.. И знаешь почему? — она опять засмеялась.— Потому что я вот такая... Я не думаю о том, что будет завтра. Я вообще ни о чем не думаю. А если что-либо захочу сделать, то прислушаюсь к себе, вот, как к ветру за окном... И поступаю не так, как велит голова, а к чему меня тянет... Я нот заметила, что война одних думать научила, а других, вроде меня...— Помолчав, добавила:— Правда, еще неизвестно, как легче жить...
Владимир лежал на кровати, при бледном, с ноготь величиной, огоньке смотрел на женщину, которая так спокойно отказывалась от него, в то же время ласково перебирала пальцами его волосы и дышала ему в лицо.
— Мне пора,— прошептал он.— Уже поздно.
— Иди,—ответила она.— Поцелуй на прощание... Иди, иди, там открыто.
Владимир оделся, прошел по коридору и выбежал на улицу.Город лежал пустынный, черный, засыпанный снегом. Подняв воротник шинели, наклонившись против ветра, Владимир торопливо шагал к казармам. Мысленно он еще был с женщиной, оставшейся в узкой ванной комнате с цементным полом и гирляндой труб под потолком.
Он убыстрял шаг, бил коленями по отлетающим полам шипели. Владимир вспоминал, как она лежит сейчас одна в своем каменном коробе, с крошечным окошком, забитым фанерой, а темноте, освещенной лишь булавочным огоньком коптилки, и сразу вставали все мельчайшие подробности случившегося, и он снова виделспадающее с ее плеч старенькое паль-го, ее руки, закинутые ему за шею, чувствовал над ухом ее частое дыхание... И чем больше он думал об этом, тем более его потрясала беззащитная обнаженность ее поступка, после которого она сумела остаться независимой.
Владимир перелез через колючую проволоку и напрямик через сугробы подошел к казарме. Отбой был давно, и все уже спали. Он снял сапоги и стал осторожно пробираться к своим нарам. Тускло, вполнакала, светились лампы. У печи с открытой дверцей сидел кто-то в нижнем белье,
набросив на плечи шинель. Владимир узнал Ворсина и в сердцах выругался. Теперь не миновать неприятностей...
Ворсин повернул голову, осмотрел его и усмехнулся.
— Ну что, славянин, в самоволку ходил?
— Да так... Опасно отпускать одну...— неуверенно ответил Владимир, пристраивая к печке мокрые сапоги.
— Это ты правильно,— весело согласился Ворсин,— Все они теперь опасные... Ну, хоть недаром?
Владимир плюнул на раскаленный чугун печки, пожал плечами.
Ворсин посмотрел на него внимательно, и Владимир опустил голову, сделав.вид, что ворошит уголь.
— Ты женат? — вдруг спросил сержант.
— Нет... А что?
— Ничего.— Ворсин натянул шинель, сжал под горлом воротник и задумался.— Конечно... какая разница обманул кто кого или полюбил — вокруг, я тебе скажу, ничего не меняется. Не на этом мир держится.
— Три года прошло,— проговорил Владимир.— Ни одного письма... Каждый день может быть последним. Имею я право на человеческую жизнь?
— Вот как? — хмыкнул Ворсин.
— А сам-то?! — вспыхнул Владимир и замолчал, остановленный злым взглядом сержанта.
— Жизни человеческой захотел? А может,, ее парень сейчас пальцы грызет в госпитале? Это по-человечески? Владимир вскочил на ноги, обрушив поленицу дров. Ворсин только махнул рукой:
— Садись...
Он замолчал. Сидел напротив открытой дверцы, и красное пламя озаряло его лицо, казалось, накалившееся до розового свечения. Переменчивые блики плыли по лбу и волосам, это были тени прогорающих углей, которые с шорохом раскалывались в крошки и просыпались в поддувало мерцающими искрами...
— Я со своей хотел пошутить;— неожиданно сказал он, и Владимир удивился его хриплому голосу.— В общем, проверить захотелось... Написал, что без ног остался. Лежу в госпитале... Не примет ли к себе?.. Отказалась.
Он на секунду прикрыл, лицо ладонями, посидел так, точно прячась от жара, и выпрямился.
— Деревня неотесанная,— в голосе его вдруг зазвенели возмущение и боль,— не могла на штамп посмотреть... Какой там еще госпиталь?!.. Вот тебе и бабы... Катился бы ты спать, парень!
— Ничего себе шуточка,— прошептал Владимир и пошел к своим нарам. Он раздевался медленно, боясь разбудить соседей, и все время видел в кругу света, падающего из открытой дверцы печи, согнутую фигуру в нижнем белье с темной головой, опущенной на белые колени...
Сколько? Два месяца минуло с тех пор, как в роту, пришла газета с той панорамой бесконечных развалин города, протянувшихся до самого горизонта. В ней писали о массо-вых расстрелах жителей, о страшных рвах, заполненных трупами женщин и детей. В землянках, на собраниях и митингах, солдаты давали клятву отомстить врагу, вкладывали газетные вырезки в партийные билеты и бумажники. Легкораненые отказывались покидать окопы.
Сколько? Почти месяц, до того как отвели их часть на переформирование, Владимир не мог смириться с тем, что Шуры, по всем признакам, уже давно нет. Он понимал это разумом— слишком ужасной была участь города и чересчур мала возможность избежать трагической судьбы, когда рушатся целые кварталы, а телами погибших наполняот километровые рвы. И все-таки... Он еще на что-то надеялся, на случай, на чудо, на самую малость простого везения... Ведь существуют же они, случай и чудо, если после боя у речки Вьюнихй из всего взвода в живых остались только трое, и в том числе он, Владимир. Что, как не везение, спасло его, когда возвращаясь в темноте к своим окопам по минному полю, на случайном немецком фугасе подорвался сапер, и мины, сдетонировав, подняли к небу тонны гремящей земли. Оглушенный, в обгорелой шинели, он дополз к траншее, волоча за гимнастерку полумертвого взводного...
Он посылал письма на Шурин адрес и не получал ответа. Написал в городской Совет, и через три недели пришла бумага: «...В списках жителей города не числится...»
Здесь, на отдыхе, в тылу, Владимир с особенной остротой понял, как много он еще не видел и не чувствовал в жизни и, главное, сколько не получили другие от него. Через несколько дней снова на фронт. Война зовет мстить, стрелять, копать землю до соленого пота, сутками брести но дорогам через освобожденные, черные от пожаров деревни... И если сегодня он стал кому-то необходимым и для него в темноте холодной комнаты зажгли крохотный булавочный огонекв консервной банке — в этом тоже есть какое-то счастье, пусть не полное, да где сейчас найдешь
целое, не в трещинах, не с отбитыми краями, а круглое, желтое, точно солнце из забытого детства...В следующую субботу Владимир был в наряде и, когда пришел в клуб, танцы уже заканчивались. Ожидался последний фокстрот, после которого музыканты играли выходной марш и складывали свои инструменты в брезентовые чехлы.
Странное дело, но всю неделю Владимир думал об Алле.Он не знал почему, но его все время тянуло к ней, и он часто, лежа на нарах, перед сном вспоминал и тот крохотный огонек, плавающий в консервной банке, стук плохо прибитой фанеры на окне и устоявшуюся теплую тишину спящей квартиры...
И сейчас, войдя в клуб, он первым делом стал искать женщину и сразу увидел ее пуховый платок в окружении гимнастерок, шинелей и стриженых голов.
Заиграли фокстрот, Владимир начал пробиваться к ней, но кто-то уже подхватил ее и закружил посередине зала. Это был потный, возбужденный и весело-злой Ворсин. Алла танцевала с шиком, пристукивая каблуками ботиков, щекой прижавшись к груди партнера, с застывшей улыбкой на губах.
Сразу же после фокстрота, не ожидая, когда грянут выходной марш-«вышибаловку», Ворсин куда-то метнулся, оставив на минуту женщину одну. Владимир подошел к ней.
— Здравствуй,— сказал он.
— А-а,— протянула она с радостью и окинула его быстрым взглядом.— Старый знакомый... Куда же ты пропал?
— В наряде был... Ты сегодня свободна?
— А что?
— Поговорить хотел...
— Соскучился?
— Соскучился,— согласился Владимир и тоже засмеялся с облегчением.
— А меня сегодня сержант провожает,— сказала она.— Ты опоздал...
Но он уже видел, что их встреча ей приятна.
— Ты подожди у проволоки... Я постараюсь отделаться,— сказала она и вскинула голову навстречу Ворсину, который пробивался сквозь толпу танцующих, на ходу надевая шинель.
Владимир вышел из клуба и торопливо зашагал к забору. Он стал в тень разбитой стены. Мимо него, смеясь и толкая друг друга в сугробы, пробегали спешащие домой девчата. Куда-то проскочили запыхавшиеся солдаты,
наверно, к казармам, стараясь успеть к отбою. Прошло две пары, одна остановилась и стала целоваться. Владимир тихонько опплянул, они испуганно оглянулись, что-то сказали друг другу и полезли под зазвеневшие нити проволоки.
Стены пахли мокрым кирпичом. Сегодня неожиданно наступила оттепель, и весь день капли дырявили снег, прострачивая его с нависших крыш короткими очередями... Владимир стоял, на посту, у склада и слышал, как в водо-сточной'трубе загрохотал оттаявший лед...
Наконец появилась Алла, но она была с Ворсиным, Смеялась, плечом подбивала его в снег и отбегала, а он догонял ее и ловил за пальто.
«Чего я здесь Жду? — вдруг подумал Владимир.— Прячусь в темноте... Подстерегаю... Да на черта все это надо?!»
Он вышел из тени и остановился перед удивленной. парой.
— Что же ты? — с легкой насмешкой сказал он.— Обещала его спровадить... Хоть в чем-то тебе верить можно?
— Кого спровадить? — словно не узнавая его, переспросила Алла и повернулась к Ворсину.— У вас так всегда пристают к женщинам?.. Это невежливо. Можно подумать...
— Подожди,— остановил ее Ворсин и кивнул Владимиру.— Значит, она тебе обещала избавиться от меня. И ты ее здесь ожидаешь?
— Да,— хмуро ответил Владимир.— Я понимаю, что не стоило заводиться, но просто хочется узнать, где у нее обман, а где правда...
— Прекрасно! — усмехнулся Ворсин.— Что же получается? Она обманула меня... Я обманул тебя... А ты ее.
— В чем же мой обман? — вскинулся Владимир.
— Не притворяйся, мальчик, засмеялся сержант.— Легко жить хочешь, только по-человечески пока не выходит. Ладно, черт с вами, крутите свою любовь. Злой я очень для вас.
Ворсин круто повернул и пошел по тропинке назад, к темным казармам.
Владимир и Алла остались вдвоем у черных нитей колючей проволоки. Они не смотрели друг на друга и молчали, пока женщина не спросила голосом, в котором была издевка:
— Дернуло тебя выскочить... Не мог подождать.
— Разве в этом дело? — скривился Владимир.
— Я бы с ним дальше проволоки не пошла,— прошептала она.— Честное слово...
— Он прав,— сказал Владимир.— Все перепуталось...
- То я запуталась,— тихо произнесла она.— Тебе что?! Пришел, ушел.
— Я тоже не сундук,— зло усмехнулся Володька.
— Все ненастоящее,— продолжала девушка.— Комната из ванной сделана. Кровать — парадная дверь на кирпичах... Хлеб — и тот не настоящий, пополам со жмыхом... А ты-то чего по солдаткам ходить стал? Да еще справедливости ищешь... Чего ты ее в других ищешь, а не в себе? Знаю я вас. А где-то, наверно, девка с голодухи пухнет, да не Забывает... Дура.
— Если ты забыла, чего бы и другим не забыть? — бросил Владимир.
— Потому что я тебе не пример,— холодно проговорила она.— Я для таких, как ты, девчонка на два увольнения в город... А кому нужна была на всю жизнь, тот уже не обидится...
Она нырнула под колючки и выпрямилась уже по ту сторону проволоки.
— Ты не ходи больше в казармы,— хмуро сказал Владимир.
— Ты совсем обо мне плохо думаешь,—голос ее дрогнул от обиды.
—- Не ходи,— упрямо повторил Владимир,
— Ты меня проводишь? — помедлив, спросила она.
— Да.
Он перелез через проволоку, и они зашагали по улице между занесенными снегом курганами щебня. Тропинка вела их через обгорелые коробки домов, они слышали гудение ветра в выжженных глазницах окон и одинокие стуки падающих со стен обломков кирпичей... Однажды в темноте что-то с визгом шарахнулось в сторону, и Володька замер, чувствуя, как по спине побежали мурашки.
Алла стояла рядом, вцепившись пальцами в рукав шинели.
— Собака,— прошептал Владимир, и они тронулись дальше.
Они прошли мимо собора. Громадные, изъеденные осколками колонны ничего не держали. Разломанными капителями они тянулись в черное небо.
У входа- в ее дом остановились. Он тронул ее за плечо, пропуская вперед, но женщина качнула головой.
— Не надо... Иди домой...
— А я назад боюсь,— улыбнулся Владимир.
Она прислонилась спиной к стене, сунула кисти в рукава и бросила взгляд на Владимира.
— А ты знаешь,— вдруг сказала она,— легче всего придумать любовь... Вот сколько я девчонок знаю, и почти у всех есть любовь... Они и письма регулярно пишут, и по ночам плачут, и шепчутся с подружками. Все, как по-настоящему... Всем так хочется, чтобы их любили, за любовь принимают что угодно... Любовь придумывать — дело приятное. Можно такое нагородить, такую башню построить, дух захватит. Хуже будет потом... Видел, как растет свекла? Иной раз выродок попадается — ботва по пояс, листья, словно лопухи, а выдернешь... Корешок с фиг величиной...
— Нет, уж,— сердито перебил Володька,— черта с два теперь меня купишь! Тебе за науку спасибо...
— Не за что,— пожала она плечами.— В голодуху листья тоже едят... Не отказываются.
— Понятно,— медленно сказал Владимир.—Я тебя ни в чем не виню... Не имею права. Наверно, в такие вещи надо играть честно, иначе потом будет плохо...
— А разве ты тогда,— тихо спросила она,— тогда ты был со мной-не честен?
— Честен,— твердо произнес Владимир.
Она оттолкнулась от стены и, шагнув к нему, быстро поцеловала куда-то в край щеки, поправила свои выбившиеся волосы, затянула на шее платок и прошептала:
— Спасибо тебе... Вот и все... поговорили. До свидания. Пусть тебе повезет... вернись домой. До свидания, Володя.
Повернулась и ушла в темноту лестничной клетки. Владимир ступил за ней и очутился в кромешной мгле. Он только слышал хруст мусора на ступеньках под ногами уходящей женщины. Постоял и вдруг громко проговорил:
— Ты не ходи к нам в казармы... Я прошу тебя, не ходи... Замерли шаги, стало тихо, затем откуда-то с высоты донеслось совсем приглушенно:
— Хорошо... не буду...
Полк покидал казармы спустя полторы недели, к вечеру. Ворота проходной были распахнуты. Без оркестра и без барабанного боя, с мешками-«сидорами» на спине и винтовками через плечо ряд за рядом выходили на дорогу. Провожали их мальчишки, да у проволоки стояло несколько .девушек из тех, которые приходили на. танцы. В стареньких тесноватых пальтишках, в платках, кто в ботах, кто в галошах из автомобильной резины, они переговаривались между собой и выискивали глазами бывших своих ухажеров.
Знакомые солдаты что-то выкрикивали из проходящих мимо колонн, девчонки смеялись, лузгали семечки, стараясь не размазать губную помаду, и в быстро наступающих сумерках трудно было, рассмотреть выражение их глаз.
Среди толпящихся у проволоки Володька увидел й Аллу. Она высматривала кого-то. Понял, что его, и отвернулся, сделав вид, что не заметил. Он не хотел еще одного прощания, не хотел растравлять себя мыслями о расставаниях. Он слишком хорошо знал, как больно и надолго запоминается вскинутая для прощания рука...
Раскисшая грязь хлюпала под сапогами. Монотонно стучали колеса подвод. Ветер рябил лужи, тяжелый, мокрый снег лежал пластами.
— ...Вот всегда я такой,— бормотал Ворсин, покачиваясь рядом.— Помазок в умывалке забыл... Чем теперь намыливаться, мать твою за ногу?! Все им быстро, по команде, а помазок-то костяной... Черта с два теперь достанешь!..
...Владимир уже понимал, что жизнь часто сводит двух людей, случайно. Она не одаривает их ни большой привязанностью, ни любовью, но зато, разбрасывая их снова в разные стороны, в 'памяти каждого оставляет пустынные улицы, гулкий стук шагов, снежинку, растаявшую в уголке губ... И, может быть, в конце жизни, пройдя сквозь неизбежность лет, эти обычные вещи (тот снег, та площадь, то движение ее головы... всплывут со дна воспоминаний на поверхность, как тонкая нефтяная пленка, покроют все и-засияют радужными кольцами и разводами...
— Теперь не скоро увидеть нам спокойный сон,— продолжал Ворсин.—Уж загонят нас на передовую, там не поспишь...
...И хотя Владимир отворачивался, словно не замечая, как становится на цыпочки Алла и тревожно оглядывает проходящие ряды, он уже чувствовал, что никогда не забудет запаха ранней оттепели, закопченных стен домов И этой кучки девчонок, толпящихся у колючей проволоки проходной. Это вошло в его жизнь и отложилось где-то там,, на стенках кровеносных сосудов, как каменная накипь внутри паровых труб. И еще раз он поразился безграничной возможности человека носить в себе и то, что было десять лет назад, и что случилось всего за минуту до этого, сохраняя трепетную свежесть и свинцовую тяжесть пережитого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Владимир лежал на кровати, при бледном, с ноготь величиной, огоньке смотрел на женщину, которая так спокойно отказывалась от него, в то же время ласково перебирала пальцами его волосы и дышала ему в лицо.
— Мне пора,— прошептал он.— Уже поздно.
— Иди,—ответила она.— Поцелуй на прощание... Иди, иди, там открыто.
Владимир оделся, прошел по коридору и выбежал на улицу.Город лежал пустынный, черный, засыпанный снегом. Подняв воротник шинели, наклонившись против ветра, Владимир торопливо шагал к казармам. Мысленно он еще был с женщиной, оставшейся в узкой ванной комнате с цементным полом и гирляндой труб под потолком.
Он убыстрял шаг, бил коленями по отлетающим полам шипели. Владимир вспоминал, как она лежит сейчас одна в своем каменном коробе, с крошечным окошком, забитым фанерой, а темноте, освещенной лишь булавочным огоньком коптилки, и сразу вставали все мельчайшие подробности случившегося, и он снова виделспадающее с ее плеч старенькое паль-го, ее руки, закинутые ему за шею, чувствовал над ухом ее частое дыхание... И чем больше он думал об этом, тем более его потрясала беззащитная обнаженность ее поступка, после которого она сумела остаться независимой.
Владимир перелез через колючую проволоку и напрямик через сугробы подошел к казарме. Отбой был давно, и все уже спали. Он снял сапоги и стал осторожно пробираться к своим нарам. Тускло, вполнакала, светились лампы. У печи с открытой дверцей сидел кто-то в нижнем белье,
набросив на плечи шинель. Владимир узнал Ворсина и в сердцах выругался. Теперь не миновать неприятностей...
Ворсин повернул голову, осмотрел его и усмехнулся.
— Ну что, славянин, в самоволку ходил?
— Да так... Опасно отпускать одну...— неуверенно ответил Владимир, пристраивая к печке мокрые сапоги.
— Это ты правильно,— весело согласился Ворсин,— Все они теперь опасные... Ну, хоть недаром?
Владимир плюнул на раскаленный чугун печки, пожал плечами.
Ворсин посмотрел на него внимательно, и Владимир опустил голову, сделав.вид, что ворошит уголь.
— Ты женат? — вдруг спросил сержант.
— Нет... А что?
— Ничего.— Ворсин натянул шинель, сжал под горлом воротник и задумался.— Конечно... какая разница обманул кто кого или полюбил — вокруг, я тебе скажу, ничего не меняется. Не на этом мир держится.
— Три года прошло,— проговорил Владимир.— Ни одного письма... Каждый день может быть последним. Имею я право на человеческую жизнь?
— Вот как? — хмыкнул Ворсин.
— А сам-то?! — вспыхнул Владимир и замолчал, остановленный злым взглядом сержанта.
— Жизни человеческой захотел? А может,, ее парень сейчас пальцы грызет в госпитале? Это по-человечески? Владимир вскочил на ноги, обрушив поленицу дров. Ворсин только махнул рукой:
— Садись...
Он замолчал. Сидел напротив открытой дверцы, и красное пламя озаряло его лицо, казалось, накалившееся до розового свечения. Переменчивые блики плыли по лбу и волосам, это были тени прогорающих углей, которые с шорохом раскалывались в крошки и просыпались в поддувало мерцающими искрами...
— Я со своей хотел пошутить;— неожиданно сказал он, и Владимир удивился его хриплому голосу.— В общем, проверить захотелось... Написал, что без ног остался. Лежу в госпитале... Не примет ли к себе?.. Отказалась.
Он на секунду прикрыл, лицо ладонями, посидел так, точно прячась от жара, и выпрямился.
— Деревня неотесанная,— в голосе его вдруг зазвенели возмущение и боль,— не могла на штамп посмотреть... Какой там еще госпиталь?!.. Вот тебе и бабы... Катился бы ты спать, парень!
— Ничего себе шуточка,— прошептал Владимир и пошел к своим нарам. Он раздевался медленно, боясь разбудить соседей, и все время видел в кругу света, падающего из открытой дверцы печи, согнутую фигуру в нижнем белье с темной головой, опущенной на белые колени...
Сколько? Два месяца минуло с тех пор, как в роту, пришла газета с той панорамой бесконечных развалин города, протянувшихся до самого горизонта. В ней писали о массо-вых расстрелах жителей, о страшных рвах, заполненных трупами женщин и детей. В землянках, на собраниях и митингах, солдаты давали клятву отомстить врагу, вкладывали газетные вырезки в партийные билеты и бумажники. Легкораненые отказывались покидать окопы.
Сколько? Почти месяц, до того как отвели их часть на переформирование, Владимир не мог смириться с тем, что Шуры, по всем признакам, уже давно нет. Он понимал это разумом— слишком ужасной была участь города и чересчур мала возможность избежать трагической судьбы, когда рушатся целые кварталы, а телами погибших наполняот километровые рвы. И все-таки... Он еще на что-то надеялся, на случай, на чудо, на самую малость простого везения... Ведь существуют же они, случай и чудо, если после боя у речки Вьюнихй из всего взвода в живых остались только трое, и в том числе он, Владимир. Что, как не везение, спасло его, когда возвращаясь в темноте к своим окопам по минному полю, на случайном немецком фугасе подорвался сапер, и мины, сдетонировав, подняли к небу тонны гремящей земли. Оглушенный, в обгорелой шинели, он дополз к траншее, волоча за гимнастерку полумертвого взводного...
Он посылал письма на Шурин адрес и не получал ответа. Написал в городской Совет, и через три недели пришла бумага: «...В списках жителей города не числится...»
Здесь, на отдыхе, в тылу, Владимир с особенной остротой понял, как много он еще не видел и не чувствовал в жизни и, главное, сколько не получили другие от него. Через несколько дней снова на фронт. Война зовет мстить, стрелять, копать землю до соленого пота, сутками брести но дорогам через освобожденные, черные от пожаров деревни... И если сегодня он стал кому-то необходимым и для него в темноте холодной комнаты зажгли крохотный булавочный огонекв консервной банке — в этом тоже есть какое-то счастье, пусть не полное, да где сейчас найдешь
целое, не в трещинах, не с отбитыми краями, а круглое, желтое, точно солнце из забытого детства...В следующую субботу Владимир был в наряде и, когда пришел в клуб, танцы уже заканчивались. Ожидался последний фокстрот, после которого музыканты играли выходной марш и складывали свои инструменты в брезентовые чехлы.
Странное дело, но всю неделю Владимир думал об Алле.Он не знал почему, но его все время тянуло к ней, и он часто, лежа на нарах, перед сном вспоминал и тот крохотный огонек, плавающий в консервной банке, стук плохо прибитой фанеры на окне и устоявшуюся теплую тишину спящей квартиры...
И сейчас, войдя в клуб, он первым делом стал искать женщину и сразу увидел ее пуховый платок в окружении гимнастерок, шинелей и стриженых голов.
Заиграли фокстрот, Владимир начал пробиваться к ней, но кто-то уже подхватил ее и закружил посередине зала. Это был потный, возбужденный и весело-злой Ворсин. Алла танцевала с шиком, пристукивая каблуками ботиков, щекой прижавшись к груди партнера, с застывшей улыбкой на губах.
Сразу же после фокстрота, не ожидая, когда грянут выходной марш-«вышибаловку», Ворсин куда-то метнулся, оставив на минуту женщину одну. Владимир подошел к ней.
— Здравствуй,— сказал он.
— А-а,— протянула она с радостью и окинула его быстрым взглядом.— Старый знакомый... Куда же ты пропал?
— В наряде был... Ты сегодня свободна?
— А что?
— Поговорить хотел...
— Соскучился?
— Соскучился,— согласился Владимир и тоже засмеялся с облегчением.
— А меня сегодня сержант провожает,— сказала она.— Ты опоздал...
Но он уже видел, что их встреча ей приятна.
— Ты подожди у проволоки... Я постараюсь отделаться,— сказала она и вскинула голову навстречу Ворсину, который пробивался сквозь толпу танцующих, на ходу надевая шинель.
Владимир вышел из клуба и торопливо зашагал к забору. Он стал в тень разбитой стены. Мимо него, смеясь и толкая друг друга в сугробы, пробегали спешащие домой девчата. Куда-то проскочили запыхавшиеся солдаты,
наверно, к казармам, стараясь успеть к отбою. Прошло две пары, одна остановилась и стала целоваться. Владимир тихонько опплянул, они испуганно оглянулись, что-то сказали друг другу и полезли под зазвеневшие нити проволоки.
Стены пахли мокрым кирпичом. Сегодня неожиданно наступила оттепель, и весь день капли дырявили снег, прострачивая его с нависших крыш короткими очередями... Владимир стоял, на посту, у склада и слышал, как в водо-сточной'трубе загрохотал оттаявший лед...
Наконец появилась Алла, но она была с Ворсиным, Смеялась, плечом подбивала его в снег и отбегала, а он догонял ее и ловил за пальто.
«Чего я здесь Жду? — вдруг подумал Владимир.— Прячусь в темноте... Подстерегаю... Да на черта все это надо?!»
Он вышел из тени и остановился перед удивленной. парой.
— Что же ты? — с легкой насмешкой сказал он.— Обещала его спровадить... Хоть в чем-то тебе верить можно?
— Кого спровадить? — словно не узнавая его, переспросила Алла и повернулась к Ворсину.— У вас так всегда пристают к женщинам?.. Это невежливо. Можно подумать...
— Подожди,— остановил ее Ворсин и кивнул Владимиру.— Значит, она тебе обещала избавиться от меня. И ты ее здесь ожидаешь?
— Да,— хмуро ответил Владимир.— Я понимаю, что не стоило заводиться, но просто хочется узнать, где у нее обман, а где правда...
— Прекрасно! — усмехнулся Ворсин.— Что же получается? Она обманула меня... Я обманул тебя... А ты ее.
— В чем же мой обман? — вскинулся Владимир.
— Не притворяйся, мальчик, засмеялся сержант.— Легко жить хочешь, только по-человечески пока не выходит. Ладно, черт с вами, крутите свою любовь. Злой я очень для вас.
Ворсин круто повернул и пошел по тропинке назад, к темным казармам.
Владимир и Алла остались вдвоем у черных нитей колючей проволоки. Они не смотрели друг на друга и молчали, пока женщина не спросила голосом, в котором была издевка:
— Дернуло тебя выскочить... Не мог подождать.
— Разве в этом дело? — скривился Владимир.
— Я бы с ним дальше проволоки не пошла,— прошептала она.— Честное слово...
— Он прав,— сказал Владимир.— Все перепуталось...
- То я запуталась,— тихо произнесла она.— Тебе что?! Пришел, ушел.
— Я тоже не сундук,— зло усмехнулся Володька.
— Все ненастоящее,— продолжала девушка.— Комната из ванной сделана. Кровать — парадная дверь на кирпичах... Хлеб — и тот не настоящий, пополам со жмыхом... А ты-то чего по солдаткам ходить стал? Да еще справедливости ищешь... Чего ты ее в других ищешь, а не в себе? Знаю я вас. А где-то, наверно, девка с голодухи пухнет, да не Забывает... Дура.
— Если ты забыла, чего бы и другим не забыть? — бросил Владимир.
— Потому что я тебе не пример,— холодно проговорила она.— Я для таких, как ты, девчонка на два увольнения в город... А кому нужна была на всю жизнь, тот уже не обидится...
Она нырнула под колючки и выпрямилась уже по ту сторону проволоки.
— Ты не ходи больше в казармы,— хмуро сказал Владимир.
— Ты совсем обо мне плохо думаешь,—голос ее дрогнул от обиды.
—- Не ходи,— упрямо повторил Владимир,
— Ты меня проводишь? — помедлив, спросила она.
— Да.
Он перелез через проволоку, и они зашагали по улице между занесенными снегом курганами щебня. Тропинка вела их через обгорелые коробки домов, они слышали гудение ветра в выжженных глазницах окон и одинокие стуки падающих со стен обломков кирпичей... Однажды в темноте что-то с визгом шарахнулось в сторону, и Володька замер, чувствуя, как по спине побежали мурашки.
Алла стояла рядом, вцепившись пальцами в рукав шинели.
— Собака,— прошептал Владимир, и они тронулись дальше.
Они прошли мимо собора. Громадные, изъеденные осколками колонны ничего не держали. Разломанными капителями они тянулись в черное небо.
У входа- в ее дом остановились. Он тронул ее за плечо, пропуская вперед, но женщина качнула головой.
— Не надо... Иди домой...
— А я назад боюсь,— улыбнулся Владимир.
Она прислонилась спиной к стене, сунула кисти в рукава и бросила взгляд на Владимира.
— А ты знаешь,— вдруг сказала она,— легче всего придумать любовь... Вот сколько я девчонок знаю, и почти у всех есть любовь... Они и письма регулярно пишут, и по ночам плачут, и шепчутся с подружками. Все, как по-настоящему... Всем так хочется, чтобы их любили, за любовь принимают что угодно... Любовь придумывать — дело приятное. Можно такое нагородить, такую башню построить, дух захватит. Хуже будет потом... Видел, как растет свекла? Иной раз выродок попадается — ботва по пояс, листья, словно лопухи, а выдернешь... Корешок с фиг величиной...
— Нет, уж,— сердито перебил Володька,— черта с два теперь меня купишь! Тебе за науку спасибо...
— Не за что,— пожала она плечами.— В голодуху листья тоже едят... Не отказываются.
— Понятно,— медленно сказал Владимир.—Я тебя ни в чем не виню... Не имею права. Наверно, в такие вещи надо играть честно, иначе потом будет плохо...
— А разве ты тогда,— тихо спросила она,— тогда ты был со мной-не честен?
— Честен,— твердо произнес Владимир.
Она оттолкнулась от стены и, шагнув к нему, быстро поцеловала куда-то в край щеки, поправила свои выбившиеся волосы, затянула на шее платок и прошептала:
— Спасибо тебе... Вот и все... поговорили. До свидания. Пусть тебе повезет... вернись домой. До свидания, Володя.
Повернулась и ушла в темноту лестничной клетки. Владимир ступил за ней и очутился в кромешной мгле. Он только слышал хруст мусора на ступеньках под ногами уходящей женщины. Постоял и вдруг громко проговорил:
— Ты не ходи к нам в казармы... Я прошу тебя, не ходи... Замерли шаги, стало тихо, затем откуда-то с высоты донеслось совсем приглушенно:
— Хорошо... не буду...
Полк покидал казармы спустя полторы недели, к вечеру. Ворота проходной были распахнуты. Без оркестра и без барабанного боя, с мешками-«сидорами» на спине и винтовками через плечо ряд за рядом выходили на дорогу. Провожали их мальчишки, да у проволоки стояло несколько .девушек из тех, которые приходили на. танцы. В стареньких тесноватых пальтишках, в платках, кто в ботах, кто в галошах из автомобильной резины, они переговаривались между собой и выискивали глазами бывших своих ухажеров.
Знакомые солдаты что-то выкрикивали из проходящих мимо колонн, девчонки смеялись, лузгали семечки, стараясь не размазать губную помаду, и в быстро наступающих сумерках трудно было, рассмотреть выражение их глаз.
Среди толпящихся у проволоки Володька увидел й Аллу. Она высматривала кого-то. Понял, что его, и отвернулся, сделав вид, что не заметил. Он не хотел еще одного прощания, не хотел растравлять себя мыслями о расставаниях. Он слишком хорошо знал, как больно и надолго запоминается вскинутая для прощания рука...
Раскисшая грязь хлюпала под сапогами. Монотонно стучали колеса подвод. Ветер рябил лужи, тяжелый, мокрый снег лежал пластами.
— ...Вот всегда я такой,— бормотал Ворсин, покачиваясь рядом.— Помазок в умывалке забыл... Чем теперь намыливаться, мать твою за ногу?! Все им быстро, по команде, а помазок-то костяной... Черта с два теперь достанешь!..
...Владимир уже понимал, что жизнь часто сводит двух людей, случайно. Она не одаривает их ни большой привязанностью, ни любовью, но зато, разбрасывая их снова в разные стороны, в 'памяти каждого оставляет пустынные улицы, гулкий стук шагов, снежинку, растаявшую в уголке губ... И, может быть, в конце жизни, пройдя сквозь неизбежность лет, эти обычные вещи (тот снег, та площадь, то движение ее головы... всплывут со дна воспоминаний на поверхность, как тонкая нефтяная пленка, покроют все и-засияют радужными кольцами и разводами...
— Теперь не скоро увидеть нам спокойный сон,— продолжал Ворсин.—Уж загонят нас на передовую, там не поспишь...
...И хотя Владимир отворачивался, словно не замечая, как становится на цыпочки Алла и тревожно оглядывает проходящие ряды, он уже чувствовал, что никогда не забудет запаха ранней оттепели, закопченных стен домов И этой кучки девчонок, толпящихся у колючей проволоки проходной. Это вошло в его жизнь и отложилось где-то там,, на стенках кровеносных сосудов, как каменная накипь внутри паровых труб. И еще раз он поразился безграничной возможности человека носить в себе и то, что было десять лет назад, и что случилось всего за минуту до этого, сохраняя трепетную свежесть и свинцовую тяжесть пережитого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29