеты делают.
— Не болтай! — обрывает его мама, а потом что-то строго шепчет ему на ухо.
«Не самолеты,— хочется возразить мне Сергею,— а детали для самолетов: лонжероны, шпангоуты, стрингеры, консоли, уголки, стойки — все деревянные части, какие есть в самолетах». Но я молчу. Отцу и то нельзя об этом писать. А делают их на его станке. Костя говорил. Раньше ножки и всякие резные финтифлюшки, виньеточки для шкафов, диванов и этажерок точили, а теперь — детали для настоящих самолетов: там теперь Костина мама работает.
Жаль, что всего этого не знает наш отец, вот бы удивился. Его мебельная фабрика — и самолеты!
Но где он сейчас, наш батя? От него, как говорит мать, ни слуху ни духу. А бои уже идут там, где осенью и зимой отец рыл окопы,— у станиц Васильевской, Сиротин-ской, Нижне-Чирской... Сережка ничего этого не знает, потому что все те места, куда мы с ним ездили зимой к отцу на окопы, теперь в сводках Совинформбюро называют Большой излучиной Дона. Я открыл это сам. Маме и Сергею не говорю. А с Костей мы смотрели карту, и я ему рассказывал про казачьи станицы. Для него они далеко от Сталинграда, а для меня рядом. Потому что я там был. И для мамы и Сергея рядом, поэтому и молчу.
Сегодня увидел над проходной мебельного завода новый лозунг: «Отстоим Сталинград!» Такие же появились у железнодорожной платформы и на заборе маминого бетонного. У оврага, на пустыре, где мы играли в футбол, по вечерам идут военные занятия рабочих. С перекладины наших футбольных ворот свисают мешки с сеном. Их колют штыками. В овраге сделали стрельбище, и туда никого не пускают.
Витька под большим секретом сказал мне, что в поселке уже создан рабочий батальон и его отец в нем командует взводом.
— В его взводе есть даже женщины,— прошептал он как великую тайну.
— Санитарки есть везде,— охладил я его.
— Отец говорит, бойцы, с винтовками...
Тайны, тайны... Я уже знаю их столько, что скоро невозможно будет жить: они разорвут меня.
Мама укладывает Сергея спать. Я один со своими тайнами. Война совсем близко. Она там, где мы были с Сергеем, где долбили мерзлую землю и выкопали сонного суслика, где пилили старые вишни и груши, там, где мы два долгих дня брели по дорогам — день к отцу и день от отца. Даже если бы он тогда не попросился на фронт, то все равно сейчас бы оказался на войне... Значит, уже нет этой тайны. Теперь можно рассказать...
Сергей все расспрашивает маму про новые карточки.
— А если бы ты на папином заводе работала, то какие бы получала?
— Рабочую карточку военного завода. Вот ее теперь и дадут...
— И ваш завод теперь будет такой, как папин?
— Такой. Раз карточки одинаковые, значит, и заводы...
Серега умолкает. Мать отходит от него, но через несколько минут он поворачивается и убежденно говорит:
— Все равно папин завод главней!
Это он лежал и сравнивал самолеты с каменными бомбами. Он тоже про них знает.
23 августа сорок второго называют черным днем. Видимо, название пришло позже, может, даже после войны, когда стали появляться воспоминания о Сталинградской битве. Я его услышал или где-то вычитал году в пятидесятом.
А был это обычный, по моему тогдашнему ощущению, «предгрозовой день», когда, как и вчера, и позавчера, и пять дней назад, мы тревожно смотрели в небо и ждали: вот-вот что-то случится. В небе сейчас происходили все главные события:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43