Площадка метрах в пятидесяти от меня. Орудия сейчас уже нет, лежат разбросанные гильзы, они начали зеленеть. Видно, стреляли недели две назад. Все надо доложить Семену,
Не было других доказательств, кроме этих гильз, размытых следов от сапог вокруг площадки и тех сиротливо брошенных траншей, которые зияли внизу, почти у кромки берега, но мне почему-то казалось, что немцы пробыли здесь недолго. А вот почему они ушли из нашего района, в который с таким ожесточением рвались больше двух месяцев, было загадкой. Лежал и думал: «Почему?» Семен и его друзья разберутся. Они военные.
Сам же я объяснить уход мог только одним: просто у гитлеровцев нет солдат. Фронт отодвинулся, и они ушли за ним. Высадиться здесь нашим из-за Волги нельзя. Река хорошо просматривается с бугра, а сейчас и вовсе из-за ледохода Волга непроходима, опасаться десанта нечего. Кроме того, у меня была своя теория поражения фамистов в войне с нами. Я считал: чем дальше они заходили в нашу страну, тем сильнее затягивались петли на их шее. У них просто людей не хватит! Нели они даже остами г по одному человеку в каждом пишем селе (и м городах и сотней не обойдешься!), то сколько же им нужно людей? Где они столько наберут?
Моя теория уже действовала. В Гавриловке и других окрестных селах немцы не могли держать своих людей. Комендатура была только в Карповке. А здесь их вообще нет. Так что дело у них табак...
Лежал и наслаждался тишиной, а мои мысли о том, что немцам пришла настоящая хана, как сказал тот пожилой военнопленный, веселили меня и вызывали желание вскочить и закричать что есть мочи: «Смотрите, они уже выдохлись! Смотрите! Тут нет ни одного человека!»
Может быть, наши и услышали бы меня там, на том Перегу. Л что, если и правда заорать? Побежать к самой моде и... У меня еще есть пять минут. По воде крик разносится далеко, и я стал уже приподчиматься и смотреть, где я могу быстрее и легче спусти ься с кручи, но тут же остановил себя: «Мальчишка, сморчок! Ты же на задании!»
И вдруг я сначала увидел какое-то черное мелькание над заволжским лесом, а потом и услышал шипящий треск и свист хвостатых снарядов.
Поднялся и определил: «катюши» бьют не из леса, а с воды. Где-то у самой Красной слободы, из прорана вырвались два быстрых катера и палят по городу.
Снаряды рвутся на бугре, где у немцев прячутся орудия и батареи шестиствольных минометов. Они сейчас Тоже заговорили. Заскрежетали и зафукали тяжелые минометы, и сразу река и город отозвались раскатистыми Громами взрывов.
Вот тебе и тишина! Да тут, пожалуй, бывает такое, что небу жарко. Пригнулся и побежал с такой прытью, будто меня подняли на крылья эти взрывы. Я опять в своей стихии. Нет, наш Сталинград еще бьется!
Мама сидела на краю ямы и рассматривала наш семейный альбом. В руках фотография Виктора, которую он прислал в мае. И письмо было майское, последнее.
Брат в зимней лётной форме, сфотографирован по пояс. Мама молча показывает мне фотографию, и я вижу, что низ у нее кто-то отгрыз. Перевожу взгляд на альбом: он в двух местах пробит осколками.
Мама так расстроена, что, видно, ничего на слышала, а вернее, ей сейчас не до этой вдруг поднявшейся пальбы. (Зна смотрит йа пробитую осколком фотографию, и ее нижняя губа и Подбородок дрожат. Она вот-вот разрыдается, и я боюсь ее слез. Она уже плакала. Это Заметно по осунувшемуся й как-то сразу опавшему лицу. Сейчас она изо всех сил крепится, но плечи ее сотрясает дрожь, беру альбом й засовываю в мешок.
— В овраге была?
— Была... там тоже никого...
— Надо идти,— показываю ей часы,— уже второй час...
—- Надо, надо,— поднимается мама,— я сейчас, сейчас...
Перетягиваем мешки веревками, получается что-то вроде переметных сум. Груз у нас нетяжелый, только Громоздкий. Все готобо* Кам перед прыжком в холодную воду, медлю, отдуваюсь. Мама уже, согнувшись, побежала меж развалин, а я стою, вот сейчас решусь, вот Сейчас. Откуда эта робость? Даже не робость, а непонятная заторможенность во всем теле. Меня сковывает дурное предчувствие! мы больше никогда не вернемся к родному пепелищу оно уже не наше, здесь умерло, все чужое, и сам я совсем другой.
Здесь жил другой мальчик. Он бегал в школу, гонял в футбол, плавал к плотам, которые медленно спускались вниз по Волге, написал первое письмо девчонке-однокласснице, дрожал от страха при взрывах... йтот Мальчишка Потерялся где-то в этих развалинах, ой исчез, развеялся, как исчез и развеялся пепел с нашего погорелья, его унесли злые осенние ветры и дожди. Я теперь как дед Степаныч, меня мучают предчувствия, и я верю в приметы.
по живым МИШЕНЯМ
Мамин мешок замер, она машет рукой. Подхватываю свой и прыжками, как заяц, скачу через камни и ямы. Сердце колотится, пульсирует ранка в бедре, жарко. Расстегиваю пуговицы телогрейки, ветер холодит грудь, щею. Теперь могу без передыху бежать аж до самой автомашины. Я уже оторвал себя от той жизни, она за моей спиной, она там...
Мама поджидает меня, прислонившись мешком к обрушенной стене. Дальше бежим вместе, она чуть-чуть впереди, я на полшага сзади и сбоку. Бежим молча до самого оврага, а здесь, у опрокинутого танка, сбрасываем мешки с плеч и садимся на них отдыхать.
— У нас еще пятнадцать в запасе,— глядя на часы, говорю я маме, но она молчит. Мама молчит, когда занята чем-то серьезным и трудным. Эту дорогу она, видно, считает самой трудной.
Как же все-таки оказался здесь танк? Свалиться с моста он, точно, не мог. Слишком далеко лежит от опор. Значит, спустился в овраг где-то у самой железной дороги и шел по дну, а здесь перевернулся. Почему? Наскочил на мину? Но танк целехонек, даже гусеницы не перебиты. Залезть бы в него да пошарить. Вон и открыт. Но мама берется за мешок. Еще два таких броска — по километру, и мы на месте.
Танк скорей всего стад вылезать и? оврага и опрокинулся. Эти мысли мне приходят, когда мы взбираемся по круче. Конечно, он дошел до моста, дальше идти некуда: там огромная воронка от бомбы, и он, полез в гору. Вот потеха была, когда фрицы кувыркались. Посмотреть бы!
Выбрались из оврага и бежим вдоль полотна дороги. Вдруг свист пуль запальчивый треск выстрелов. Повернул голову. Стреляют сгоревшего и наполовину разрушенного дома, который метрах в четырехстах
Что их там всполошило и куда они палят?
Еще ниже пригнувшись, продолжаем бежать, но пули запели совсем рядом, стали биться в насыпь. Несколько фонтанчиков выскочило из земли прямо перед нами. Ударило в рельсы и с таким звоном, что мы разом упали наземь. Лежим, а стрельба не прекращается. Да что ж это такое? Так мы и опоздать можем! И вдруг я понимаю: из дома бьют в нас. Поднял голову — пули взвихривают песок в насыпи, под которой мы лежим. Испуганно переглянулись. Мама показала глазами, что надо отползать назад, и медленно потащила за собою мешок. Но струйки песка стали всплескиваться там, куда мы ползли. Замерла, затихла и стрельба, только изредка пули ударяли в насыпь и шпалы над нашими головами. Но стоило нам зашевелиться и двинуться вперед или назад, как стрельба осатанело разгоралась.
С нами будто играли в кошки-мышки. Кошка спряталась там, в развалинах дома, и, как только мы начинали двигаться, она выпускала свои огненные когти. Били из винтовок. Несколько раз коротко ударил автомат, но тут же замолк: из него до нас не достанешь.
Казалось, лежим давно. Даже мерзлая земля стала оттаивать под нами. Тоскливо повернул голову в сторону дома. Там молчали, но я уже спиною чувствую: чьи-то хищные глаза цепко вцепились в мой затылок. Те, кто там, «забавляются» — гонят нас на насыпь железной дороги. Они, сволочи, похоже, знают, что у нас нет больше времени. Через двадцать — тридцать минут уйдет машина, и тогда...
— Я досчитаю до десяти, и мы побежим...— услышал я свой осипший, будто со сна, голос.
Мама ближе прижалась к мешку. Я начал считать.
— Раз, два, три... четыре...
Счет шел все медленнее и медленнее, а скоро и совсем застопорился. Мама подняла голову, крикнула:
— Пошли!
Вскинув мешки на плечи, мы кинулись через насыпь, и сразу воздух разорвали тонкий писк и сухие раскаты выстрелов за спиной. Я уже перескочил первую пару рельсов, прыгнул через кучу щебня, но меня кто-то так дернул за мешок в сторону, что я не удержался на ногах и полетел на шпалы между второй парой рельсов. Мешок не выпустил, но он оказался подо мной, и я тут же скатился с него. Впереди что-то с треском взорвалось, и мне прямо в лицо ударил колючий песок. Рука словно приросла к веревке, которой был перевязан мешок, и я, вместе с ним перекатившись через рельс, кубарем полетел с высокой насыпи... Проскочили!
Мама стояла перед своим мешком и обирала с юбки репьи и колючки. Глянула на меня, и вдруг ее лицо дрогнуло и поплыло.
— Ты что, ты... ранен? — Она глядела на мою щеку, и я почувствовал, что ее саднит.
— Да нет.
Мама подошла ко мне и стала отирать краем платка щеку.
— Ты что, упал? Лицо в песке.
— Споткнулся. За рельс ногой,— бормотал я. Не мог же я сказать, что меня кто-то дернул за мешок и я упал.
— Ну ладно,— успокоила мама,— тут царапина Давай дальше, а то машина уйдет...
Я стал поднимать мешок, но она спросила:
— А это что? Ты что, мешок порвал?
Я опустил его на землю и увидел, что из мешка торчит белый клочок материи... И только позже, когда увидел, как рвутся разрывные пули и когда сам стрелял ими, понял: мешок мой пробила именно такая пуля. Взрывы, которые с треском разносили щебень и песок вокруг нас, когда мы лежали под насыпью, тоже были от этих пуль. Выстрелом из карабина разрывной пулей я перебивал палку толщиной в руку человека.
Стрельба по живым мишеням, которую, видимо, на потеху себе устроили немцы, сыграла со мною злую шутку. Я совсем не помнил обратной дороги. Когда военнопленные начали расспрашивать нас о ней, я мог сказать только о танке в овраге да о собирающейся замерзнуть Волге. От мамы я услышал, что мы возвращались другой дорогой, и страшно удивился. Удивился до того, что прервал ее рассказ, спросив:
— А у танка мы отдыхали?
— Да,— ответила она, но дальше опять рассказывала военнопленным про ту дорогу, по которой я никогда не ходил. Мы, оказывается, пробежали весь двор лесопильного завода, а пошли через него, чтобы разведать другую дорогу. Здесь можно было короче выйти к волге.
После того как на нас «охотились», с моей памятью в Тот день произошло вообще нечто странное. Оставалось еще полдня, а память удержала только два эпизода, вернее два мига, которые будто ослепили меня, погасив вокруг все другое.
Мы стояли с мамой у оврага (видно, это был тот овраг, где грузились наши автомашины), и я смотрел на кромку тени и солнца, которая рассекала овраг. Под обрывом проходила тень, и там была серая, как камень, замерзшая земля, а рядом, на солнцепеке, по-весеннему ярко зеленела трава и в ней горело несколько цветков бессмертника. Ветер клонил их синие головки к земле, а они настырно выпрямлялись и тянулись к солнцу. Граница тени и солнца проходила всего в нескольких метрах от меня, и я содрогнулся оттого, что видел жизнь в такой близи от смерти. Оказывается, они рядом, и даже сразу не заметишь, где одно переходит в другое. Только когда отводишь глаза от кромки тени в одну сторону, видишь лето, а в другую — зиму.
И еще вот что запомнилось мне в остаток того осеннего дня сорок второго года. Когда мы вернулись, я увидел только фундамент дома, перед которым два назад остановилась наша машина. Низкий подвал будто в смертном испуге прижался, и таким он навсегда застрял в моей памяти. Я СТР-ял как громом пораженный перед этим приплюснутым и съежившимся подвалом. И никак не мог постигнуть как же можно было среди вселенских развалин, среди всеобщего и потрясающего разорения взять и чудом уцелевший дом? Как можно? Ведь людям негде жить. В нашей кухне земляной пол, еще не было сильных морозов, а стены промерзают насквозь нет и такого жилья. Забились в блиндажи, как суслики в норы. Надо же строить людям ведь они же люди! А тут взяли и за два род корень сломали исправный, не тронутый пожаром дом. Как же это?..
И каждый день приезжают сюда огромные, вагоны, черные автомашины, чтобы доломать то, что пощадили бомбы и огонь. Нет, я многого в этом взбесившемся мире, не понимал, хоть и садился понять. И во всем этом было одно и был один выход: мир опрокинули и растерзали фашисты. Они били в нас разрывными пулями, они этот целехонький дом и отняли у дедушки его дом. Они, все они, во всем виноваты только они.
Когда подъезжали к Гавриловке, стал отходить. Растормошил меня Касым. С мамой говорил военнопленный. Он снял с грязной, нечесаной пилотку и все время вытирал ею пот на лбу, висках птичьей шее, которая, мне казалось, вот-вот переломится. Рядом сидел Семен и, как только пожилой умолкал, сразу включался в разговор:
— А если не переходить полотно железной дороги, то можно проскочить мимо дома, откуда стреляли?
— Можно, но тогда вы не попадете в овраг,— устало отвечала мама,— и не выйдете к берегу Волги.
— А если через лесопильный?
Пожилой, передохнув, властно поднимал руку, что означало приказ умолкнуть Семену, и продолжал свой расспрос. Он уже «прошел» по нашему пути от машины До Волги, и сейчас его дотошные и въедливые вопросы, Требующие обстоятельных и точных ответов, «возвращали» пожилого назад, через развалины лесопильного завода. Я этой дороги не знал и ничем не мог помочь маме.
На меня наседал Касым. Я уже все рассказал ему про Волгу, про оба берега, про сало-ледоход и даже про горьковских плотников.
— Это один из ранних рассказов Алексея Максим, скапал он.—Меня интересует, что ты видел еще! Нее припомнили! — почти сердито добавил Касым.— Рассказывай, что видел, а не то, что переживал там! *')то лирика, Андрей, и дела не касается. И твои лето, зима, жизнь, смерть — тоже лирика. Говори, что еще!
— Да вроде все рассказал,— пожал я плечами,— и про танк, и про мост, и про снарядные гильзы и окопы, и разбитые вагоны на путях. Вот еще видел убитую женщину и ее дочку там... Рассыпанная пшеница рядом...
Пожилой вскинул свои полузакрытые глаза, прервал разговор с мамой и стал слушать. Мама смотрела на меня, недоумевая, и у нее, видно, было такое же выражение на лице, как и у меня, когда я слушал ее рассказ про обратную дорогу через лесопильный завод. Видя, что мне не верят, полез в карман и достал несколько зерен.
— Набил полные карманы, а потом, как увидел этих... в одинаковых платьях, все сразу высыпал.
— А ну, вытряхивай,— подставил пилотку пожилой.— Все карманы выворачивай...
В пилотку насыпалось горсти полторы-две пшеницы. Ее осторожно пересыпали в тряпицу, завязали аккуратным узелком, и пожилой, положив ее в карман шинели, сказал:
Да тут целый суп-рататуй выйдет.
— Зачем же ты выбрасывал? — сверкнул глазами Касым.— Разве хлеб бросать можно? Ай-я-яй! Какой ты человек! Пожилой поднял руку, и Касым, отвернувшись, умолк. Только сердито сопел и даже скрипел зубами Мои плечи сами собой стали вздрагивать, и я ткнулся головою в брезент. Пожилой встряхнул меня, сжал локоть.
— И за это спасибо, сынок. Ты нас прости.
Дальше ехали молча. Мама платком вытирала глаза.
ДНЕВНИК (продолжение)
12 ноября. Когда мы везли боеприпасы на склад под Сталинград, было нестерпимо холодно. С высоты видели Волгу, Затем въехали в Сталинград. Он выглядит так, будто его постигла божья кара. Жалкое имущество разбросано у домов, поломанное и грязное. Картина страшного опустошения. Около каждого дома убежище или дзот. Наши солдаты продвигаются вперед по глубоким ходам сообщения, да и это возможно лишь ценой больших жертв, а бои все же продолжаются. Очень быстро вернулись назад и стали искать дрова для топки, В ход пошла и случайно уцелевшая мебель. Все подвергается уничтожению. По окончании зимы в Сталинграде, конечно, не найдешь ни полена. Возродится ли когда-нибудь этот город?
15 ноября. Внезапный приказ: получить боеприпасы и ехать в Сталинград. Большая спешка. Вечером в землянке у хорватов. В доме, где переночевал, подцепил вшей.
19 ноября. Дзотов почти не строим. Идиотская жизнь угнетает. Для чего, собственно говоря, жить? Германия мобилизует последние силы, чтобы победить. Танкисты и артиллеристы используются в пехоте. Если мы проиграем войну, нам отомстят за все, что мы сделали. Тысячи евреев, расстрелянных в Киеве и Харькове, женщины и дети. Это просто невероятно! Но мы не должны терять почву под ногами, иначе то же будет с нашими женщинами и девушками.
21 ноября. Возвращаясь из поездки за хлебом, сбились с дороги. Это была бесцельная езда. Три часа ездили и вернулись на то же место. Усталые и грязные, двинулись дальше. Скопилось много машин и повозок. Лошади падали, не могли идти дальше. Пришлось одну выпрячь. Прохватывал ледяной ветер, но нужно было ехать дальше по бесконечным дорогам. У Питомника опять скопление, так как дорога здесь очень скользкая. Из-за этих русских можно сойти с ума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Не было других доказательств, кроме этих гильз, размытых следов от сапог вокруг площадки и тех сиротливо брошенных траншей, которые зияли внизу, почти у кромки берега, но мне почему-то казалось, что немцы пробыли здесь недолго. А вот почему они ушли из нашего района, в который с таким ожесточением рвались больше двух месяцев, было загадкой. Лежал и думал: «Почему?» Семен и его друзья разберутся. Они военные.
Сам же я объяснить уход мог только одним: просто у гитлеровцев нет солдат. Фронт отодвинулся, и они ушли за ним. Высадиться здесь нашим из-за Волги нельзя. Река хорошо просматривается с бугра, а сейчас и вовсе из-за ледохода Волга непроходима, опасаться десанта нечего. Кроме того, у меня была своя теория поражения фамистов в войне с нами. Я считал: чем дальше они заходили в нашу страну, тем сильнее затягивались петли на их шее. У них просто людей не хватит! Нели они даже остами г по одному человеку в каждом пишем селе (и м городах и сотней не обойдешься!), то сколько же им нужно людей? Где они столько наберут?
Моя теория уже действовала. В Гавриловке и других окрестных селах немцы не могли держать своих людей. Комендатура была только в Карповке. А здесь их вообще нет. Так что дело у них табак...
Лежал и наслаждался тишиной, а мои мысли о том, что немцам пришла настоящая хана, как сказал тот пожилой военнопленный, веселили меня и вызывали желание вскочить и закричать что есть мочи: «Смотрите, они уже выдохлись! Смотрите! Тут нет ни одного человека!»
Может быть, наши и услышали бы меня там, на том Перегу. Л что, если и правда заорать? Побежать к самой моде и... У меня еще есть пять минут. По воде крик разносится далеко, и я стал уже приподчиматься и смотреть, где я могу быстрее и легче спусти ься с кручи, но тут же остановил себя: «Мальчишка, сморчок! Ты же на задании!»
И вдруг я сначала увидел какое-то черное мелькание над заволжским лесом, а потом и услышал шипящий треск и свист хвостатых снарядов.
Поднялся и определил: «катюши» бьют не из леса, а с воды. Где-то у самой Красной слободы, из прорана вырвались два быстрых катера и палят по городу.
Снаряды рвутся на бугре, где у немцев прячутся орудия и батареи шестиствольных минометов. Они сейчас Тоже заговорили. Заскрежетали и зафукали тяжелые минометы, и сразу река и город отозвались раскатистыми Громами взрывов.
Вот тебе и тишина! Да тут, пожалуй, бывает такое, что небу жарко. Пригнулся и побежал с такой прытью, будто меня подняли на крылья эти взрывы. Я опять в своей стихии. Нет, наш Сталинград еще бьется!
Мама сидела на краю ямы и рассматривала наш семейный альбом. В руках фотография Виктора, которую он прислал в мае. И письмо было майское, последнее.
Брат в зимней лётной форме, сфотографирован по пояс. Мама молча показывает мне фотографию, и я вижу, что низ у нее кто-то отгрыз. Перевожу взгляд на альбом: он в двух местах пробит осколками.
Мама так расстроена, что, видно, ничего на слышала, а вернее, ей сейчас не до этой вдруг поднявшейся пальбы. (Зна смотрит йа пробитую осколком фотографию, и ее нижняя губа и Подбородок дрожат. Она вот-вот разрыдается, и я боюсь ее слез. Она уже плакала. Это Заметно по осунувшемуся й как-то сразу опавшему лицу. Сейчас она изо всех сил крепится, но плечи ее сотрясает дрожь, беру альбом й засовываю в мешок.
— В овраге была?
— Была... там тоже никого...
— Надо идти,— показываю ей часы,— уже второй час...
—- Надо, надо,— поднимается мама,— я сейчас, сейчас...
Перетягиваем мешки веревками, получается что-то вроде переметных сум. Груз у нас нетяжелый, только Громоздкий. Все готобо* Кам перед прыжком в холодную воду, медлю, отдуваюсь. Мама уже, согнувшись, побежала меж развалин, а я стою, вот сейчас решусь, вот Сейчас. Откуда эта робость? Даже не робость, а непонятная заторможенность во всем теле. Меня сковывает дурное предчувствие! мы больше никогда не вернемся к родному пепелищу оно уже не наше, здесь умерло, все чужое, и сам я совсем другой.
Здесь жил другой мальчик. Он бегал в школу, гонял в футбол, плавал к плотам, которые медленно спускались вниз по Волге, написал первое письмо девчонке-однокласснице, дрожал от страха при взрывах... йтот Мальчишка Потерялся где-то в этих развалинах, ой исчез, развеялся, как исчез и развеялся пепел с нашего погорелья, его унесли злые осенние ветры и дожди. Я теперь как дед Степаныч, меня мучают предчувствия, и я верю в приметы.
по живым МИШЕНЯМ
Мамин мешок замер, она машет рукой. Подхватываю свой и прыжками, как заяц, скачу через камни и ямы. Сердце колотится, пульсирует ранка в бедре, жарко. Расстегиваю пуговицы телогрейки, ветер холодит грудь, щею. Теперь могу без передыху бежать аж до самой автомашины. Я уже оторвал себя от той жизни, она за моей спиной, она там...
Мама поджидает меня, прислонившись мешком к обрушенной стене. Дальше бежим вместе, она чуть-чуть впереди, я на полшага сзади и сбоку. Бежим молча до самого оврага, а здесь, у опрокинутого танка, сбрасываем мешки с плеч и садимся на них отдыхать.
— У нас еще пятнадцать в запасе,— глядя на часы, говорю я маме, но она молчит. Мама молчит, когда занята чем-то серьезным и трудным. Эту дорогу она, видно, считает самой трудной.
Как же все-таки оказался здесь танк? Свалиться с моста он, точно, не мог. Слишком далеко лежит от опор. Значит, спустился в овраг где-то у самой железной дороги и шел по дну, а здесь перевернулся. Почему? Наскочил на мину? Но танк целехонек, даже гусеницы не перебиты. Залезть бы в него да пошарить. Вон и открыт. Но мама берется за мешок. Еще два таких броска — по километру, и мы на месте.
Танк скорей всего стад вылезать и? оврага и опрокинулся. Эти мысли мне приходят, когда мы взбираемся по круче. Конечно, он дошел до моста, дальше идти некуда: там огромная воронка от бомбы, и он, полез в гору. Вот потеха была, когда фрицы кувыркались. Посмотреть бы!
Выбрались из оврага и бежим вдоль полотна дороги. Вдруг свист пуль запальчивый треск выстрелов. Повернул голову. Стреляют сгоревшего и наполовину разрушенного дома, который метрах в четырехстах
Что их там всполошило и куда они палят?
Еще ниже пригнувшись, продолжаем бежать, но пули запели совсем рядом, стали биться в насыпь. Несколько фонтанчиков выскочило из земли прямо перед нами. Ударило в рельсы и с таким звоном, что мы разом упали наземь. Лежим, а стрельба не прекращается. Да что ж это такое? Так мы и опоздать можем! И вдруг я понимаю: из дома бьют в нас. Поднял голову — пули взвихривают песок в насыпи, под которой мы лежим. Испуганно переглянулись. Мама показала глазами, что надо отползать назад, и медленно потащила за собою мешок. Но струйки песка стали всплескиваться там, куда мы ползли. Замерла, затихла и стрельба, только изредка пули ударяли в насыпь и шпалы над нашими головами. Но стоило нам зашевелиться и двинуться вперед или назад, как стрельба осатанело разгоралась.
С нами будто играли в кошки-мышки. Кошка спряталась там, в развалинах дома, и, как только мы начинали двигаться, она выпускала свои огненные когти. Били из винтовок. Несколько раз коротко ударил автомат, но тут же замолк: из него до нас не достанешь.
Казалось, лежим давно. Даже мерзлая земля стала оттаивать под нами. Тоскливо повернул голову в сторону дома. Там молчали, но я уже спиною чувствую: чьи-то хищные глаза цепко вцепились в мой затылок. Те, кто там, «забавляются» — гонят нас на насыпь железной дороги. Они, сволочи, похоже, знают, что у нас нет больше времени. Через двадцать — тридцать минут уйдет машина, и тогда...
— Я досчитаю до десяти, и мы побежим...— услышал я свой осипший, будто со сна, голос.
Мама ближе прижалась к мешку. Я начал считать.
— Раз, два, три... четыре...
Счет шел все медленнее и медленнее, а скоро и совсем застопорился. Мама подняла голову, крикнула:
— Пошли!
Вскинув мешки на плечи, мы кинулись через насыпь, и сразу воздух разорвали тонкий писк и сухие раскаты выстрелов за спиной. Я уже перескочил первую пару рельсов, прыгнул через кучу щебня, но меня кто-то так дернул за мешок в сторону, что я не удержался на ногах и полетел на шпалы между второй парой рельсов. Мешок не выпустил, но он оказался подо мной, и я тут же скатился с него. Впереди что-то с треском взорвалось, и мне прямо в лицо ударил колючий песок. Рука словно приросла к веревке, которой был перевязан мешок, и я, вместе с ним перекатившись через рельс, кубарем полетел с высокой насыпи... Проскочили!
Мама стояла перед своим мешком и обирала с юбки репьи и колючки. Глянула на меня, и вдруг ее лицо дрогнуло и поплыло.
— Ты что, ты... ранен? — Она глядела на мою щеку, и я почувствовал, что ее саднит.
— Да нет.
Мама подошла ко мне и стала отирать краем платка щеку.
— Ты что, упал? Лицо в песке.
— Споткнулся. За рельс ногой,— бормотал я. Не мог же я сказать, что меня кто-то дернул за мешок и я упал.
— Ну ладно,— успокоила мама,— тут царапина Давай дальше, а то машина уйдет...
Я стал поднимать мешок, но она спросила:
— А это что? Ты что, мешок порвал?
Я опустил его на землю и увидел, что из мешка торчит белый клочок материи... И только позже, когда увидел, как рвутся разрывные пули и когда сам стрелял ими, понял: мешок мой пробила именно такая пуля. Взрывы, которые с треском разносили щебень и песок вокруг нас, когда мы лежали под насыпью, тоже были от этих пуль. Выстрелом из карабина разрывной пулей я перебивал палку толщиной в руку человека.
Стрельба по живым мишеням, которую, видимо, на потеху себе устроили немцы, сыграла со мною злую шутку. Я совсем не помнил обратной дороги. Когда военнопленные начали расспрашивать нас о ней, я мог сказать только о танке в овраге да о собирающейся замерзнуть Волге. От мамы я услышал, что мы возвращались другой дорогой, и страшно удивился. Удивился до того, что прервал ее рассказ, спросив:
— А у танка мы отдыхали?
— Да,— ответила она, но дальше опять рассказывала военнопленным про ту дорогу, по которой я никогда не ходил. Мы, оказывается, пробежали весь двор лесопильного завода, а пошли через него, чтобы разведать другую дорогу. Здесь можно было короче выйти к волге.
После того как на нас «охотились», с моей памятью в Тот день произошло вообще нечто странное. Оставалось еще полдня, а память удержала только два эпизода, вернее два мига, которые будто ослепили меня, погасив вокруг все другое.
Мы стояли с мамой у оврага (видно, это был тот овраг, где грузились наши автомашины), и я смотрел на кромку тени и солнца, которая рассекала овраг. Под обрывом проходила тень, и там была серая, как камень, замерзшая земля, а рядом, на солнцепеке, по-весеннему ярко зеленела трава и в ней горело несколько цветков бессмертника. Ветер клонил их синие головки к земле, а они настырно выпрямлялись и тянулись к солнцу. Граница тени и солнца проходила всего в нескольких метрах от меня, и я содрогнулся оттого, что видел жизнь в такой близи от смерти. Оказывается, они рядом, и даже сразу не заметишь, где одно переходит в другое. Только когда отводишь глаза от кромки тени в одну сторону, видишь лето, а в другую — зиму.
И еще вот что запомнилось мне в остаток того осеннего дня сорок второго года. Когда мы вернулись, я увидел только фундамент дома, перед которым два назад остановилась наша машина. Низкий подвал будто в смертном испуге прижался, и таким он навсегда застрял в моей памяти. Я СТР-ял как громом пораженный перед этим приплюснутым и съежившимся подвалом. И никак не мог постигнуть как же можно было среди вселенских развалин, среди всеобщего и потрясающего разорения взять и чудом уцелевший дом? Как можно? Ведь людям негде жить. В нашей кухне земляной пол, еще не было сильных морозов, а стены промерзают насквозь нет и такого жилья. Забились в блиндажи, как суслики в норы. Надо же строить людям ведь они же люди! А тут взяли и за два род корень сломали исправный, не тронутый пожаром дом. Как же это?..
И каждый день приезжают сюда огромные, вагоны, черные автомашины, чтобы доломать то, что пощадили бомбы и огонь. Нет, я многого в этом взбесившемся мире, не понимал, хоть и садился понять. И во всем этом было одно и был один выход: мир опрокинули и растерзали фашисты. Они били в нас разрывными пулями, они этот целехонький дом и отняли у дедушки его дом. Они, все они, во всем виноваты только они.
Когда подъезжали к Гавриловке, стал отходить. Растормошил меня Касым. С мамой говорил военнопленный. Он снял с грязной, нечесаной пилотку и все время вытирал ею пот на лбу, висках птичьей шее, которая, мне казалось, вот-вот переломится. Рядом сидел Семен и, как только пожилой умолкал, сразу включался в разговор:
— А если не переходить полотно железной дороги, то можно проскочить мимо дома, откуда стреляли?
— Можно, но тогда вы не попадете в овраг,— устало отвечала мама,— и не выйдете к берегу Волги.
— А если через лесопильный?
Пожилой, передохнув, властно поднимал руку, что означало приказ умолкнуть Семену, и продолжал свой расспрос. Он уже «прошел» по нашему пути от машины До Волги, и сейчас его дотошные и въедливые вопросы, Требующие обстоятельных и точных ответов, «возвращали» пожилого назад, через развалины лесопильного завода. Я этой дороги не знал и ничем не мог помочь маме.
На меня наседал Касым. Я уже все рассказал ему про Волгу, про оба берега, про сало-ледоход и даже про горьковских плотников.
— Это один из ранних рассказов Алексея Максим, скапал он.—Меня интересует, что ты видел еще! Нее припомнили! — почти сердито добавил Касым.— Рассказывай, что видел, а не то, что переживал там! *')то лирика, Андрей, и дела не касается. И твои лето, зима, жизнь, смерть — тоже лирика. Говори, что еще!
— Да вроде все рассказал,— пожал я плечами,— и про танк, и про мост, и про снарядные гильзы и окопы, и разбитые вагоны на путях. Вот еще видел убитую женщину и ее дочку там... Рассыпанная пшеница рядом...
Пожилой вскинул свои полузакрытые глаза, прервал разговор с мамой и стал слушать. Мама смотрела на меня, недоумевая, и у нее, видно, было такое же выражение на лице, как и у меня, когда я слушал ее рассказ про обратную дорогу через лесопильный завод. Видя, что мне не верят, полез в карман и достал несколько зерен.
— Набил полные карманы, а потом, как увидел этих... в одинаковых платьях, все сразу высыпал.
— А ну, вытряхивай,— подставил пилотку пожилой.— Все карманы выворачивай...
В пилотку насыпалось горсти полторы-две пшеницы. Ее осторожно пересыпали в тряпицу, завязали аккуратным узелком, и пожилой, положив ее в карман шинели, сказал:
Да тут целый суп-рататуй выйдет.
— Зачем же ты выбрасывал? — сверкнул глазами Касым.— Разве хлеб бросать можно? Ай-я-яй! Какой ты человек! Пожилой поднял руку, и Касым, отвернувшись, умолк. Только сердито сопел и даже скрипел зубами Мои плечи сами собой стали вздрагивать, и я ткнулся головою в брезент. Пожилой встряхнул меня, сжал локоть.
— И за это спасибо, сынок. Ты нас прости.
Дальше ехали молча. Мама платком вытирала глаза.
ДНЕВНИК (продолжение)
12 ноября. Когда мы везли боеприпасы на склад под Сталинград, было нестерпимо холодно. С высоты видели Волгу, Затем въехали в Сталинград. Он выглядит так, будто его постигла божья кара. Жалкое имущество разбросано у домов, поломанное и грязное. Картина страшного опустошения. Около каждого дома убежище или дзот. Наши солдаты продвигаются вперед по глубоким ходам сообщения, да и это возможно лишь ценой больших жертв, а бои все же продолжаются. Очень быстро вернулись назад и стали искать дрова для топки, В ход пошла и случайно уцелевшая мебель. Все подвергается уничтожению. По окончании зимы в Сталинграде, конечно, не найдешь ни полена. Возродится ли когда-нибудь этот город?
15 ноября. Внезапный приказ: получить боеприпасы и ехать в Сталинград. Большая спешка. Вечером в землянке у хорватов. В доме, где переночевал, подцепил вшей.
19 ноября. Дзотов почти не строим. Идиотская жизнь угнетает. Для чего, собственно говоря, жить? Германия мобилизует последние силы, чтобы победить. Танкисты и артиллеристы используются в пехоте. Если мы проиграем войну, нам отомстят за все, что мы сделали. Тысячи евреев, расстрелянных в Киеве и Харькове, женщины и дети. Это просто невероятно! Но мы не должны терять почву под ногами, иначе то же будет с нашими женщинами и девушками.
21 ноября. Возвращаясь из поездки за хлебом, сбились с дороги. Это была бесцельная езда. Три часа ездили и вернулись на то же место. Усталые и грязные, двинулись дальше. Скопилось много машин и повозок. Лошади падали, не могли идти дальше. Пришлось одну выпрячь. Прохватывал ледяной ветер, но нужно было ехать дальше по бесконечным дорогам. У Питомника опять скопление, так как дорога здесь очень скользкая. Из-за этих русских можно сойти с ума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43