Длинные очереди выстраивались к дверям еще с утра и не расходились до позднего -вечера. Работники бюро сбивались с ног, задерганные, затурканные, они не в силах были удовлетворить и малую часть желающих получить кров. А вверху, над всем этим ералашем, десятки людей в холодном зале копались в старых фотографиях и довоенных журналах, выискивая рисунки и снимки разрушенных домов, спорили о перспективах застройки площадей, пробивали на листах бумаги будущие проспекты... Они притаскивали с обмеров мокрые бревна, распиливали на дрова доски пола и, грея руки у раскаленной печушки, разбирали замызганные, обтрепанные чертежи, все в красных линиях крестов...
И, может быть, тем, кто целый день стоял в коридоре, в махорочном спертом воздухе, наполненном плачем детей, кто медленно, шаг за шагом двигался к заветной двери, тем людям в очереди были непонятны доносящиеся со второго этажа разговоры, смех, одрипшие от споров голоса. Они отчужденно косились на проходящих к лестнице архитекторов, перешептывались между собой, передавали сплетни о рас-
пределяемом по блату жилье, взятках и равнодушии этих проклятых бумажных крыс, чиновников с рыбьими глазами...
«Мы все у них в долгу, —подумал Владимир, медленно проходя по коридору. — Мы не виноваты, но наш долг дать им крыши и стены. Нет вины солдата с винтовкой, что танк сильнее его... Но я сам видел, как горят эти танки. Если надо— их останавливали и жгли. Когда за спиной такое, что одним словом не назовешь, танки дымят, как порох...»
Владимир сидит у печки и влажной губкой осторожно снимает грязь с листа. За спиной толпятся архитекторы. Он слышит их дыхание и чувствует, как налегают их тела на его плечи. Губка оставляет мокрый след, она впитывает копоть и пыль. Из серой глубины листа выплывают слабые цветные линии, нанесенные несмываемой тушью. Они, словно старинные кабалистические знаки — в мудрой продуманности паутины таинственная вязь еще не разгаданной истины. Россыпь цифр, точно засекреченный шифр. И над всем этим — «роза ветров» — алая звезда с раскинутыми лучами, похожая на герб морского государства. Она тревожит склонившихся к чертежу людей своими странными очертаниями, волнует обозначениями четырех сторон света, точно старая карта.
— «Портовая», — прочитал Владимир.
— Она, родная, — тихо произнес Иван Иванович. — Теперь можно будет восстанавливать мой дом... Я его скоро закончу...
— Да, — согласился Волжский. — Ва,м дать кого-нибудь в помощь?
— Я сам, — покачал головой Иван Иванович. — От начала до конца... Когда-то он был у меня первым... Станет первым и сейчас... И, может, последним...
— Бросьте хныкать! — загудел Самойлов.— Мы еще с вами столько домов наклепаем... Все премии будут наши! В академики выбьемся!..
Он прошлепал к бачку с водой и, нацедив полную кружку, начал пить, смотря в окно.
Орешкин соскользнул со стула и кинулся к столу. Он торопливо раскрыл потрепанный, с веревочной ручкой портфель профессора, достал оттуда два яйца и сунул их в карман, из которого вынул другие яйца-и опустил на место первых.
— Тс-с,—прошептал он и вернулся к печке. — Нахалов и жмотов надо учить... Это стоит денег, друзья, но воспитание важнее...
Самойлов подошел, поглаживая живот и добродушно улыбаясь.
— Не пора ли, государи мои, дожевать вчерашнее кресло?
Он опустился за стол и пододвинул портфель.
— Сиденье и две оставшиеся ножки, — забормотал Самойлов, покачивая яички на ладони.
— Может быть, угостите? — спросил Орешкин.
— Ни в коем случае!— отрезал профессор.
— Тогда, — выпалил Орешкин, — пусть все пойдет прахом!
Самойлов захохотал и демонстративно, двумя пальцами, поднял яйцо над столом.
— Вы достаете яичко,—ласково замурлыкал профессор.— Прекрасное куриное яйцо, и варите его три-пять минут... В крутом кипятке. Затем берете вот гак и...
Он опусхил яйцо, и оно, шмякнувшись о доски, брызнуло белком во все стороны. Самойлов растерянно вытаращился на расплывшуюся лужу и обломки скорлупы.
— Черт-те что, — упавшим голосом проговорил он. Орешкин злорадно хихикнул, и Самойлов покрылся красными пятнами.
— Бывает, — хрипло сказал он и взял второе яйцо. Внимательно осмотрел его, понюхал и покосился на Орешкина.
— Кипятим три-пять минут, — упрямо, проворчал профессор. — Прекрасное драгоценное куриное яйцо... Затем берем и...
Самойлов стукнул яйцом по столу. Раздался роковой хруст. Самойлов громко сглотнул слюну. Нижняя челюсть отвалилась от удивления. Он медленно приходил в себя, тупо смотря на склеившиеся пальцы. Все вокруг него качались в безмолвном, хохоте, зажимая .рты и держась за животы.
Профессор загремел на весь зал:
— Орешкин! Провались ты сквозь землю! Сатана стотоловая! Зарежу-у!!
Спотыкаясь о раскиданные дрова, он ринулся на архитектора. Тот зайцем кинулся к двери, успев сорвать с гвоздя свою, шинель.
Уронив голову на лист, Владимир судорожно дергался от смеха.
Возвращаясь домой, он увидел у лестницы небольшой костерок, сложенный из щепок, и коляску на велосипедных колесах. Безногий человек в полушубке грел у огня руки и смотрел в темноту, из которой шел Владимир.
— Здравствуйте, — сказал Владимир и, отвернув полу шинели, стал, доставать ключ от старого, по дешевке купленного.на базаре замка.
— Привет, — ответил инвалид. Был он грузным, большим, сидел, тяжело втиснувшись в узкое сиденье коляски. Обрубки ног прикрывал кусок байкового одеяла.
— Заходи,— предложил Владимир, открывая дверь.
— Посидим здесь, — ответил инвалид. — Не вопрусь я туда....
Владимир присел на корточки у костра, поворошил палочкой угли. Они долго молчали, не спрашивая больше ни о чем, словно боясь начать разговор.
— Ну, как живешь? — наконец произнес инвалид.— Хата у тебя приличная... Работаешь?
— Да. А ты?
— В артели. Сам понимаешь, пока из госпиталя...
— Знаю,— усмехнулся Владимир.— Прошел через это,.. Где ноги оставил?
— В Пруссии закопали,—неохотно сказал инвалид.— А ты?
— В Польше отморозил...
Огонь шипел, растапливая налипший на щепки снег, то затухал совсем, то под сквозняком вытягивался в длинные языки и ложился на землю, трепеща от ветра. Инвалид ше-вельнулся; и коляска заскрипела, качнувшись под тяжестью тела.
— У меня вот такое дело, — медленно проговорил он. — Тут на двери объявление...
— Какое?
— «Мы все живы,— прочитал на память инвалид.— Где ты наш отец, муж и дедушка?..»
— Знаю,— кивнул головой,Владимир.— «Семья Огур-цовых...»
— Видал, значит? — тревожно подался к нему инвалид. — Может, разговаривал. Какие они?
— Записку видел, — хмуро ответил Владимир.
— А-а, — с отчаянием передохнул инвалид. — Только записку...
— Что тебе еще надо? — спросил Владимир. — Если гы тот самый Огурцов! Так иди к ним. Живы все.
— Ты посмотри, какой я, — вяло проговорил инвалид.— Кому нужен?
— Брось. ты воду мутить, — рассердился. Владимир. — Если бы хоть одна жена... Там у тебя кого только нет — дети, внуки...
— А сам как бы поступил?—-зло произнес инвалид.— Учить все мастера. Я теперь наполовину из велосипедных частей слеплен. Ты имеешь правр учить?
— Я тебе не главврач, — тихо сказал Владимир... — На псих меня не бери. Может быть? им без тебя до того паршиво, что...
— Деньги буду посылать! — глухо прошептал инвалид.
— Боишься — выгонят?
— Другое страшно... Так и вижу перед- глазами — все сидят за столом... А жена на кухне плачет;..
— Все по-иному, — вздохнул Владимир. — Откуда у них кухня? Сам-то где живешь?
— У порта. Отрыл себе нору вроде твоей...
— Так что?—спросил Владимир.— Мне пойти? Разузнать обо всем?..
— Сходи, сходи, — нервно пробормотал инвалид. — Обо мне ни слова. Мол, раньше вместе служили... Потом потерялись... .
— Ладно,— согласился Владимир.—: Перед работой... Жди меня у базара... Слушай, — он внимательно посмотрел на инвалида.—Ты не знаешь, тут когда-то девушка жила... Еще на буксире «Скиф» судомойкой служила;
— Нет,— подумав, ответил инвалид.— Если что прознаю — сообщу, будь уверен.
— Тогда кати прямо сюда. Магарыч с меня... Он поднялся на ноги, отряхнул снег с шинели.
— Пошли поедим. Чего тут торчать? — Мне пора... Помоги, корешок.
— Хреновый я тебе в этом деле помощник, — засмеялся Владимир и, уперев костыль в спинку коляски,стал выталкивать ее на тропинку. Колеса запрыгали по камням, оставляя рубчатые следы. Инвалид обернулся и закричал:
— Значит, завтра? Жду...
— Не свались в яму...
Он долго смотрел в темноту, прислушиваясь, как дребезжат колеса и звякает крышка разболтанного звонка, пока всё не стихло. И костер погас — на земле тлело розовое пятно, подернутое пеплом.
Владимир прошел в комнатушку, зажег лампу и Красным карандашом написал на листке бумаги:
«Шура! Я живу. Здесь».
А подпись не поставил, настолько страшно ему было сознаться, что вдруг поверил в ее возвращение... Другие встречаются, откуда-то приходят, а почему не она?.. Все выстраивается, налаживается, объединяется... Время надежд... Из
обломков, хаоса, путаницы судеб, сквозь годы и расстояния, наперекор всему... Находятся пропавшие города... Как мозаика, из неровных кусков складывается новая жизнь. Придет время, и зарастут трегцины швов, сгладятся выщербленные камни. И, наверно, уже будет невозможно увидеть, что стена изрезана шрамами и слеплена из множества когда-то раздробленных обломков...
Владимир снова вспомнил парня, за которым во время войны гонялся немецкий танк. Тогда еще немецкие танкисты могли позволить себе такую шутку. Смяв окопы й разутюжив десяток солдат в мелких ячейках, они неслись в танке по гладкому полю за одиноким, беззащитным человеком, хохоча в открытых люках... Парень чудом спасся, не был даже ранен. Прошли годы, а на него по-прежнему несется вздыбленный танк. Грохочут гусеницы... Это сидит в нем, запрятанное глубоко, не для всех. Оно молчит, когда летают над колокольней белые голуби и шумит на площади толпа, его нет в рассветный час. И вдруг — только в ноздри ударит, горелым бензином, а слух уловит тарахтение мотора — человека охватывает нервная дрожь ненависти.
Так будет со многими из их поколения — прошлое не умрет, оно затаится в сугробах снега, в которых замерзал когда-то; в теплом небе, где горел в самолете; в быстром взгляде случайно проходящей женщины, так напомнившей ту, оставленную на перроне в сорок первом... Уже возвращаются эти люди. Ветер треплет на закопченных стенах их адреса. Инвалиды ищут потерянных внуков. И в старинном особняке с заколоченными окнами на листах оберточной бумаги лежат первые дома будущего города...
Так почему бы не вернуться ей — Шуре, девчонке с морского буксира «Скиф»?
«МОСКВА
ПОВТОРНО МИНИСТЕРСТВУ ОБОРОНЫ
ЗАЯВЛЕНИЕ Прошу сообщить, не находится ли в рядах армии как в оккупационных войсках, так и на территории Советского Союза, АЛЕКСАНДРА СЕМЕНОВНА МУРОВЦЕВА, ранее работавшая судомойкой на буксире «Скиф», приписанном к порту Металлургического завода имени Ленина.
Владимир Коваленко»,
ИЗ ПИСЬМА ВЛАДИМИРА ЛЕШЕ
«...Город как бы живет двойной жизнью. На первый взгляд кажется, что все поглощены одним: выбраться из подвалов, достать где-то полмешка картошки, отоварить вовремя хлебные карточки, загнать что-то на базаре и купить для затирухи кукурузной муки...
А присмотришься, и увидишь другое: вечером по улицам парочки прогуливаются, девчонки бегают на свидания, в развалинах музыка — наверно, свадьбу справляют, а там демобилизованных встречают — на станции митинг со знаменами... .Ремонтируют сохранившиеся дома. Уже пустили на металлургическом первую домну...
Но работа у нас такая, что мы находимся в самом Центре человеческих несчастий — с жильем просто ужас. Люди приходят к нам. Требуют, скандалят. Кричат, плачут. И мы ничего пока сделать не можем. Жилой фонд разрушен на восемьдесят процентов — из каждых десяти домов осталось два. И ты бы посмотрел на эти здания,.. И все-таки играют свадьбы, ходят друг к другу в гости, учатся... Просто невероятно.
Но если, Леша, каждый раз изо дня в день ходить по развалинам или выслушивать жалобы... Одни жалобы и развалины! Мир становится черным. Уже ничего не видишь вокруг, кроме заплаканных лиц и горелого камня. Может быть, от этой человеческой бездомности мы и мерзнем, словно сырость всех подвалов вошла в наши кости... А ты говоришь, что на юге тепло, солнышко! Скажи, корешок, как увидеть все сразу: и свадьбы, и развалины, девчонок с модными причёсками, и рахитичных детей? Не с одной стороны, а со всех? Обойти вокруг, как памятник, и понять сложность существования...
Работь все больше. Прихожу домой поздно ночью. Плохо с дровами. Все заборы и сараи разобрали на топливо. На базаре маленькая вязанка — пятьдесят рублей... Я очень рад, что Домна поправилась. Ты ее не гоняй в холод на базар. Справляйся уж сам. Побереги женщину...»
РЕШЕНИЕ
Владимир пришел к базару. Огурцов ожидал давно, нервничал, то и дело курил.
— Слушай, не ходи туда, — сказал он. — Пусть будет по-старому...
— Как это? — спросил Владимир. Он не выспался, выбрался из хибары, даже не поев, и сейчас нерешительность инвалида раздражала.
— На черта я им такой нужен? Ты подумай... Ну, ищут меня. Забудут... Таких тысячи!
— Вперед, славянин, — пробормотал Владимир и, .подняв воротник, зашагал по дороге. Огурцов медленно покатился за ним, перебирая руками колеса коляски..
— Ну, куда ты спешишь?.. Подожди... Давай все обсудим... Примут они меня, обмоют, оденут... А дальше? Скоро, говорят, богадельни строить будут...
— Не так скоро... Да и не примут тебя в дом инвалидов.
— Почему?
— Здоров ты, как бык. — А ноги?
— Деревяшки прицепишь.
Огурцов замолчал, с силой крутнул коляску, ставя ее поперек дороги.
— Все.
— Давай, батя, давай,.— сердито сказал Владимир. — Некогда мне...
— Приехали,—инвалид кивнул на дом за дощатым забором.— Тут они сейчас... Мои Огурцовы.
— Стой здесь, — Владимир побрел .напрямик, проваливаясь в мокрый снег. У забора оглянулся. Инвалид одиноко
сидел в коляске. Земля была черной, с ледяными замерзшими лужами. А дальше виднелся базар — неутешная толпа, длинные столы и обожженные стволы деревьев.
Владимир оперся о доски и заглянул во двор. Ветер раскачивал задубелое на морозе белье. У крыльца стояла снежная обтаявшая баба и валялся веник. Двое закутанных по брови детишек таскали салазки.
— Эй! — позвал Владимир.— Где тут Огурцовы? Один из мальчиков неуверенно подошел к забору.
— Чего вам, дяденька?
— Ты Огурцов?
— Ага.
— Мамку позови.
— Ее нет... И бабки нет. К вечеру вернутся. Владимир растерянно посмотрел на пацана. Тот стоял,переминаясь с ноги на ногу, в тяжелом, из шинельного сукна пальто; из-под лохматой шапки, туго обмотанной шарфом, блестели любопытные глаза.
— Как звать-то тебя? — спросил Владимир.
- Федька,— охотно отозвался мальчишка.
— Так вот, Федя, — начал Владимир. — У тебя есть дедушка? Ну, тот, что был на фронте... Понимаешь?
— Он пропал, — сказал мальчишка.
— Как это? Разве люди пропадают? — удивился Владимир. — В-ыдумываешь...
Мальчишка задумался, ковыряя землю носком валенка. Потом поднял голову и робко проговорил:
— А что... это ты?
Владимир смущенно кашлянул и отвернулся... Ему стало стыдно под напряженным, ожидающим взглядом паренька.
— Нет. Не я. Но, понимаешь... Я знаю, где он...
Владимир обернулся и из-за плеча посмотрел на дорогу. Инвалид разворачивал коляску. На расстоянии не видно его лица, но в движениях торопливость — он застрял в сугробе, суетливо толкал руками колеса и все время оглядывался на дом.
— Во-о-он твой дед, — вдруг сказал Владимир. Он резко перегнулся через забор, подхватил мальчишку под мышки и поставил около себя.— Беги к нему... Кричи: «Де-де-ед... Быстрее».
Мальчишка сделал несколько шагов и тихо позвал:
- Дед.. Инвалид уже выбрался на сухое место и погнал коляску по дороге.
— Сто-о-ой! — закричал Владимир и сердито бросил мальчишке:—Бегом! Ну!
Мальчишка кинулся через сугробы, спотыкаясь и чуть не падая, на ходу крича с недетским отчаянием:
— Де-е-ед!...Дедушка-а-а!.. Де-е-ед!..
Владимир видел, как завиляла коляска, уткнувшись в обочину, и, покосившись, застыла в снегу. Мальчишка бежал к ней, разбросав руки и путаясь в длинном пальто. Тонкий голос его звенел в морозном воздухе. .
К. горлу подступил комок жалости к этим людям, которые даже встретиться не могли по-человечески. Ожидать четыре года, вынашивать каждое слово, выдумывать, изобретать самые невероятные обстоятельства свидания... И когда оказывается, вот они, рядом, неожиданно йе найти в себе сил сделать навстречу первый шаг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29