Его поднял дождь, который, как шутили ребята, притащил я на своем горбу вместе с «Итальянцем». Теперь мы могли надеяться на урожай.
— Главное, больше вспахать и посеять,— твердил Василий Афанасьевич,— тогда и ждать можно. Что поработаешь, то и полопаешь.— И гонял нас от зари до зари.
Что это были за дни! Сейчас они в моей памяти, как один длиннющий день, забитый оглушительным грохотом тракторов, беготней с поля на стан бригады, когда случалась поломка. А они ломались на дню по нескольку раз. Вот и бежал тракторист то за запчастью какой, то за инструментом, то за домкратом — тоже на всю бригаду один, то за автолом, то за солидолом и еще бог знает за чем. Стоило остановиться трактору где-нибудь в борозде за километр-полтора от стана, как к нему перекочевывали все наши небогатые ремонтные средства.
Бригадир с Халимом буквально разрывались, бегая от одной машины к другой.
Только сейчас я могу по-настоящему осознать, какими горе-трактористами мы были. Как только, зачихав, останавливался трактор, я, как заправский механик, выключал скорость и, захватив ключи, кидался к мотору. Обжигая руки, проверял подачу питания. Снимал карбюратор, промывал отстойник, собирал карбюратор и лез к магнето. Доставал серебряный гривенник и драил им контакты. Если и это не помогало, то бросался к свечам. Выворачивал их поочередно, протирал, снимал нагар с усиков, сушил над факелом. Так я метался вокруг трактора, пока, глядишь, не набредал на неисправность.
И когда после всех этих хлопот, случалось, мотор вдруг оглушительно взревет и весь трактор забьется милой тебе дрожью, то разве может шевельнуться в тебе мысль, что ты никудышный тракторист?
Лихо вскочишь на сиденье, поддашь газку — и пойдет за трактором натужно поскрипывать плуг, выворачивая маслянистые пласты доброй залежи. Весело прыгает борона. Радостно смотреть на темный след, бесконечной лентой разматывающийся за твоим трактором. Потревоженная земля терпко пахнет весной, над пашней чуть струится парок, и вьются и скачут за плугом прожорливые грачи.
Когда трактор идет «без останову», то каждая жилка и каждый мускул в тебе поет; а вот если он, зачихав, встанет, от одного взгляда на заводную ручку свет не мил. У меня и сейчас, когда вижу этот инструмент у какого-нибудь неудачливого шофера, начинают болеть руки. Заводная ручка столько раз меня била по рукам, что я на всю жизнь запомнил ее строптивый характер.
Но один день... особенный день...
Как всегда, разбудил нас Василий Афанасьевич еще до зари. Пока мы, обжигаясь, если жидкую пшенную кашицу, восток сильно просветлел и там начали таять и исчезать звезды.
— Ох и день будет хороший! — раньше других справившись со своим завтраком, сказал Мартынок и не спеша пошел мыть чашку. Он, как и свой инструмент, никому не доверял посуду.
Через четверть часа один за другим взревели моторы, и наши «старички», громыхая, двинулись на поля. Особенно надрывался выстрелами Васькин трактор. У него прогорел глушитель. Мы пахали пары под озимые на Горемычном, восьмом поле, километра за три от стана бригады. Горемычным его назвали потому, что оно было сплошь изрыто одиночными окопами. А на закапыванье одиночных окопов председатель колхоза не посылал людей.
Мы недавно «отбивали» на этом поле новые гоны для тракторов, и теперь каждый из нас имел свой участок пахоты. Я уже сделал три гона. Мотор стрекотал как швейная машина — высшая похвала Мартынка. Поднималось солнце, и его косые, почти стелющиеся лучи ослепительно вспыхивали в бусинках росы, повисших на высоких стеблях темно-зеленого татарника и бледно-желтой рогатки. Было так хорошо, что я замирал от восторга. Руль можно было бросить, переднее колесо точно шло по борозде, трактор двигался сам. Я встал на сиденье и помахал Ваське Попову. Но тот не отозвался. Трактор его работал натужно, с перебоями, сильно дымил. Васька, согнувшись над рулем, дергал тросик заслонки, то прибавляя, то убавляя газ. Ему было не до меня. А мне хотелось петь, хотелось перекричать рокот мотора, и я орал на всю степь. Мартынок, увидев, как я беснуюсь, пританцовываю на сиденье, остановил свой трактор и сердито погрозил в мою сторону. Потом, сжав кулак и оттопырив большой палец, стал показывать вниз. Это он предупреждал меня, чтобы я не забывал смотреть вниз перед трактором. Стоило трактору влететь в окоп, как я мог сорваться под шпоры заднего колеса. Такой случай был в соседнем колхозе; тракторист задремал за рулем и погиб.
Но что мне до всего этого?! Вскочив на бак с горючим и упершись одной ногой в капот, стал смотреть вперед, не видно ли окопов. Я видел, как Мартынок раздо-садованно махнул рукой и так прибавил газу, что из выхлопной густо повалил дым.
Ох и раскричится же вечером на планерке! Скажет: «Вам не то что трактор, паршивую тачку нельзя доверить!»
Мне сразу расхотелось стоять на тракторе и смотреть, как солнце золотит степь. Вспышка восторга прошла. К тому же я вспомнил о заводной ручке, и у меня сразу заныло в животе. Утром я крутил ее, пока не потемнело в глазах. Не дай бог, сейчас заглохнет, я же не смогу рукой пошевелить.
...А что это с масляным манометром? На шкале всего четверть нужного уровня. Не поверил. Вытер масломер и замерил вновь. Еще меньше. Надо немедленно глушить мотор — иначе поплавлю подшипники.
Осматриваюсь. Васька дымит на своем «самоваре» уже за километр. Дымит, но работает. А я влип. Мартынок рядом, он только что сделал поворот. Как он красиво это делает! Но сейчас звать его бесполезно. Он сердит на меня. Вот на обратном заезде поостынет, увидит, что маюсь, сам подъедет. А 'теперь он даже не хочет смотреть в мою сторону. Воспитывает.
От мотора пышет, как от хорошей печки, потрескивая, остывает испаритель, булькает вода в радиаторе. Трех гонов не прошел, а она уже закипела. Хуже радиатора, чем на моем «старичке», во всей бригаде нет. Его давно надо выбросить. А если чуть-чуть ослабить зажим крышки, ее сорвет паром и всю воду выбьет фонтаном. У меня уже было так, чуть глаза не выжег. Рухлядь, а не трактор.
Ложусь на землю и лезу под мотор. Так и есть, пробило прокладку картера! Все забрызгано маслом.
Бросил на сиденье телогрейку, стащил рубаху и налегке зашагал напрямик, через лощину, к стану бригады. Это же не работа, а мартышкин труд. Даже дыхание от злости перехватило. Ругайся не ругайся, все рав-
|но не поможет. Уже в который раз, перебирая виновников наших несчастий и бед, я упирался в главную причину — войну. Шел и ругал Гитлера, этого изверга с гадкими усиками и маленькими свиными глазками. Вышел к краю лощикы, глянул перед собой — и вдруг замер: ни до этого, ни после мне не доводилось видеть столько тюльпанов. Кроваво-красные, бледно-розовые, синие с черными прожилками, желтые, они горели, нет, пылали в лучах солнца бесовски озорным пожаром. Трава еще не просохла, капельки нагретой росы кое-где дрожали на лепестках цветов, многоцветный ковер чуть приметно дымился, и это еще больше усиливало иллюзию веселого и дерзкого пожара в лощине. Дух захватило от такой красоты.
Тихо, словно боясь потревожить кого-то, спустился в лощину. Откуда явилась эта красота?! Может быть, она была всегда, а я ее не замечал? Нет, такого не было, я и раньше через лощину ходил — вернее, проскакивал, но таких цветов не видел. Их не было, потому что не было дождя, а теперь появились. И мне захотелось нарвать цветов, принести их в нашу землянку. Рвал цветы, покуда они не стали вываливаться из рук, покуда не устыдился: «Трактор стоит, а я цветочки рву».
Живо представил молчаливый упрек Мартынка, и сразу пропал интерес к цветам. Действительно, чего это я выставляю себя на посмешище? Бросил в борозде трактор и пошел цветочки лазоревые рвать. Работничек... Да за это в военное время такое полагается!
Швырнул под ноги цветы, побрел к холмикам окопов. У полуобрушенных траншей, густо поросших травой, валялся обычный окопный хлам. Поворошил ногой одну из куч, поднял ручную гранату с облупившейся зеленой краской. Ее уже тронула ржавчина. Самая ходовая ручная граната РГД. Они чаще других валялись в степи. Ее мы изучали в школе на уроках военного дела. Когда это было? Сто лет назад...
На стан влетел запыхавшийся. В одной руке граната, а в другой... глянул и охнул — тюльпаны. Когда же я опять их нарвал? Позор! Хотел незаметно выбросить, но поздно. На меня смотрели Халим и Оля. Оля удивленно-улыбчиво, Викулов презрительно.
Улыбаясь, Оля взяла цветы и пошла в землянку, но, увидев гранату, рассердилась:
— Таскаете на стан всякую гадость. Надысь котел мне не взорвали.
— А ты смотри, что в печь суешь... Так и сама взлетишь,— отозвался Викулов. А на меня прикрикнул: — Дай сюда!
— Она без запала...— виновато сказал я.
— Еще бы с запалом приволок...
Попробовал отвернуть рукоятку, но та не поддавалась; тогда он побросал на худой ладони гранату, словно раздумывая, что с ней делать, и вдруг, резко разбежавшись, с такой силой швырнул ее, что она полетела со свистом. Вот так больной! Я еще не видел, чтобы так бросали гранату.
Но Халим тут же схватился за грудь и, согнувшись почти до земли, пошатываясь, побрел к навесу, в тень. Долго бил его жестокий кашель. Он то припадал на колено, то вставал, запрокидывал острый кадык, весь сотрясаясь. Я не мог смотреть, как корежит и ломает этого когда-то сильного человека.
Наконец Халим, бледный, без кровинки в лице, знаком позвал меня. Он долго не мог перевести дыхание.
— А у меня прокладку картера пробило,— выпалил я не к месту.
Не переставая кашлять, Халим тяжело поднялся и пьяно побрел к землянке. Через несколько минут он вышел и протянул мне новенькую серебристо-серую прокладку:— Бери, пока я не передумал. Себе еще вырублю. У меня лист асбеста в заначке есть. Бери...
Растерянно взял прокладку, боясь поднять глаза на Халима. Передо мною стоял человек с восковым, безжизненным лицом, заострившимся носом и белыми губами.
— Халим, я тебе сусликов наловлю, они жирные сейчас...
Викулов молча покачал головой:
— Не надо.
Он вытапливал из сусликов жир и пил его как лекарство. Раньше просил нас выливать 1 ему сусликов, но мы не очень откликались на его просьбу. А теперь вот, видишь, сам отказывается. Постояв еще с минуту, я повернул к заправке. Когда проходил мимо Оли, та испуганно шепнула мне:
1 Мы выливали их из нор водой, и поэтому охота на грызунов называлась выливанием.
— Что это с ним? Уж не помирать собрался?
Не чуя под собою ног, заспешил я к бочке с автолом. Налил чуть не полную канистру, взвалил ее на плечо и пошагал в сторону Горемычного поля.
Васькин трактор продолжал отчаянно дымить. У него горит масло, по дыму видно — валит, как из паровоза. Поршневая ни к черту, кольца подработались, и нет совсем компрессии. Небось уже все масло сжег. Я ему своего автола отолью...
Не прошел еще и километра, а канистра «оторвала» мне руки. На плечах ее нести тоже не мед. Уже дважды присаживался отдохнуть.
«Ну и доходяга! — ругал я себя.— Как же Викулов, умирает, а работает. Нет, неси, не распускай нюни, неси!..»
Недавно Василий Афанасьевич отозвал ребят в сторону и сказал:
— Вы, хлопцы, того, не очень на Халима обижайтесь. Он сам себе не рад, поэтому и кричит на всех. С белым светом всякому тяжело прощаться, а когда тебе только двадцать четыре...
Двадцать четыре! Никогда не думал, что Викулов такой молодой. Ходил он вечно небритым (впрочем, как и все мужчины в бригаде), какой-то весь прокопченный, перепачканный в масле — поэтому он и казался мне в мои пятнадцать лет стариком.
Несколько раз слышал, как Василий Афанасьевич шептался с Дедом: «...Не жилец он, не жилец... Съел его туберкулез, напрочь съел!..» Сегодня я и сам понял, что Халим не жилец.
Шел все медленнее, ноги заплетались, вот-вот упаду.
И вдруг увидел, что Васька, до которого я мечтал добраться, отцепив плуг, мчит на третьей скорости прямо через распаханное поле.
Да что он, не видит меня? Я начал размахивать руками. Никакого внимания! Надоело парню мотать жилы на этом самоваре, вот и рванул на стан, пока на тракторе своим ходом может добраться. Еще вчера его трактор не тянул плуг на первой скорости, пришлось снимать одну стойку с лемехом. А сегодня, видно, дело шло еще хуже...
Я уже взялся снова за свою канистру и тут увидел, как на месте Васькиного трактора в небо взметнулся столб земли и пыли и грохнул глухой раскалывающий взрыв, будто в сто бичей ударили пастухи. Все произошло так неожиданно, что я застыл с канистрой в руках. Трагедию случившегося я понял, когда увидел бегущего по полю Мартынка. И тогда я сорвался с места.
Мартынок был ближе к трактору Васьки, но прибежали мы к нему одновременно. Пыль рассеялась, и я увидел опрокинутый набок трактор. Изуродованное заднее колесо ощетинилось спицами. Под трактиром расползалась темная лужа керосина. Тишина такая, что слышно, как потрескивает остывающий мотор. В стороне раздался сдавленный стон, даже не стон, а гортанный булькающий хрип, от которого во мне все похолодело. Я уже слышал этот хрип, когда умирал Костя Бухтияров. «Я слышал! Я не хочу! Не хочу!» — кричало во мне все. Рванулся к придорожной канаве, над которой склонился Мартынок.
Бедный Васька. Его швырнуло от трактора метров на двадцать. Лежал он вниз лицом, уткнувшись в пыльный молочай. Когда Мартынок стал переворачивать его на спину, в горле у Васьки опять протяжно забулькало, и он стал зевать. Я увидел окровавленные руки Мартынка, а потом перевел взгляд на Васькины ноги и содрогнулся. Выше колен они были стянуты широким ремнем Мартынка, ниже — безжизненное месиво. Только на одной ступне торчал задник ботинка с каблуком. Когда Ваську перевернули на спину, нога с остатком ботинка не шелохнулась, она так и лежала носком вниз.
Лицо у Васьки обожжено, от правого надбровья, закрыв глаз, расплылся иссиня-черный синяк. Левый глаз приоткрыт, но он им не видит.
— Давай на ветерок его...— шепчет Мартынок.
У меня дрожат руки. Я боюсь притронуться к Ваське, боюсь признаться себе, что его уже нет, а есть это изуродованное тело, есть боль, сдавленный хрип, отчаяние... Еще ничего не знает его мать, не знают сестренки, а его уже нет. Нет в семье Поповых последнего кормильца-мужчины, нет моего друга...
Меня начал бить озноб. Сбежались люди. В голос кричали женщины. Стояла водовозка, запряженная волами. Быки загнанно вытянули шеи, и у них ходуном ходили бока. Тетку Домну, Васькину мать, отливали водой. Она то обессиленно затихала, то начинала кричать так, что холодела кровь. Мы с Мартынком сняли с повозки бочку с водой и начали стелить траву. Я требовал от женщин больше травы, потом сам побежал рвать, а когда пришел с охапкой, Васька уже лежал на повозке, и я, не зная, куда ее положить, опустил на землю рядом с колесом.
Повозка тронулась. Я шел в толпе и никак не мог унять дрожь. Прибежал Василий Афанасьевич, влетел, растолкал всех и закаменел перед повозкой. Потом заплакал, а лицо не отходило — землистое, серое, неподподвижное, как маска. Тетка Домна опять закричала в голос, заплакали все. Мартынок прикрикнул на быков, колеса застучали чаще. Кто-то из женщин подошел к повозке и, сняв с головы платок, накрыл Васькино лицо. Я рванулся к Мартынку и схватил его за руку:
— Зачем она это?
— Так надо...
— Он умер?
Мартынок ничего не ответил, даже не повернулся в мою сторону. Я задохнулся от слез и бросился бежать. Бежал и плакал навзрыд, выкрикивая слова.
...Где бродил несколько часов, не помню. Очнулся около своего трактора.
Солнце уже перевалило за полдень. Постоял, постоял и побрел за канистрой. Простаивать тракторам нельзя. Вон Мартынок уже пашет.
Приехали на грузовике минеры. Ходят со своими жердями-миноискателями, тычут в землю, принюхиваются, а что теперь толку — Васьки уже нет...
Трактор его, разбитый, лежит в пыли на дороге, по которой всей бригадой столько раз ходили и ездили... Всех проносило, а вот Васька набрел. Такое, видно, у него счастье...
Я еще никогда сам не ставил картер на трактор. Снимать снимал, а вот ставить не мог. Да и никто из наших ребят пока еще не мог сделать этого. Такое под силу лишь опытному трактористу. А в этот день поставил, хотя Мартынок и подходил ко мне, предлагал помощь. Сел за руль трактора, когда начало темнеть. На стан не поехал. Пахал в темноте, потом взошла луна. Ночью прохладнее, трактор работает лучше, и я пахал, пока в баке не кончилось горючее...
ВО ФРОНТОВЫЕ ЕЛХИ
— Андрей в поход собирается,— сообщила Юля.— И ребята пришли к нему.
— А тебя не берут?
— Не-ет. Они же на два дня. Ночевать в лесу будут.—И расстроенно добавила: —Я бы пошла, да мама ,
— Они, наверное, не взяли бы тебя,— успокоил я ее. — Отец, я возьму твой рюкзак? — донесся с антресолей голос Андрея.
— Бери. А не велик ли будет?
— Вот это рюкзачище! Ты гляди, не наш...
Из-за двери выглянула нестриженая голова Игоря Первушина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Главное, больше вспахать и посеять,— твердил Василий Афанасьевич,— тогда и ждать можно. Что поработаешь, то и полопаешь.— И гонял нас от зари до зари.
Что это были за дни! Сейчас они в моей памяти, как один длиннющий день, забитый оглушительным грохотом тракторов, беготней с поля на стан бригады, когда случалась поломка. А они ломались на дню по нескольку раз. Вот и бежал тракторист то за запчастью какой, то за инструментом, то за домкратом — тоже на всю бригаду один, то за автолом, то за солидолом и еще бог знает за чем. Стоило остановиться трактору где-нибудь в борозде за километр-полтора от стана, как к нему перекочевывали все наши небогатые ремонтные средства.
Бригадир с Халимом буквально разрывались, бегая от одной машины к другой.
Только сейчас я могу по-настоящему осознать, какими горе-трактористами мы были. Как только, зачихав, останавливался трактор, я, как заправский механик, выключал скорость и, захватив ключи, кидался к мотору. Обжигая руки, проверял подачу питания. Снимал карбюратор, промывал отстойник, собирал карбюратор и лез к магнето. Доставал серебряный гривенник и драил им контакты. Если и это не помогало, то бросался к свечам. Выворачивал их поочередно, протирал, снимал нагар с усиков, сушил над факелом. Так я метался вокруг трактора, пока, глядишь, не набредал на неисправность.
И когда после всех этих хлопот, случалось, мотор вдруг оглушительно взревет и весь трактор забьется милой тебе дрожью, то разве может шевельнуться в тебе мысль, что ты никудышный тракторист?
Лихо вскочишь на сиденье, поддашь газку — и пойдет за трактором натужно поскрипывать плуг, выворачивая маслянистые пласты доброй залежи. Весело прыгает борона. Радостно смотреть на темный след, бесконечной лентой разматывающийся за твоим трактором. Потревоженная земля терпко пахнет весной, над пашней чуть струится парок, и вьются и скачут за плугом прожорливые грачи.
Когда трактор идет «без останову», то каждая жилка и каждый мускул в тебе поет; а вот если он, зачихав, встанет, от одного взгляда на заводную ручку свет не мил. У меня и сейчас, когда вижу этот инструмент у какого-нибудь неудачливого шофера, начинают болеть руки. Заводная ручка столько раз меня била по рукам, что я на всю жизнь запомнил ее строптивый характер.
Но один день... особенный день...
Как всегда, разбудил нас Василий Афанасьевич еще до зари. Пока мы, обжигаясь, если жидкую пшенную кашицу, восток сильно просветлел и там начали таять и исчезать звезды.
— Ох и день будет хороший! — раньше других справившись со своим завтраком, сказал Мартынок и не спеша пошел мыть чашку. Он, как и свой инструмент, никому не доверял посуду.
Через четверть часа один за другим взревели моторы, и наши «старички», громыхая, двинулись на поля. Особенно надрывался выстрелами Васькин трактор. У него прогорел глушитель. Мы пахали пары под озимые на Горемычном, восьмом поле, километра за три от стана бригады. Горемычным его назвали потому, что оно было сплошь изрыто одиночными окопами. А на закапыванье одиночных окопов председатель колхоза не посылал людей.
Мы недавно «отбивали» на этом поле новые гоны для тракторов, и теперь каждый из нас имел свой участок пахоты. Я уже сделал три гона. Мотор стрекотал как швейная машина — высшая похвала Мартынка. Поднималось солнце, и его косые, почти стелющиеся лучи ослепительно вспыхивали в бусинках росы, повисших на высоких стеблях темно-зеленого татарника и бледно-желтой рогатки. Было так хорошо, что я замирал от восторга. Руль можно было бросить, переднее колесо точно шло по борозде, трактор двигался сам. Я встал на сиденье и помахал Ваське Попову. Но тот не отозвался. Трактор его работал натужно, с перебоями, сильно дымил. Васька, согнувшись над рулем, дергал тросик заслонки, то прибавляя, то убавляя газ. Ему было не до меня. А мне хотелось петь, хотелось перекричать рокот мотора, и я орал на всю степь. Мартынок, увидев, как я беснуюсь, пританцовываю на сиденье, остановил свой трактор и сердито погрозил в мою сторону. Потом, сжав кулак и оттопырив большой палец, стал показывать вниз. Это он предупреждал меня, чтобы я не забывал смотреть вниз перед трактором. Стоило трактору влететь в окоп, как я мог сорваться под шпоры заднего колеса. Такой случай был в соседнем колхозе; тракторист задремал за рулем и погиб.
Но что мне до всего этого?! Вскочив на бак с горючим и упершись одной ногой в капот, стал смотреть вперед, не видно ли окопов. Я видел, как Мартынок раздо-садованно махнул рукой и так прибавил газу, что из выхлопной густо повалил дым.
Ох и раскричится же вечером на планерке! Скажет: «Вам не то что трактор, паршивую тачку нельзя доверить!»
Мне сразу расхотелось стоять на тракторе и смотреть, как солнце золотит степь. Вспышка восторга прошла. К тому же я вспомнил о заводной ручке, и у меня сразу заныло в животе. Утром я крутил ее, пока не потемнело в глазах. Не дай бог, сейчас заглохнет, я же не смогу рукой пошевелить.
...А что это с масляным манометром? На шкале всего четверть нужного уровня. Не поверил. Вытер масломер и замерил вновь. Еще меньше. Надо немедленно глушить мотор — иначе поплавлю подшипники.
Осматриваюсь. Васька дымит на своем «самоваре» уже за километр. Дымит, но работает. А я влип. Мартынок рядом, он только что сделал поворот. Как он красиво это делает! Но сейчас звать его бесполезно. Он сердит на меня. Вот на обратном заезде поостынет, увидит, что маюсь, сам подъедет. А 'теперь он даже не хочет смотреть в мою сторону. Воспитывает.
От мотора пышет, как от хорошей печки, потрескивая, остывает испаритель, булькает вода в радиаторе. Трех гонов не прошел, а она уже закипела. Хуже радиатора, чем на моем «старичке», во всей бригаде нет. Его давно надо выбросить. А если чуть-чуть ослабить зажим крышки, ее сорвет паром и всю воду выбьет фонтаном. У меня уже было так, чуть глаза не выжег. Рухлядь, а не трактор.
Ложусь на землю и лезу под мотор. Так и есть, пробило прокладку картера! Все забрызгано маслом.
Бросил на сиденье телогрейку, стащил рубаху и налегке зашагал напрямик, через лощину, к стану бригады. Это же не работа, а мартышкин труд. Даже дыхание от злости перехватило. Ругайся не ругайся, все рав-
|но не поможет. Уже в который раз, перебирая виновников наших несчастий и бед, я упирался в главную причину — войну. Шел и ругал Гитлера, этого изверга с гадкими усиками и маленькими свиными глазками. Вышел к краю лощикы, глянул перед собой — и вдруг замер: ни до этого, ни после мне не доводилось видеть столько тюльпанов. Кроваво-красные, бледно-розовые, синие с черными прожилками, желтые, они горели, нет, пылали в лучах солнца бесовски озорным пожаром. Трава еще не просохла, капельки нагретой росы кое-где дрожали на лепестках цветов, многоцветный ковер чуть приметно дымился, и это еще больше усиливало иллюзию веселого и дерзкого пожара в лощине. Дух захватило от такой красоты.
Тихо, словно боясь потревожить кого-то, спустился в лощину. Откуда явилась эта красота?! Может быть, она была всегда, а я ее не замечал? Нет, такого не было, я и раньше через лощину ходил — вернее, проскакивал, но таких цветов не видел. Их не было, потому что не было дождя, а теперь появились. И мне захотелось нарвать цветов, принести их в нашу землянку. Рвал цветы, покуда они не стали вываливаться из рук, покуда не устыдился: «Трактор стоит, а я цветочки рву».
Живо представил молчаливый упрек Мартынка, и сразу пропал интерес к цветам. Действительно, чего это я выставляю себя на посмешище? Бросил в борозде трактор и пошел цветочки лазоревые рвать. Работничек... Да за это в военное время такое полагается!
Швырнул под ноги цветы, побрел к холмикам окопов. У полуобрушенных траншей, густо поросших травой, валялся обычный окопный хлам. Поворошил ногой одну из куч, поднял ручную гранату с облупившейся зеленой краской. Ее уже тронула ржавчина. Самая ходовая ручная граната РГД. Они чаще других валялись в степи. Ее мы изучали в школе на уроках военного дела. Когда это было? Сто лет назад...
На стан влетел запыхавшийся. В одной руке граната, а в другой... глянул и охнул — тюльпаны. Когда же я опять их нарвал? Позор! Хотел незаметно выбросить, но поздно. На меня смотрели Халим и Оля. Оля удивленно-улыбчиво, Викулов презрительно.
Улыбаясь, Оля взяла цветы и пошла в землянку, но, увидев гранату, рассердилась:
— Таскаете на стан всякую гадость. Надысь котел мне не взорвали.
— А ты смотри, что в печь суешь... Так и сама взлетишь,— отозвался Викулов. А на меня прикрикнул: — Дай сюда!
— Она без запала...— виновато сказал я.
— Еще бы с запалом приволок...
Попробовал отвернуть рукоятку, но та не поддавалась; тогда он побросал на худой ладони гранату, словно раздумывая, что с ней делать, и вдруг, резко разбежавшись, с такой силой швырнул ее, что она полетела со свистом. Вот так больной! Я еще не видел, чтобы так бросали гранату.
Но Халим тут же схватился за грудь и, согнувшись почти до земли, пошатываясь, побрел к навесу, в тень. Долго бил его жестокий кашель. Он то припадал на колено, то вставал, запрокидывал острый кадык, весь сотрясаясь. Я не мог смотреть, как корежит и ломает этого когда-то сильного человека.
Наконец Халим, бледный, без кровинки в лице, знаком позвал меня. Он долго не мог перевести дыхание.
— А у меня прокладку картера пробило,— выпалил я не к месту.
Не переставая кашлять, Халим тяжело поднялся и пьяно побрел к землянке. Через несколько минут он вышел и протянул мне новенькую серебристо-серую прокладку:— Бери, пока я не передумал. Себе еще вырублю. У меня лист асбеста в заначке есть. Бери...
Растерянно взял прокладку, боясь поднять глаза на Халима. Передо мною стоял человек с восковым, безжизненным лицом, заострившимся носом и белыми губами.
— Халим, я тебе сусликов наловлю, они жирные сейчас...
Викулов молча покачал головой:
— Не надо.
Он вытапливал из сусликов жир и пил его как лекарство. Раньше просил нас выливать 1 ему сусликов, но мы не очень откликались на его просьбу. А теперь вот, видишь, сам отказывается. Постояв еще с минуту, я повернул к заправке. Когда проходил мимо Оли, та испуганно шепнула мне:
1 Мы выливали их из нор водой, и поэтому охота на грызунов называлась выливанием.
— Что это с ним? Уж не помирать собрался?
Не чуя под собою ног, заспешил я к бочке с автолом. Налил чуть не полную канистру, взвалил ее на плечо и пошагал в сторону Горемычного поля.
Васькин трактор продолжал отчаянно дымить. У него горит масло, по дыму видно — валит, как из паровоза. Поршневая ни к черту, кольца подработались, и нет совсем компрессии. Небось уже все масло сжег. Я ему своего автола отолью...
Не прошел еще и километра, а канистра «оторвала» мне руки. На плечах ее нести тоже не мед. Уже дважды присаживался отдохнуть.
«Ну и доходяга! — ругал я себя.— Как же Викулов, умирает, а работает. Нет, неси, не распускай нюни, неси!..»
Недавно Василий Афанасьевич отозвал ребят в сторону и сказал:
— Вы, хлопцы, того, не очень на Халима обижайтесь. Он сам себе не рад, поэтому и кричит на всех. С белым светом всякому тяжело прощаться, а когда тебе только двадцать четыре...
Двадцать четыре! Никогда не думал, что Викулов такой молодой. Ходил он вечно небритым (впрочем, как и все мужчины в бригаде), какой-то весь прокопченный, перепачканный в масле — поэтому он и казался мне в мои пятнадцать лет стариком.
Несколько раз слышал, как Василий Афанасьевич шептался с Дедом: «...Не жилец он, не жилец... Съел его туберкулез, напрочь съел!..» Сегодня я и сам понял, что Халим не жилец.
Шел все медленнее, ноги заплетались, вот-вот упаду.
И вдруг увидел, что Васька, до которого я мечтал добраться, отцепив плуг, мчит на третьей скорости прямо через распаханное поле.
Да что он, не видит меня? Я начал размахивать руками. Никакого внимания! Надоело парню мотать жилы на этом самоваре, вот и рванул на стан, пока на тракторе своим ходом может добраться. Еще вчера его трактор не тянул плуг на первой скорости, пришлось снимать одну стойку с лемехом. А сегодня, видно, дело шло еще хуже...
Я уже взялся снова за свою канистру и тут увидел, как на месте Васькиного трактора в небо взметнулся столб земли и пыли и грохнул глухой раскалывающий взрыв, будто в сто бичей ударили пастухи. Все произошло так неожиданно, что я застыл с канистрой в руках. Трагедию случившегося я понял, когда увидел бегущего по полю Мартынка. И тогда я сорвался с места.
Мартынок был ближе к трактору Васьки, но прибежали мы к нему одновременно. Пыль рассеялась, и я увидел опрокинутый набок трактор. Изуродованное заднее колесо ощетинилось спицами. Под трактиром расползалась темная лужа керосина. Тишина такая, что слышно, как потрескивает остывающий мотор. В стороне раздался сдавленный стон, даже не стон, а гортанный булькающий хрип, от которого во мне все похолодело. Я уже слышал этот хрип, когда умирал Костя Бухтияров. «Я слышал! Я не хочу! Не хочу!» — кричало во мне все. Рванулся к придорожной канаве, над которой склонился Мартынок.
Бедный Васька. Его швырнуло от трактора метров на двадцать. Лежал он вниз лицом, уткнувшись в пыльный молочай. Когда Мартынок стал переворачивать его на спину, в горле у Васьки опять протяжно забулькало, и он стал зевать. Я увидел окровавленные руки Мартынка, а потом перевел взгляд на Васькины ноги и содрогнулся. Выше колен они были стянуты широким ремнем Мартынка, ниже — безжизненное месиво. Только на одной ступне торчал задник ботинка с каблуком. Когда Ваську перевернули на спину, нога с остатком ботинка не шелохнулась, она так и лежала носком вниз.
Лицо у Васьки обожжено, от правого надбровья, закрыв глаз, расплылся иссиня-черный синяк. Левый глаз приоткрыт, но он им не видит.
— Давай на ветерок его...— шепчет Мартынок.
У меня дрожат руки. Я боюсь притронуться к Ваське, боюсь признаться себе, что его уже нет, а есть это изуродованное тело, есть боль, сдавленный хрип, отчаяние... Еще ничего не знает его мать, не знают сестренки, а его уже нет. Нет в семье Поповых последнего кормильца-мужчины, нет моего друга...
Меня начал бить озноб. Сбежались люди. В голос кричали женщины. Стояла водовозка, запряженная волами. Быки загнанно вытянули шеи, и у них ходуном ходили бока. Тетку Домну, Васькину мать, отливали водой. Она то обессиленно затихала, то начинала кричать так, что холодела кровь. Мы с Мартынком сняли с повозки бочку с водой и начали стелить траву. Я требовал от женщин больше травы, потом сам побежал рвать, а когда пришел с охапкой, Васька уже лежал на повозке, и я, не зная, куда ее положить, опустил на землю рядом с колесом.
Повозка тронулась. Я шел в толпе и никак не мог унять дрожь. Прибежал Василий Афанасьевич, влетел, растолкал всех и закаменел перед повозкой. Потом заплакал, а лицо не отходило — землистое, серое, неподподвижное, как маска. Тетка Домна опять закричала в голос, заплакали все. Мартынок прикрикнул на быков, колеса застучали чаще. Кто-то из женщин подошел к повозке и, сняв с головы платок, накрыл Васькино лицо. Я рванулся к Мартынку и схватил его за руку:
— Зачем она это?
— Так надо...
— Он умер?
Мартынок ничего не ответил, даже не повернулся в мою сторону. Я задохнулся от слез и бросился бежать. Бежал и плакал навзрыд, выкрикивая слова.
...Где бродил несколько часов, не помню. Очнулся около своего трактора.
Солнце уже перевалило за полдень. Постоял, постоял и побрел за канистрой. Простаивать тракторам нельзя. Вон Мартынок уже пашет.
Приехали на грузовике минеры. Ходят со своими жердями-миноискателями, тычут в землю, принюхиваются, а что теперь толку — Васьки уже нет...
Трактор его, разбитый, лежит в пыли на дороге, по которой всей бригадой столько раз ходили и ездили... Всех проносило, а вот Васька набрел. Такое, видно, у него счастье...
Я еще никогда сам не ставил картер на трактор. Снимать снимал, а вот ставить не мог. Да и никто из наших ребят пока еще не мог сделать этого. Такое под силу лишь опытному трактористу. А в этот день поставил, хотя Мартынок и подходил ко мне, предлагал помощь. Сел за руль трактора, когда начало темнеть. На стан не поехал. Пахал в темноте, потом взошла луна. Ночью прохладнее, трактор работает лучше, и я пахал, пока в баке не кончилось горючее...
ВО ФРОНТОВЫЕ ЕЛХИ
— Андрей в поход собирается,— сообщила Юля.— И ребята пришли к нему.
— А тебя не берут?
— Не-ет. Они же на два дня. Ночевать в лесу будут.—И расстроенно добавила: —Я бы пошла, да мама ,
— Они, наверное, не взяли бы тебя,— успокоил я ее. — Отец, я возьму твой рюкзак? — донесся с антресолей голос Андрея.
— Бери. А не велик ли будет?
— Вот это рюкзачище! Ты гляди, не наш...
Из-за двери выглянула нестриженая голова Игоря Первушина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43