— Я это и не скрываю,— Юрий Иванович пожимает плечами.— Когда я узнал, что вы окончили три курса строительного техникума...
— Забыл я все к черту! — вырывается у Владимира.
— Три курса! — словно не расслышав, продолжает Куцаев.—Й он торгует, коврами, пьет водку... А от ветра падают ночами стены... Это, извините за выражение, элементарная подлость! . .
— Знаете что?! — Владимир отпихивает чашку и зло смотрит на примолкнувшего старика.— Поговорили и хватит... Душа меру знает.
Он ковыляет к вешалке и натягивает шинель, с трудом попадая в рукава.
— Ну вот, обиделись,— виновато произносит Кунаев.— Извините, ради бога...
— Нет, чего,--- цедит Владимир.— Спасибо за чай, за хлеб-соль...
— Оставайтесь ночевать,— предлагает неуверенно старик.— Куда вы пойдете? Там опять пурга.
— Нам не привыкать,—Владимир открывает дверь и оглядывается через плечо. Он видит чуть светящуюся буржуйку, лампу, обернутую в рыжую газету, и. человека в длинном, до пят, пальто. На непокрытой лысой голове белеет венчик седых волос.
— Может быть, вы и правы,— говорит Владимир,— но не сразу и Москва строилась...
— А я только хотел...— начал старик, но Владимир уже вышел в коридор.
На улице снежный ветер понес его вдоль домов, задрав полы шинели и окружив жесткими снежными прядями. Владимир добрался до трамвая и ехал долго. Переполненный, трамвай стучал на стыках, качался. Десятки, людей спрыгивали на остановках, и места их с боем брали другие. Мимо, иногда на весь перегон, тянулись кирпичные заборы, за которыми в темноте угадывались силуэты громадных градирен и стояли в ночи многоцветные колонны окон цехов. Оттуда доносился приглушенный грохот и тупо били кузнечные молоты, сотрясая тугую землю. Расплывчатые огни плыли стороной, обложив весь горизонт пологой дугой. Трамвай уже не вмещал всех желающих. Он скрипел, колыхался. В его тесных стенах, за толстыми заснеженными стеклами слышались крики, смех, кого-то придавили в угол, кому-то надо было выходить... Беззлобно переругиваясь, толкались, протискивались к дверям, высоко держа над головами авоськи и узелки...
На работу ехала ночная смена.
КУДА ГЛАЗА ГЛЯДЯТ...
Они сидели до утра, и собранные вещи Владимира лежали у двери —правда,и вещей-то — один туго набитый солдатский заплечный мешок.
Леша смирился с тем, что Владимир уезжал, но не мог понять — почему? Его удивляло, как так можно неожиданно собраться бог знает куда,— без цели и определенного адреса. В самый разгул зимы. Разве ему здесь было плохо, выгоняли из чулана, нечего есть?
— Ты скажи, скажи, кореш, куда тебя несет нечистая сила?! — спрашивал Леша.
— Куда глаза глядят...
— Врешь. Не может такого быть.
— Захотелось повидать свет.
— Опять брешешь.
— Попытаюсь копнуть жизнь вглубь.
— Вот как? — протянул Леша.— А здесь, значит, рикошетил по поверхности? А вдруг именно тут у тебя прямое попадание?
— А ты, считаешь, сам-то попал? — спросил Владимир.
— Только так! — рубанул решительно Леша.— Тут будем рыть окопы в полный профиль.
— Круговая оборона?
— Черт с тобой, пусть так!
— На всю жизнь?
— По гроб жизни.
— Расширяться не собираешься?
— Нет, ты все-таки, кореш, скажи, куда тебя несет.— уже устало спрашивал Леша.— Или мы тебе не как родные? Домна плакала по этому поводу, понимаешь?
— Поеду, поблукаю по свету.
— Везде один черт,— махнул рукой Леша.— И он для тебя сойдется клином. Так лучше пусть здесь. Все-таки хорошо покорешевали.
— Тебе спасибо за это,- вздохнул Владимир.
— Ерунда... Будет тяжело — возвращайся.
— Договорились, Леша.
Утро просачивалось сквозь иней на окнах, и стекла, казалось, проросли белым мерцающим мохом. Леша щелкнул выключателем, и крошечная лампа погасла, словно выцвела в сумраке комнаты. В трубе гудел ветер, и стучал по жести . крупинками снег.
Леша потряс за горлышко бутылку и с горечью сказал:
— И на посошок не осталось.
— Давай собираться,—устало проговорил Владимир и встал из-за стола.— Мне пора... Не буди Домну. Я с ней уже попрощался.
Не сумел он почему-то сказать, что вчера ночью достал из вещевого мешка старый солдатский, бумажник. Вынул из него затертую на сгибах фотографию панорамы разрушенного города и долго сидел на кровати, разглядывая снимок.
«...Не может быть, чтобы жизнь не вернулась к этим стенам,— думал он.— Саперы разминировали завалы... Возвратились беженцы. Как бы плохо ни было, но всех тянет на родные места. Возможно, с толпами эвакуированных пришла к своему дому и Шура. Их тысячи, таких. Со всех дорог стекаются к своим бывшим домам. Там бы он мог ее найти и помочь построить крышу, залатать в стенах дыры... Столько битого камня. Горелый кирпич надо очищать от окаменевшего раствора, складывать исковерканный фундамент. Это его, сапера, работа... Можно разыскать Шуру и вернуться сюда... Если, конечно, она жива... Все воспоминания о ней связаны с по-южному солнечными мостовыми, с кривыми запутанными улочками, обнесенными заборами из ракушечника. А море? Порт? Буксир «Скиф»? Навесы, под которыми прямо из бочек продаюткислое вино... Что ни вспомни —это они трое — Шура, Володька и город... От него пошел в колонне подстриженных под машинку парней в степь, в казармы запасного полка. И среди десятков провожающих, женщин брела по пыли Шура... У фонтана с бронзовым стрелком, натягивающим лук, они ожидали команду на построение... Неужели же теперь ничего больше нет — только камни? И никогда больше не будет? Да глупость все это! Не бывает такого. Из троих один есть, он, Владимир. И все помнит. И вернет как долг. К черту базар, кобры, вареную курицу... Ехать, завтра, хоть на крыше товарняка, пока не привык к Домниным борщам, к разговорам о ценах, о смысле правильной Лешиной жизни...»
Владимир не мог рассказать, как среди ночи, с газетного листка величиною с ладонь, полумертвый город позвал его к. себе за тысячи километров, и он услышал шорох оседающих кирпичей, ветер, пронзающий насквозь каменные коробки, и далекий гул людских голосов...
Он поднялся из-за стола и проговорил:
— Пора.
Они вышли в серую рань и зашагали на вокзал посреди мостовой, не обращая внимания на низкую поземку, которая стлалась вдоль улицы, наметая сугробы.
Пустынен был город, но кишели людьми переполненные залы ожидания. Дохнуло мокрыми полушубками, карболкой. Базарный гул поднимался к церковно-высоким сводам. Леша узнал, с какой платформы уходит поезд на юг, и потащил Владимира по тесным переходам, среди сутолоки бесчисленных мешков, корзин и чемоданов, вскинутых на плечи. Эшелон был составлен из старых пассажирских вагонов и красных теплушек. Люди штурмовали их, залезая в окна, взбираясь на крыши. Распареннные злые проводники отпихивали безбилетчиков от ступенек, голоса тонули в гаме сердитой толпы...
— Ты правильно решил, что на юг!— кричал Леша, пробираясь к вагону.— На юге тепло... И со жратвой лучше-Только не забывай — пиши!..
Он протолкнул Владимира к вагону, тот с трудом взобрался на площадку И протиснулся в середину свежевыкрашенного вагона, пахнущего дезинфекцией. На всех полках сидели и лежали пассажиры, первые клубы махорочного дыма уже туманили воздух. Владимиру освободили место у окна, помогли закинуть мешок на верхнюю полку. Он опустил стекло и высунулся наружу. Среди пляшущих чемоданов и голов различил Лешу и замахал руками:
— Леша-а!
— Ту-у-ут!— радостно завопил Леша и стал пробиваться к вагону. Лицо у него было возбужденное. Он поднимался на носки, оглядывая перрон, и кричал, взволнованный всей этой суетой, паровозными гудками, предстоящим расставанием:
— Слуша-а-ай— здорово! Бери меня с собой, а?! Черт, поездил я по свету... А чего мне сидеть на одном месте?.. Молодец, что чухнул! В море купаться будешь! Свежую селедку есть!..
— Приеду, и сразу тебе адрес!..
— Жду! На базар сходи... Пошуруй там... Мы тебе — ты нам. Наладим коммерцию...
— Леша, Домне привет... Скажи, что она мировая женщина. Держитесь вместе — не пропадете!
— А все-таки сознайся, зачем тебя несет?
— Честно?! Жил я там. До войны...
И вдруг Леша испуганно округлил глаза, истошно закричал:
— Володя-я! Зеленый свет! Проща-а-ай, Володя, корешок мой!
Толпа.на перроне глухо ахнула,.прихлынула,к вагонам, в это время звякнули сцепления, состав дернулся и медленно двинулся из-под решетчатых сводов вокзала.
— Леша-а! — Владимир еще больше вылез из окна, выискивая глазами потерявшегося друга. Облака пара проплыли мимо вагонов, и в их разорванном тумане призрачно бежали люди, что-то крича и размахивая шапками. Они появлялись и пропадали снова, а туман становился все гуще, плотнее, пока за ним не исчезло все — арочные перекрытия вокзала, толпа, залитые мазутом черные шпалы... Потом поезд вышел из-под крыши перрона — белый свет ударил в лицо, ослепил, и жгучий ветер заструился вдоль вагонных стен, забрасывая в открытое окно холодную изморозь.
Владимир поднял стекло, в купе сделалось пасмурно, словно эшелон въехал под широкий мост, но пассажиры еще толпились у забронированных мохнатым инеем стекол, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь сквозь эти матовые белые экраны...
К полудню поезд уже катил по плоской голой степи, до самого горизонта покрытой панцирем заледенелого снега. Лишь кое-где, как черные гнезда ворон, виднелись далекие деревни. Даже сугробы не могли прикрыть гарь пепелищ с торчащими остовами печей. Большие города проплывали из-за черты неба зубчатыми силуэтами взорванных стен и поваленных водокачек. Они встречали поезд шумом, криками перронов, пристанционными базарчиками. Пассажиры меняли барахло на хлеб и крестьянское сало, покупали семечки, возвращались в вагоны, весело вспоминая торги и сравнивая цены. Демобилизованные солдаты беспрерывно чадили самокрутками. Вдоль прохода, где в повалку лежали люди, над головами передавали друг Другу маленьких детишек, и самый крайний пассажир водил их в туалет. Играли в карты. Спорили... Двенадцать коробок, сцепленных крюками, грохотали колесами на стыках рельсов, переполненные до верхних полок тяжелым грузом надежд, жестоких разочарований, трезвых, вымученных ночами расчетов на обязательный крутой поворот судьбы...
Владимир вышел в тамбур. Здесь на простеленных плащ-палатках сидела семья майора — двое мальчишек и жена в старом ватнике, подшитых валенках, закутанная в крестьянский толстый платок с бахромой. По-гвардейски бравый, с артиллерийскими лихими усами, майор резал финкой американскую квадратную колбасу, выталкивая
ее из яркой банки, куски венгерского сала, черствый хлеб, и все это пододвигал им. Ребятишки ели жадно, набирая в руки по нескольку кусков. Немного пьяная женщина счастливо смеялась. На ее побледневшем лице темнели подкрашенные губы. V
— Откуда везете их, майор? — спросил Владимир.
— Не поверишь,— весело сказал -офицер.— На вокзале встретил. Гляжу — лежат у стены, голубчики. Как в кино... Чудеса. До сих пор мурашки до коже. Такое бывает раз в жизни.
— Больше и не надо,— хмыкнул Владимир.
— Нет, ты представь,— не унимался офицер.— Иду, а они... Всю войну протопал. И цел. В город попал, и сразу они... В бога поверить можно!
— Нас патруль с- поезда снял,— деловито произносит один из пацанов.— Документов у мамки нету.
— Чуть в тюрьму не посадили,— хвастливо сказал второй.
— Какая тюрьма? — смеется женщина.— Через всю Сибирь проехали, а тут... Пешком дошли бы.
— И много эвакуированных в Сибири? — спрашивает Владимир.
— Боже ты мой,— восклицает женщина.— В каждом городке полным-полно... Двинулись на запад. На вокзалах столпотворение.
— А сейчас куда? — поинтересовался Владимир.
— Домой,— твердо произнес офицер.
— А есть он у тебя? — смеется женщина.— Там у нас хоть комнатенка была... Стол. Четыре стула...
— Ха! — перебивает майор.— У помпохоза трофейный гарнитур возьмем. А землянки мы нарыли, что твой дворец! Блиндажи в три наката!
— Там, наверно, крысы? — с интересом смотрит на отца сынишка.— У нас крысы были во! Одна в таз с водой попала. Кочережкой ее утопили.
— А это зачем? — офицер похлопал по кобуре.— Стрелять будем. Вы рубайте, ребята, не стесняйтесь.
— Что там? — второй мальчишка чуть смущенно пока, зал на кулек.
— Конфеты,— майор высыпал на чемодан горку. Пацаны переглянулись, и в их глазах мелькнула растерянность.
— Небось, отоварился на всю неделю?
— Да бросьте, ребята,— с отчаянием проговорил майор.— Ешьте, хоть лопните!..
Владимир отошел к окну, продышал в инее пятачок и приник к нему. После полумрака тамбура солнце показалось выгоревшим до белизны. В замороженном' воздухе плыли фиолетовые искры, а земля еще никогда не была такой сверкающей и чистой. Иногда появлялись леса. Они стояли торжественные и тяжелые, утопая в снегах. И снова бесконечные ноля, рябые от заструг, словно на них застыл ветер. Глаз не верил в их беспредельность и искал горизонт, но и там земля переходила в небо без границы, отчеркнувшись лишь синей дымчатой полосой...
Владимир слышал за спиной прокуренный бас артиллериста, голоса детишек и горловой смех женщины. И все, что звучало в их разговоре, в торопливом потоке слов, в легком шепоте и взрывах неожиданного веселья — счастье случайной и долгожданной встречи, память о прошлом, отчуждение, рожденное столь долгой разлукой, и новая радость узнавания — все это накладывалось на ослепительную громадную землю, сопровождая движение заснеженных лесов и обдутых ветрами солнечных полей.
Владимир вернулся в купе. Форсистый . лейтенант с тремя медалями и колодочкой ранения ел ножом из вскрытой консервной банки и, не стесняясь, громко рассказывал:
— ...Я теперь ушлый. А что? Повидал свет. В трех европейских столицах зарубки оставил. Смешно, я раньше о них по географии только читал. Они для меня были, как отсюда до неба. А сейчас... Вот сапоги я где шил?
Он вытянул ногу, обутую в тонкий сапог с голенищем, сдвинутым в модную гармошку. Покрутил ею перед пассажирами.
— Шил в Берлине... Обмундирование получил в Праге. В чемодане,— лейтенант шлепнул Ладонью по боку громадного чемодана из заграничной фабры,— пара флакончиков французских духов... Правда, в Париже не побывал. Врать
не буду...
— А сейчас домой, товарищ лейтенант? — спросил кто-то из сидящих в проходе.
— Ха! — обрадовался вопросу лейтенант.— Я дома коров пас. Ей-богу. В деревне жил... До восемнадцати лет пастуху помогал: Что ж, опять быкам хвосты крутить?
На его круглом мальчишеском лице отразилось такое удивление, что Владимир невольно улыбнулся. Лейтенант покраснел, сдвинул к переносице выгоревшие брови.
— У нас деревня какая? В ней ..волки ходят. Честное слово. Как зима,так и появляются. На околице воют. Что я там с французскими духами делать буду? В самогон капать?! Я культурный человек. Немецкие фрау как говорили; «Герр официр...» А мы на них только сверху вниз: «Наин, найн герр... Просто освободитель Европы!» Герр — по-ихнему — господин...
— Так куда ж ты теперь, милок? — не вытерпела старуха с верхней полки.
— Я, конечно, мимо своей деревни проеду,— рассудительно сказал лейтенант.— Телеграмму дал одной девице... До войны с ней крутил. Сам-то я без отца — матери. Померли.
— Ясно,— прогудел солдат от окна.— Любовь...
— Ха? — воскликнул лейтенант.— Пацаном был... Что понимал? Безусловно, переписывался... Да у меня адресов полная записная книжка. Честное слово! — он с гордостью оглядел слушающих его людей.— На фронте как? Фронтовые подарки помните? «Дорогой боец, бей фашистских ок-. купантов и возвращайся с победой...» А ниже, между прочим, адресок и фото пришпилено. Я парень был не из робких. Не раз отличали...
Он как бы случайно тронул ладонью медали и усмехнулся, весело раздвигая яркие губы.
— Выбор — что надо... С двумя-тремя списался накрепко. И, заметьте, одна из них в промышленном городе находится, который и лежит на маршруте данного эшелона.
— Значит, с деревней конец? — вздохнула старуха.
— Крест! — отрезал решительно лейтенант.— В городе устроюсь либо в шофера, либо в уполномоченные. Куплю кожаное пальто. Ушанку из серого каракуля. Перед нами все дороги открыты...
— Глупый ты все-таки,—медленно покачала головой старуха.— Девка припрется, а ты...
— А я,— подхватил лейтенант,— ей из окошка ручкой... Ауфидерзайн!
Он облизал лезвие ножа и задумался.
— Правда, ей до станции десять километров переться... Ну, так машину возьмет.
— Какие у них машины,— засмеялся солдат.— На коровах пашут...
— Ну лошадки-то есть? — перебил лейтенант.
— Пожрали лошадей,— весело бросил из прохода.
— Деревня без коней? — недоверчиво сощурился лейтенант.— Трави дальше.
— Слушай, лейтенант,— заглянул в купе какой-то офицер.— Ты хоть раз на побывку ездил?
— Нет,— насупился парень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29