Чудно.
— А у меня чертова нога,— выругался Владимир.
На обочине стоял Ворсин. Он подождал их и зашагал рядом.
— До Чарны километров двадцать — двадцать пять. Дойдем?
— Надо. Не помирать же? — усмехнулся одноглазый.
— А ты погляди,— тихо сказал Ворсин и кивнул в сторону.
Там, на белой целине поля, лежали длинные полосы, словно кто-то ножом вспорол в нескольких местах белую гладь громадной простыни.
— Танки блукают по степи... Не наскочить бы на них,— проговорил Ворсин.— Кто его знает, чьи они?
— Немецкие, наверно,— устало сказал Владимир.— Ухо надо держать востро. А то влипнем, как маленькие.
— И на них поглядывайте,— буркнул Ворсин и, кивнув на пленных, побежал в голову колонны.
— А я уж думал, что для меня войне конец,— вздохнул одноглазый.
Тучи опускались ниже, ниже и где-то на горизонте уже сомкнулись со степью. Солнце запряталось совсем. Только иногда был виден, как сквозь затуманенное стекло, крова-по-красный его диск, похожий на луну.
Дорогу было почти невозможно различить, и летучие языки поземки зализывали ее последние следы. Они набрасывались на сугробы, сбивали с них мягкие гребни и тянули по насту длинные белые кометы, внутри которых бешено плясал кипящий снег.
Пленные, низко согнувшись, задыхаясь от ветра, медленно брели за идущим впереди сержантом.
— Сто-о-ой! — закричал Ворсин.
Колонна и конвоиры остановились на дороге. Они были на краю обрыва, внизу лежала невидимая под снегом река. Только берега, один высокий, другой пологий, поросший кустарником, показывали, как змеилась она под толстым льдом. Издалека сквозь ветер доносился чуть слышимый рокот моторов. Он то становился громче, то поземка относила звуки в сторону, и они пропадали,
— Танки,— сказал одноглазый,— Накаркали, мать ее за ногу!
Подошел злой и растерянный Ворсин.
— Что делать будем ребята? Наверно, немецкие...
— Может, пройдут мимо? — произнес паренек-конвоир, держа руку на груди и покачивая ее, словно убаюкивая боль.
Пленные стояли, сломав ряды, настороженно прислушиваясь к ветру. Громко говорил что-то тот, с отмороженными ушами. Его слушали, обступив неплотной толпой.
— Фрицы митингуют,— проговорил одноглазый.— Надеются на своих...
— Черта лысого им,— выругался сержант.— Второй раз в плен брать?! Сколько они наших ребят за это время перебьют!
— Гони их к обрыву, под пулемет,— сказал Владимир.—Пусть бога молят, чтоб не ихние танки оказались...
— Это дело,— Ворсин побежал к остальным конвоирам.
— Ко-о-ом! — закричали те и, вскинув винтовки, стали теснить пленных. Немцы начали неохотно пятиться к обрыву, то и дело оглядываясь на солдат. Они вытянулись вдоль берега густой цепью. Черные силуэты их ясно были видны на фоне белой степи.
Владимир взял ручной пулемет и бухнулся в снег, направив дуло в сторону обрыва. Пленные заволновались, несколько человек пошли на пулемет, но, завязнув в сугробах, так и остановились, повернув головы и слушая приближающийся рев моторов. Серые коробки трех танков показались вдалеке и, описывая большие пологие дуги, покатились вдоль берега.
— Как заметим, что немецкие, так и бей сволочей,— сказал сержант.— Я закричу тебе...— Он повернулся к остальным и, увидев бледное лицо паренька-конвоира, натянуто засмеялся.— Перепугался, солдат? Ничего, не дрейфь... Отобьемся. Занимай оборону! — приказал он, и конвоиры побежали по снегу, упали в него...
Владимир не видел танков. Он только слышал, как все ближе и мощней ревут их моторы, представлял мощные буруны у гремящих гусениц и тупые срезы башен, заляпанные белой маскировочной краской. Он понимал, что это, может быть, последний бой для них, и всем — напряженными мышцами, затылком и беззащитной спиной — ожидал первого орудийного выстрела, хлопков гранат, а потом над головой — гремящего скрежета железа и вони солярки,,,
Перед ним неподвижно застыла черная цепь людей. Толстая, черная пулеметная мушка медленно двигалась вдоль ряда, по очереди закрывая человеческие фигуры. Она качалась — то дрожали руки Владимира.
«Лишь бы они не побежали на пулемет,— думал он, рижавшись щекой к ледяному прикладу.— Могу не спеть... А где тот?..»
Немец стоял посредине, не то обнимая, не то поддерживая одного из пленных, который повис на нем, обхватив руками его шею и спрятав на груди лицо. Мушка не смогла рикрыть сразу две фигуры и немного порыскала по ним, ловно пытаясь разъединить их своим черным столиком.
Только сейчас Владимир увидел их лица — всех, по очереди, одно за другим — закаменевшие белые лица объятых ужасом людей. Они смотрели только на него, и он даже почувствовал, как скрещиваются здесь, на нем, эти остановившиеся страшные взоры, словно лучи в пронзительном фокусе. Они давили его грудь, тяжелили руку, лежащую па спусковом крючке.
Он не знал, что так трудно лежать с пулеметом против беззащитных людей. Он и раньше стрелял в них, и часто автомат срабатывал прежде, чем он мог различить кого-то в темном углу осыпавшейся чужой траншеи. Но там был бой...
Пот выступил у него на лбу, и струйки его потекли, оседая на заиндевелых бровях. Палец, помимо воли, все сильнее нажимал на спусковой крючок, и тот пружинисто поддавался назад. Только секунды оставались до того, как сорвется боек и ударит в капсюль патрона. И тогда пулемет, рванувшись из рук, грохнет обжигающей очередью, высунув ил дула-пульсирующий огонек.
— Наши-и-и-и! — раздался за спиной неистово-радостный крик.— Наши-и!
Владимир медленно отпустил пулемет и, набрав полную горсть снега, умыл им лицо, крепко растерев лоб и щеки. Он слизал с губ холодные крошки, не отряхиваясь, поднялся во весь рост. Он увидел близко стоящие грязно-белые танки и бегущих к ним конвоиров. Из люков танков вылезали люди в черных комбинезонах.
Греясь, они пританцовывали на броне и хлопали руками по бедрам. Владимир пошел к ним, Ворсин уже боролся с одним танкистом, хохоча от счастья, старался повалить его в сугроб. Все смеялись, охлопывали машины, заглядывали под гусеницы.
— На Марысенки? — спрашивал одноглазый.— Да мы только оттуда... фашисты там все покрошили... Кажется, прорвались, ушли дальше...
— Ничего, не уйдут,— отвечал лейтенант.— Немцев куда ведете?
— Гоним в Чарну.
— Так в Чарну не сюда... Берите левее. Еще километров пятнадцать. Ну, давайте, шуруйте дальше, ребята, а нам спешить надо.
— Счастливо, хлопцы...
— Ни цуха ни пера...
— За обозников наших подавленных... Врежьте им как следует!
— Наше за нами не останется! Всего, пехота!
Танки медленно тронулись с места и, развернувшись в сугробах, разбрасывая ошметки снега, пошли в бесконечную степь. Все смотрели им вслед, как уменьшаются они, затихает шум моторов и пятнистая броня машин сливается с зыбью застругов в летучем мареве начинающейся пурги...
— Сто-о-ой!! — вдруг закричал одноглазый и, рванув автомат, от живота полоснул очередью. Одной — короткой, и второй — длинной, до последнего патрона в рожковом магазине.
По глади занесенной реки бежали от обрыва две черные фигуры. Вторая взмахнула руками и упала в снег. Тогда остановилась и первая.
Владимир и одноглазый пошли к реке, скользя, спустились с обрыва и направились к немцам. Убитый лежал, зарывшись лицом в сугроб, шинель задралась, худые длинные ноги были поджаты к животу.
— Насмерть,— сказал одноглазый, перевернув труп на спину.— Отбегался...
Рыжий немец стоял неподалеку, паром изо рта грел распухшие руки, красные, точно облитые клюквенным соком.
— Сволочь,— проговорил одноглазый, с ненавистью глядя на пленного.
— Куда он убежать хотел? — усмехнулся Владимир.
— Сволочь,— повторил одноглазый и закричал: — Руки снегом потри!.. Тебе говорят, слышишь?
Немец зло оскалился и с трудом прошептал что-то неразборчивое.
— Ну и дурак,— хмуро сказал одноглазый и ткнул дулом автомата вперед:— Иди...
Пленный наклонился над убитым, стер с его лица комья снега и вдруг, резко качнувшись, торопливо поцеловал в лоб. Потом поднялся и пошел к обрыву, с которого на него молча смотрели окоченевшие, припорошенные белой крупой, неподвижные люди.
— Станови-и-ись! — разнесся голос сержанта. Выровненная конвоирами колонна пошла по заметенному полю, тяжко ступая по уже почти не видимой дороге. Начинало темнеть, и вьюга поднималась с равнин, раскачивала подвижные сугробы и гнала их в свисте ветра, то рассыпая в тугие жгуты, то каменно утрамбовывая в трамплины заструг. Она перелопачивала снег, швыряла его комьями, сдирала белую кожу степи и, разметав по черному свету, снова обрушивала с неба ледяным летучим крошевом...
Немцы сбились в толпу. Несколько конвоиров встали во главе пленных и начали пробивать в снегу дорогу, увязая по пояс. Владимир, одноглазый и паренек-конвоир ступали последними, подгоняя отстающих. Владимир чувствовал, как медленно сочится кровь из раненой ноги. Валенок промок и покрылся корой. Ремень автомата давил на шею, пригибая голову. Посеченное лицо одубело, и Владимир тер его снегом, пока щеки и лоб снова не вспыхнули колючей болью.
Он увидел Ворсина. Сержант стоял, весь занесенный бураном, и каждому поравнявшемуся с ним конвоиру что-то кричал.
— Заблудили-и-ись! — он обхватил Владимира за плечи и прокричал: — Заблудились... Что делать?!
— А-а? — шагнул к ним одноглазый.— Что ты говори-и-ишь?
— Все! Дороги нет... Сбились с пути... Что делать буде-е-ем?
— Поперемерзнем, как мыши-и! — одноглазый махнул рукой.— Только вперед...
- Куда?!
— Вперед! Пока не свалимся..
— А они?! Немцы?!..
— Вперед! Впере-е-ед...
— Вот тебе и в госпиталь попали... Черт, погибнешь с ними...
Ворсин тяжело побежал в начало колонны....Уже трудно было сказать, сколько времени они блуждали в степи. Буран не утихал. Ом кружил на одном месте, или это так казалось людям, потому что куда они ни шли, везде был только снег. Он рязкой гущей путал ноги, с
ветром пронизывал одежду, бросался в лицо, обжигая и слепя...
Ночь была исполосована белыми метелями. Она лежала над степью, бесконечная и тяжелая, и воздух ее прожигал легкие, замораживая бронхи, и люди, вместо крика, хрипели сорванными голосами.
— Сто-о-ой!.. Сто-о-ой!
Владимир видит, как темная масса колоны растворяется в месиве снега. Он вскидывает автомат и стреляет в воздух: у его ног, уже полузанесенный, валяется пленный. Из темноты выныривает одноглазый. Они вдвоем с трудом поднимают немца. Грузный и ослабевший, он качается на ногах, и, когда его отпускают, снова садится в снег.
— Встава-а-ай! — орет одноглазый и трясет пленного за ворот шинели. Голова немца клонится,с нее валится шапка, ветер черным комом уносит ее в темноту. Длинные волосы вьются, как ожившие нити. В слепых глазах, словно бельма, окаменевший ужас.
— Встава-а-ай... своло-о-очь... Ну?! Поднимается на четвереньки, стоит, точно горбатый зверь. Медленно выпрямляется, и Владимир держит его за плечи рядом с собой — видит эти остановившиеся глаза, летящие волосы и покусанные губы, сквозь которые дыхание проталкивает одно и то же слово:
— ...Ма-ма... ма-ма... ма-ма... ма-ма...
Не говорит, а дышит, с настойчивостью безумия повторяя каждый выдох:
— ...Ма... ма... ма... ма...
— Прекрати-и!! — с ненавистью кричит одноглазый, и губы у него самого дергаются. Он впивается в шинель немца и, подтянув его ближе, хрипит в лицо:
— Молчи-и... гад ползучий, молчи-и-и!!
Пленный привалился к груди Владимира, и он под тонким сукном шинели ладонями ощутил его дрожащую костлявую спину. И, не зная почему,- Владимир вдруг крепко обхватил его за плечи, прижал и, загребая валенками снег, побрел к маячившей вдали колонне.-Одноглазый зло рванул руку пленного и перебросил ее через шею. Они потащили немца, который оседал на подгибающихся ногах и монотонно бормотал и всхлипывал, качая головой:
— ...Ма... ма... ма... ма...
Потом он выпрямился, пробежал несколько шагов и ввалился в толпу пленных, расталкивая их, выкрикнул что-то и снова упал в снег. Те остановились вокруг него, занесенные бураном, сгорбленные, и ветер кружился
среди неподвижных фигур, разбивая о них белые воронки смерчей;
— Что-о та-а-ам?! — донесся голос Ворсина.—Впе-ре-е-ед!..
Владимир наклонился, над немцем. Он растер его лицо снегом, натянул на негнущиеся руки свои ватные перчатки.
— Дай ему! — прокричал одноглазый набросил треух, оставшись без шапки. Черные волосы его торчали из бин-гов жесткими хвостиками, на глазах бе.лея от набивающеюся снега.
Владимир натянул на голову пленному треух, завязал под подбородком шнурки и тяжело поднял немца на ноги. — Впере-е-ед!
Колонна тронулась с места, как громадная черепаха, поползла по степи, сквозь неутихающий буран. Пленные падали, ползли на коленях, поднимались. Измученные конвоиры, ослабевшие от потери крови и холода, тянулись по сугробам, сгорбленные и занесенные снегом... Владимир шел, не чувствуя правой ноги. Ему казалось, что вместо пес к бедру пришили, прямо к живому телу, неуклюжую колоду. Она застревала в плотном насте, подворачивалась, и тогда от хлесткой боли вспыхивали перед глазами сияющие крути. Где-то за ним, держась обеими руками за голову, шатаясь, брел одноглазый. Иногда Появлялся из темноты Ворсин. Сержант еще кричал что-то неразборчивое и свисте ветра и пропадал снова. И все время Владимир слышал монотонный сдавленный шепот, словно тот пленный, который упал первым, еще шагал рядом, повторяя С настойчивостью безумного:
— ...Ма... ма... ма... ма... ма...
Он остановился, негнущимися пальцами содрал с броней наросты снега. Ему показалось, что колонна стоит на месте. Люди не двигались, а качались, так медленны и тяжелы были их шаги. И теперь не один пленный, а, наверно, нее они бормотали, сквозь костяные губы: — ...Ма... ма... ма... ма...
Все, чем существовали они эти годы, что двигало ими, наставляло сутки держаться в горящей русской деревне, мерзнуть в осыпавшихся блиндажах, ходить в безнадежные контратаки, все покинуло их сознание. Их ненависть К чужой стране, клятвы отмщения у могил друзей, рабское подчинение командирам уступили теперь одному. Старое, забытое,что должно уже давно огрубеть и покрыться коростой в их оглохших, злых душах, вдруг стало един-стенным, что еще жило в умирающих от холода телах,
Ладони матери, горячий сосок груди в неумелых губах, всеограждающие-материнские глаза пришли последним воспоминанием и зажглись над колонной падучей звездой. Она засветилась крошечным угольком, булавочным уколом искры. И это было все. И спотыкаясь, падая, наваливаясь на встречный ветер, люди из последних сил брели за ней, ловили ее запорошенными снегом глазами, одним отчаянным стоном дыша ей вслед:
— ...Ма... ма... ма... ма...
— ...Ма... ма...
— ...Ма....
И, может, кто-нибудь из конвоиров вспомнил свою мать, услышал в этом стоне шепот своих губ и понял, четко и ясно, в озарении, что за многие долгие годы к этим смертельно окоченевшим людям пришла забытая человечность в образе их матерей. Из черной дали воспоминаний те глядели страшными глазами на своих, погибающих сыновей, которые брели в холодной, чужой, ненавидящей их стране, кутаясь в рваные платки и ледяные шинели. И если сейчас не спасти, не поддержать надежду, дать возможность этим людям разувериться в последнем для них чуде— во всесилии великой материнской любви, то рухнет окончательно и то крохотное, что еще отделяло их гранью от испепеляющей смерти...
Может быть, кто-то из конвоиров так и думал. Они об этой ночи никогда потом не говорили... Владимир помнит только, что был ураганный ветер, летучий снег и немец, тот лопоухий, скорчившись лежал на пути. Владимир отрыл его, обхватил за плечи и потащил вперед. Он задыхался, падал вместе с ним в сугробы, поднимался и шел дальше. Казалось, что степи не будет конца. Ночь летела навстречу, как грохочущий состав, опрокидывала людей, душила снегом, белые жгуты вьюги засыпали следы...
Утром буран затих. Поднялось солнце — красное, срамытыми краями. Оно осветило бесконечную белую степь, в которой медленно двигалось темное пятно. То были люди. Покрытые ледяной коростой, обмороженные, с черными лицами... они брели по снежной целине, повиснув на плечах более сильных, таща на полушубках потерявших сознание...
Поднятый выстрелом часового маленький гарнизон деревушки высыпал за околицу. Солдаты молча смотрели, как приближаются к ним заметенные снегом, шатающиеся от изнеможения люди. Они тащились, точно слепые,
крюченные холодом, оставляя. за собой петляющий, неовный след. Поредевшая за ночь, полумертвая колонна с трудом втягивалась в деревню и только по неброшенному оружию, по задубелым гимнастеркам и ватным брюкам можно было определить, кто кого спас для завтрашней жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29