.. Владимир? Хорошо. Моя фамилия — Волжский. Так вот, придется вспоминать, учиться. Мы поможем. Города, по сути дела, нет. Старые чертежи зданий разграблены или пропали. Эвакуировать их не успели. Сейчас основная задача — это выяснить состояние застройки. Попутно подбираемся к первым наметкам генерального плана восстановления. Коллектив у нас приличный. Пропиской, хлебными карточками и всем остальным займется наш завхоз. Как у вас с жильем?
— Имею,— прошептал Владимир.
— Прекрасно,— Волжский откинулся на стуле и почесал затылок стальным крючком.— Значит, и приступайте к работе... Вот вам орудия труда.
Начальник положил перед Владимиром рулон оберточной бумаги и три карандаша.
— Наш район действия — Пушкинская улица. Зарисуйте ее и пометьте карандашами... Красный!
Волжский поднял карандаш и покачал им перед Владимиром.
— Красным — крест-накрест — дома, разрушенные полностью. На сто процентов! Синим! Дома, уничтоженные наполовину. На пятьдесят процентов! И, наконец, зеленым... Дома сохранившиеся. Каждому зданию дайте характеристику. Ясно?
Волжский сгреб все три карандаша и протянул их Владимиру.
— Действуйте! Работаем мы с девяти до шести вечера... Желаю успеха.
Ошеломленный, Владимир поднялся со стула и пошел, к выходу. В коридоре его узнали, и парень в распахнутой-шинели, за отворотами которой колыхались медали, закричал:
— А, пробрался, гад! А мы тут стой... Где справедливость?
— Да помолчи ты, балаболка,— тихо сказал Владимир,— я тут работаю, понимаешь?
Парень выскочил за ним вслед на крыльцо.
— Эй, постой... Ты не обижайся на меня. Мы люди свои. Костыли из одного дерева...
— Ну, чего тебе?
Парень уцепился за его плечо, заглядывая в глаза.
— Друг... Вышел из госпиталя. Домой приехал. Мать-старуха. Сестренка малая. А дома нет. Одни головешки. Ты тут работаешь, в начальниках ходишь...
— Да брось,— поморщился Владимир.
— Помоги хоть кладовку какую достать. В долгу не буду. Или подвал. Жить негде. Век благодарить стану... Под лестницей живем...
— Я сам под лестницей живу,— Владимир осторожно снял его руку со своего плечд.
— Да врешь ты все,— вяло проговорил парень.— На черта же вас тут всех собрали?
— Что я могу сделать? — краснея, проговорил Владимир.— Пойми.
— Там... В окопах мы так не отвечали,— парень побрел в коридор.
Пушкинская оказалась длинной улицей. Владимир видел разрушенные города, они ужасали его, но тогда не было времени особенно думать о них. А сейчас, когда вышел на Пушкинскую с тремя карандашами и чистым листом бумаги и посмотрел на сплошной ряд рухнувших домов, не поверил своим глазам. Неужели такое могли сделать руки человека? Какой надо обладать яростной ненавистью, чтобы прекрасную широкую улицу превратить в мрачное кладбище. О том, что она была прекрасна, говорили остатки стен, чудом сохранившиеся изломанные колонны и закопченные портики. Громадный рваный шрам пролег по земле.. В небо торчали трубы и спутанные балки перекрытий, размолотые бетонные плиты висели на сетках арматуры. Обо-женные огнем, взорванные динамитом, разбросанные ударами бомб — остатки домов не были похожи друг на друга,
каждый из них замер в своей предсмертной агонии,в судороге заломив лестничные клетки и вывалив на мостовую аменные внутренности, перемешанные со ржавыми крова-ями, каким-то заледенелым тряпьем и расщепленными досками. Казалось, ничто живое не могло находиться среди этого хаоса. Вылившаяся из разорванных чугунных канализационных труб в громадные воронки вода покрылась коркой грязного льда... Там и тут, из заколоченных окон, из-под земли и курганов битого щебня поднимались лег-ие дымы, и сквозь завалы петляли узкие тропинки, вытоп-анные в снегу жителями исковерканной Пушкинской лицы...
— Тебе кого? — спросила женщина, высунувшись из проема подвала.
— Это Пушкинская?
— Она, она,— кивнула головой женщина,— тут третий номер, а там... Видишь, стена на собаку похожа... Если отсюда смотреть — точно собака... Первый номер... Раньше «Гастроном» был. Живую рыбу продавали...
— Спасибо,— Владимир побрел в конец улицы. Здесь опустился на глыбу бетона и расправил на коленях лист бумаги. На глаз, приблизительно, нарисовал контуры здания и задумался, перебирая карандаши... Стоит одна стена и все. Как большая собачья голова. Слуховое окно просвечивает квадратным зрачком... Красный карандаш...
Он выбрал его и перечеркнул план дома толстыми жирными линиями. Повернулся лицом к следующему — даже нет стен, только черная труба и гора мусора. Подышал на замерзшие пальцы, вздохнул и, дырявя концом карандаша бумагу, поставил рядом второй алый крест...
Целый день Владимир ходил от здания к зданию. Дважды падал снег и переставал. Выходило солнце и растапливало белую порошу. Холод пробивал шинель. Задубевшие пальцы уже не держали карандаша. Тело болело от резких рывков костылей. Хотелось есть, но он все брел по развалинам, взбирался на каменные горы, оглядывал застывшее море обвалившихся домов, в котором одинокими островками стояли сохранившиеся здания. Начинало темнеть. В сумраке засветились огни — они пробивались из-под земли или мерцали в заиндевелых окнах уцелевших этажей...
Владимир пошел в мастерские. За день, который провел среди развалин, он почувствовал громадность города и понял тщетность человеческих усилий вдохнуть жизнь в. мертвые камни. Так и будут вечно стоять развороченные глыбы,
пока они не прорастут травами, а ветер не наметет новый слой земли...
В зале особняка жарко топилась печь. Горели керосиновые лампы, толпились люди. Они сидели у столов, бродили по коридору. Кто-то топором взламывал в углу доски пола и рубил их на щепки. Другой заколачивал фанерным листом щель в окне.
Владимир нашел Волжского, и тот обрадованно закричал:
— Пришел? Чего так долго?
Владимир молча положил перед ним лист бумаги, весь исчерканный красными крестами. Волжский бросил на чертеж быстрый взгляд и кивнул на стол. Там лежала целая груда помятых листов. Поворошил их крючком протеза, и Владимир увидел на них бесчисленные алые линии.
— Красных карандашей не хватает,— сказал Волжский,— а зеленые у всех целые... Замерз?
— Руки...
— Я забыл тебя предупредить... Найди резиночку. Ну от пузырька с лекарствами... И надевай на палец. Так удобней — карандаш не выпадет. Или перчатки без пальцев достань. Иначе плохо. Отморозишь руки к черту.Садись и грейся.
Он громко закричал:
— Товарищи! Это наш новый техник...
Владимир поднялся на костылях, неловко поклонился, кивнув головой, и прошел к печке. Протягивая пальцы к ее вишневым бокам, прислушивался к разговору. Развалившись на стуле и распустив по груди вязаное кашне, человек с одутловатым лицом говорил, покручивая за шнурок солдатскую потрепанную шапку:
— ...Милостивый государь! Я строю тридцать лет...
— Не пижоньте, Самойлов,— его собеседник, подвинув к печке громадные валенки, наслаждался теплом, распахнув все натянутые на него одежонки — пиджак, меховую безрукавку, стеганку и офицерскую шинель без логон.
— А вы слушайте, Орешкин, и не перебивайте старших,— рассердился Самойлов.-— Тридцать лет! Я начал еще при Николае Втором... Лихо? И поверьте моему невероятному опыту... Гроша ломаного не стоит ваше предложение! Это только подумать! Исторически сложившийся центр. Сердце города,так сказать, и под лопату?!
— Чушь,— усмехнулся Орешкин.— Я не отказываюсь от радиально-кольцевой застройки, но... Но акценты перенесены на привокзальную площадь и порт.
— Меня мутит от такой самодеятельности,— взорвался Самойлов.— Ни копейки уважения к традициям! Ни заботы об архитектурной старине.....Потрясающая нелепость! Город, сударь мой, будет жить по-своему, даже если вы внесете рацпредложение поставить его на попа! Да-с, вот так... У-него свои законы. Он вечен!.
Самойлов наклонился и подбросил в печь несколько щепок. Оглянулся и закричал:
— Кто сегодня истопник?
— Я,— отозвался из угла человек с топором.
— Тащи, сударь, дровишек.
Человек подошел и швырнул на железный лист обломки досок.
— Прелестно,— лениво протянул Орешкин.— Говорим о вечности и греемся у костра, пожирающего последние стены, ограждающие нас... Удивительная последовательность.
— Сударь,— прищурился Самойлов.— А вы принесли сегодня с обмеров хоть одну чурбашку?.. Хоть паршивое полешко?
— Нет,— сознался Орешкин.
— Почему же?
— Меня били,— вздохнул Орешкин.— Да, профессор, самым настоящим образом.
— Наконец-то! — воскликнул Самойлов.— Ногами?
— Что вы?
— Жаль... Ну, расскажите.
— Зашел во двор,—хитро начал Орешкин.— Стою, вычерчиваю, на окна поглядываю... Один человек подходит... Второй... Смотрю, их уже десятка полтора. И все больше бабы. «Что вы тут делаете?» — спрашивают. «Да вот, обмеряю ваш дом».— «Зачем?»...— «На месте вашей конуры построим великолепное здание... С центральным отоплением... С газом и с ваннами...» И тут меня одна бабка — шарах по шее! Вторая — бемс! Я чертеж в зубы и на карачках со двора... Так что сегодня, профессор, на вашей улице праздник! Можете ликовать.
— Вы удивительно темный человек,— всплеснул руками Самойлов.— Учитесь у меня.
— Благодарю,— язвительно проговорил Орешкин.
— Боже упаси меня хоть когда-то сказать о будущих дворцах или вокзалах! — Самойлов вытянул шею и, шмыгнув носом, жалобным голосом затянул: — «Вот тут, дорогие жители, мы протопчем вам дорожку... А возле подъезда, чтобы далеко не бегать, поставим новый... Из струганых
досок... Потрясающий сортир!..» Вот так надо, сударь. Глядишь, еще и картошкой угостят.
— Попрошайка вы, Самойлов,— презрительно скривился Орешкин.— Циник.
Самойлов удивленно зачмокал губами и повернулся к Владимиру.
— Слыхали? Что молчите вы, сударь?
— Какие могут быть разговоры о дворцах... О квартирах с ваннами? — хмуро произнес Вдадимир.
— Сортиры! Только сортиры! — обрадованно закричал Самойлов.— Теплые, с двойными стенами! На двенадцать очков...
— А вы сами-то где живете?— спросил Владимир.— Небось горисполком о вас-то побеспокоился...
— Вы это серьезно? — насупился Самойлов.
— Сотня бараков,— не слушая, продолжал Владимир.-— Но чтобы за три месяца каждого человека под крышу спрятать! Вот тогда они не будут вас бить во дворах.
— ...А станут кормить картошкой,— задумчиво произнес Самойлов.— Вариант, имеющий право на существование... Миллионы без элементарных условий. А ведь переделывать будет труднее, чем сразу строить как надо. Символ красоты? Телеграфный столб... Идеал? Тот самый утепленный сортир... А внешне безобидно и даже соблазнительно, не правда ли? Вы, молодой человек, не поняли шутку.
— Значит, давай дворцы,— перебил Владимир.— Коринфские колонны, гранит, мрамор... А люди подождут? Им спешить некуда. Какая разница — год?.. Десять лет?
— И латать надо, и кроить новое,— Орешкин прикурил от уголька.— Одновременно... Кстати, строим бараки... Много строим бараков. Не успеваем. Но речь сейчас не об этом. Город — это образ мысли народа. Каменная книга... И сгоревшие страницы будут восстановлены. Но мы не просто реставраторы. Отнюдь. Ты воевал?.. Да, извини, вижу... Разве не мечтал вернуться домой, в свой любимый город, который тебе казался самым лучшим? Господи, какой тогда виделась послевоенная жизнь? Сон... И верили, что так будет. Но война окончилась, и все вернулись сюда, на пепелища... А то, что мечталось? Кошке под хвост? Нет уж, голубчик, народу не скажешь, что жил он одними волшебными грезами. Он тебя за это не только перестанет кормить картошкой, а проклянет вовеки! В истории архитектуры будет написано: «Поколение архитекторов сороковых годов забыло свои священные обязанности зодчих, обязанности перед народом, заменив созидание будущего каждодневны-
ми заботами о заплатанных крышах...» Я не думаю, что моему сыну это будет приятно читать.
К печке подошел Иван Иванович — тощий человек в длинном, как балахон, пальто, подпоясанном солдатским ремнем. Пламя осветило его плохо выбритое лицо. Он смотрел в огонь и, медленно отщипывая кусочки хлеба, клал их в мерно жующий рот.
— Как вам удается сохранить его до вечера? — удивился Самойлов.
— Что? Хлеб-то? Делю на три части.
— У вас, Иван Иванович, потрясающая сила воли,— Самойлов сокрушенно развел руками.— А я... рубану с утра все пятьсот граммов и хожу весь день, питаясь воспоминаниями...
— Странно, почему я люблю огонь? — вдруг сказал Иван Иванович.— Кажется, я должен его ненавидеть, а вот... Глаз не могу отвести.
— У костра всегда о чем-то думается, — ответил Орешкин.
— Это правда,—согласился Иван Иванович.—Я видел, как горели мои дома... Строил их всю жизнь, а спалили за две недели. Словно и не жил. И самый первый, и последний — все превратилось в головешки... К одному из них приходил три раза. Его рвали динамитом — стоял... Облили бензином — подымил и затух... Тогда взорвали в нем бомбу. Обломки разлетелись на километр... Вот думаю... Начинать жить заново? Сил уже нет... Продолжать жизнь? Мало осталось... Стар...
Он бросил в огонь бумагу и проследил, как пламя прекратило ее в пепел.
— Знаете,— произнес Иван Иванович,— как-то на досуге подсчитал... В среднем я построил жилье для девяти тысяч людей... Они там рождались, справляли свадьбы, умирали. В начале их жизней был я, человек, который построил им стены, коридор, лестницу... Кладовку, где они хранили ненужное барахло... Теперь все пошло на ветер. С чего начинал — к тому пришел. Что, напрасно жил?
Он замолчал, и стало слышно, как спорят в углу у керосиновой лампы архитекторы:
— ...Без геологии, без планов коммуникации подземных сооружений мы голы, как соколы...
— Пока не найдутся чертежи...
— О чем вы говорите?! Надо брать за основу уже исторически сложившиеся принципы...
— Товарищи, товарищи! Нельзя объять необъятное.,. Главное — концентрация сил на разработке предварительного генплана... Центр. Порт... Проспект... Остальное пока до лампочки...
— Сегодня стол не закрыл и два карандаша пропало. Черт его знает до чего дошли! Вас что, обыскивать?!..
Голоса забубнили тише, виновато оправдываясь, постепенно замолкли совсем. Люди начали расходиться. Потушили лампу, и весь угол погрузился в темноту. Напяливая на голову шапку, Волжский подошел к печке.
— Завяжите уши, пожалуйста,— он наклонился к Владимиру, и тот затянул ему завязки треуха,
— Иван Иванович,— сказал начальник..— Вы ночуете тут?
— А где же? — усмехнулся старик.
— Ничего,— успокоил Волжский.— Горисполком обещал для наших работников пару подвальчиков... Вам в первую очередь. Вы уже потушите тут все, не дай бог пожар.
Он ушел, и в зале осталось только,'четверо. Печка горела неярким пламенем, ее бока светились, и по ним бежали фиолетовые искры, словно чиркали невидимыми спичками. За окном подвывал ветер и тарахтел плохо прибитой к раме фанерой.
— Странно человек устроен,— проговорил Самойлов.— Ведь знает, что умрет и ничего с собой не захватит... Хотя бы загробная жизнь была, а то просто так — головой в пустоту. Жил — не жил. Творил — не творил. Какая разница? На финише даже не спрашивают. Ан нет, все ему хочется какой-то след оставить.
— Опять, наследил в своем классическом стиле? — язвительно спросил Орешкин.
— Что поделаешь,— вздохнул Самойлов.— Закоренелая профессорская привычка...
Он поднялся и прошел в глубину зала. Принес оттуда фанерку с наклеенной бумагой. Прислонил к дровам и опустился на табуретку. Отблески огня закачались на небольшой картинке. Отмытая акварелью в светло-коричневых тонах перспектива набережной казалась квадратным окном, в раме которой было-небо, море, гранитные ступени и белая колоннада. А за ней — зубчатый силуэт города.
— Что это, профессор? — раздраженно произнес Орешкин и ткнул пальцем в картонку.
— К вашему сведению,— ответил Самойлов.— Я думаю тут поставить памятник погибшим. Двенадцать колонн коринфского ордера... На мощном стилобате...
— Благодарю за объяснение,— съехидничал Орешкин.—-Иначе я принял бы за древнеримскую арку Победы какого-нибудь императора Тита... Неужели вы всю жизнь растратите на прославление отживших, не созвучных нашему времени, форм?
— Уже... Посвятил,— буркнул Самойлов и зло посмотрел на Орешкина.— Дайте две жизни — повторю то же самое.
— Безусловно, трудно, сознаться, что твоя жизнь посвящена мертвечине,— пожал плечами Орешкин.— Я вспоминаю профессора Яковлева... Да вы знаете его. Прекрасный зодчий. Потом увлекся голой теорией. И где он сейчас? Канул в неизвестность.
— Он умер,— пробормотал Иван Иванович.
— Вот видите! — воскликнул Орешкин.— И кто заметил? О нем ни слова.
— Кажется, он был связан с немцами,— осторожно сказал Самойлов.— Или что-то.в этом роде. Во всяком случае, ость какой-то шепоток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29