— Не раз- проверено.
Они снова замолчали. Офицер, стараясь, чтобы Владимир не заметил, достал часы и посмотрел на них, держа под столом. Сунул в карман, поднялся, лег на кровать.
— Как думаешь проверять? — наконец спросил он.— Можно за стабилизатор привязать веревку и рвануть вдвоем...
— Какой же длины должна быть веревка? — усмехнулся Владимир.—Пятьсот килограммов!.. Камнями достанет за полкилометра.
— Это верно,— капитан повернулся на бок и снизу. вверх посмотрел на Владимира.— Думаешь, польза будет от чертежей? Слушай, лет через десять приедем в город, сюда приедем... Выпьем на этом месте пол-литра.
— Я уезжать не собираюсь,— ответил Владимир.— Он теперь мой... А ты приезжай, встречу как следует.
— В академию собираюсь... Мне этот «Хряк» в личное дело запишется.
— Как тебя жена на такие дела отпускает?
— Я ей не говорю. Поехал в командировку. Она чемоданчик собирает.
— А моя девчонка во время войны потерялась,— вдруг сказал Владимир.— Куда ни пишу — все напрасно... И мать под бомбежку попала... Больше никого нет.
— То-то ты лезешь черту на рога,— проговорил капитан.
— Нет, нет,— запротестовал Владимир.— Совсем другое... Ты понимаешь, жизнь может по-разному сложиться. Может быть, никогда такого случая не будет... А так я сразу и городу, и людям. Что я по сравнению с тем, как мучаются бездомные?.. Война окончилась — бомбы взрываются. Надо все доделать до конца... В этом деле дворников нет, никто за нас не подметет.
— Я на войне не был,— смущенно признался капитан.— На Урале все время стояли. Вины моей нет, но стыдно иногда перед людьми. Ты солдат, а я офицер, но ты об ином больше меня знаешь. Полковник это понимает...
— Окончишь академию — генералом станешь,— засмеялся Владимир,— тогда все будешь знать. Даже как вот застежку-молнию придумали.
— А как ее изобрели?
— Шут ее знает,—пожал плечами Владимир.— В голове не укладывается.
Они оба тихонько засмеялись и замолчали надолго, каждый думая о чем-то своем.
Город уже просыпался. За домами и развалинами пошли трамваи, словно кто-то бежал по улице, волоча за собой звенящую по мостовой проволоку. Протарахтел грузовик...
«...Как на необитаемом острове,— Владимир опустил голову на скрещенные руки.— Сюда никто не может прийти... На курганах камней, в переулках стоят день и ночь солдаты. Они заворачивают людей назад, поднимают красные флажки перед машинами... Большой круг отчуждения, из которого, наверно, выселены жители. Милиция попросила их на время выбраться из подвалов и землянок, из комнат... А многие люди даже ни о чем не догадываются. Развалины подрывают часто, все уже привыкли к неожиданным взрывам... В центре круга дощатая будка, обитая войлоком и толем, рядом, в нескольких десятках метров,— пятьсот килограммов тротила и взведенный часовой механизм... И двое...Вода превратится в лед. В куске льда шестеренки не сдвинутся с места. На это, во всяком случае, рассчитывают он с капитаном... Никогда не узнать того, кто швырнул бомбу в жилой дом, не посмотреть тому в глаза... В таких же развалинах кричала мать, когда рушился потолок и осколки стенок пробивали насквозь перегородки, облитые Пылающим фосфором... Если бы все отлетевшие звуки вернулись к сгоревшим зданиям, какие стоны, проклятия и вопли поднимались бы от этих молчаливых черных скелетов с покореженными лестничными клетками? Снились ли тем парням в шлемофонах задымленные города и кварталы, залитые желтым пламенем? Знали они, как бежать среди звона и грохота,- ловить ртом раскаленный воздух, падать на булыжники и вжиматься в них, расширенными глазами видя многоэтажную стену, которая, шатнувшись, медленно отваливается от здания, заслоняя все небо? Кто скажет, просыпались ли они с трясущимися руками и синими от ужаса губами? Смотрели в темное ночное окно казармы, за которым шли к ним вереницы обгорелых, мертвых людей с еще чадящими волосами, развороченными ранами? Или, наконец, врезавшись в штопоре в каменнук землю, от удара расплющившись в самолетной кабине, они даже своей гибелью вызывали новые пожары? А поспешно скинутые ими бомбы должны взорваться через годы, надолго зарывшись под мостовые и развалины зданий, ожидая, пока тронет их неосторожная рука вернувшегося к своему дому человека. Знали, не снилось, видели, ожидают... В ржавом заледенелом «Хряке» взведена боевая пружина. В неподвижном железном теле ярость тех убийц...»
Греются у костров замерзшие солдаты, милицейские посты не пропускают людей и машины... Все, кто знает, слушают; тишину. В порту обкалывают лед вокруг полузатопленных кораблей. На станции гудят маневровые паровозы. Легкий дым поднимается к небу от, теплых труб восстановленной домны...
— Ну, пошли,— сказал Владимир.
Они оделись, взяли по лому и направились к стене. Вода в оставленном ведре превратилась в лед:
— И там сплошной лед,— проговорил капитан.
— Чего гадать,— усмехнулся Владимир.— Я ее сейчас проверю... Уходи, капитан.
- Я остаюсь,— сердито бросил офицер. Владимир посмотрел на его хмурое лицо и осторожно поднял лом.
— Хорошо... Заходи с той стороны... Осторожненько, но... Под дых ее, понимаешь? Чтобы вывалилась из кирпичей. Ну... разом!
Два железных лома ударили по фундаменту. Осколки полетели в разные стороны.
— Еще... раз!
«Хряк» качнулся, забалансировал на ребре стены, медленно кренясь на тупой нос.
— Задави-и-ит! — закричал Владимир, и капитан отскочил в угол.
Бомба тяжело упала на землю. Она рухнула, гулко подмяв под себя обломки камней, и застыла у развороченного фундамента. До синевы бледный, с запавшими глазами, Владимир подошел к ней и ткнул в бок сапогом.
— Лежишь, дура,— прошептал он.— Кажется, все, капитан, сработали...
Он устало сел рядом с «Хряком», подышал на замерзшие пальцы. Офицер привалился спиной к стене. Он слабо улыбался, смотрел куда-то поверх фундамента и пытался застегнуть ворот шинели.
— Вот и все,— повторил тусклым голосом Владимир.— Теперь спать... Пойду к себе спать. Глаза слипаются... А ты?
— Мне полковника встречать.
— Если что найдете, так сразу к нам... Может быть, и в самом деле, тут чертежи,— Владимир потянулся к костылю. Капитан тоже поднялся, вынул из сумки ракетницу и взвел курок. Хлопнув, ракета бледным зигзагом ушла в небо и там развалилась на цветные звезды.
ПОДЗЕМЕЛЬЕ
Капитан вошел в комнату и, оглядевшись, торопливо направился к Владимиру. Не здороваясь, он нервно сказал:
— Там, кажется, что-то есть. Один сапер туда пробрался, но все завалено... Только, ползком на животе...
— Чертежи? — закричал Владимир.
— Там что-то есть,— неуверенно повторил капитан.— У меня мало людей. Помогите. Это в ваших интересах.
— О чем ты говоришь, Петр Степанович? — обрадовался Владимир и бросился к Волжскому.
Они пришли к громадному кургану, который Владимир сразу узнал. Вон там, левее, раньше лежали «Рыжая Машка» и «Хряк». Вчера потеплело, и теперь все утопало в раскисшей штукатурке, липкой глине и раскрошенных кирпичах.
У темного узкого провала сидел на земле солдат и рассказывал:
— Чуть не задохнулся... Воздух там тяжелый. И хоть глаза выколи — ни шиша не видно. Метров сорок прополз — и большой подвал... Вот там это и лежит.
— Что лежит?
— А шут его знает? Лежит... Вроде как улицы, дома... Только все маленькое. И бумаги в папках... Я наступил ногой. Оно хрустнуло. Наклонился...
— Ерунда какая-то,— рассердился Самойлов.
Капитан расставил архитекторов, раздал им ломы и лопаты. Копать было тяжело. Смерзшиеся камни с трудом поддавались усилиям людей. Иногда с треском оседала бетонная, кровля и сыпалась лавина щебня.
Под острием лопат попадались проржавевшие жестянки от противогазов, гильзы, немецкое тряпье с пуговицами, похожими на серые пупырчатые шляпки крошечных опят, консервные банки...
— Господи,— сказал Самойлов, вытирая распаренное лицо рукавом пальто,— археологи 'будущего назовут это «культурным слоем» цивилизации двадцатого века.
— А вы заройте здесь объяснительную записку,— предложил Волжский, поддевая ломом спрессованные кирпичи.
Рухнула стена — люди успели разбежаться. Она упала и раскололась на части, как черный сухарь о каменный пол. Даже пыль йе взлетела. Ухнула плашмя, только земля загудела. И вывернула из земли, словно корни дерева, бетон-
ный угол подвала. Из черного провала задышало погребным холодом.
— Курилко! — закричал капитан, и один из солдат полез в подвал ногами вперед, держа в руках миноискатель. Он скрылся под перекрытием. Люди сгрудились вокруг ямы, прислушиваясь к шорохам, доносившимся из нее.
— Чисто-о! — раздался приглушенный голос.
— Огня! —приказал офицер, и солдаты стали торопливо зажигать фонари. Архитекторы сгрудились у провала.
— По одному... За мной,— офицер скользнул в подвал и подал руку , Владимиру.
Тот, обрушивая за собой комья земли, покатился вниз. Нащупав костыли, поднялся. Офицер осветил вокруг себя мокрые стены.Они осторожно зашагали вперед, то и дело натыкаясь на горы мусора.
— Сюда-а! — позвал издалека голос минера.
Было трудно дышать холодным тяжелым воздухом. Фитили горели прямо, не колеблясь. Звуки шагов отдавались тупо, как сквозь вату. Наконец в темноте засветилось пятно. Минер негромко сказал:
— Осторожно... это здесь.-
Люди столпились у входа в широкий подвал и подняли над головами фонари. Блеклый желтый свет озарил уходящие в мрак стены и бетонный потолок. Ржавые канализационные трубы змеились над полом, л где-то падала, разбиваясь, вода,.
— Что это? — в ужасе прошептал Самойлов. Владимир сделал шаг и увидел несколько трупов — все,
что осталось от людей,— кости и труды гнилой одежды. Они лежали друг возле друга. Вокруг них валялись пустые канистры, котелки, сломанные ящики. Из ржавой печки просыпались угли.
Монотонно стучали капли. Громко дышали люди. Темнота наступала из всех углов.
— Смотрите,— позвал минер.
Все подошли к проему следующей двери и замерли.Там, в каменном подвале, высились у стен пирамиды заплесневелых папок. Вороха их устилали пол. На козлах, сбитых из досок, лежал большой лист фанеры, и на нем высился... город. Да, это был он, город. Поднимались к бетонному небу башни, вокзала. От центра- лучами тянулись улицы, многоэтажные дома, отбрасывали тень на широкий проспект...
Вскинув фонари, люди боялись пошевелиться, точно от неосторожного движения это странное видение могло исчезнуть, пропасть, как мираж, рожденный гнилыми испарениями заброшенных подвалов...
Но он был — город, слепленный из бумаги и картона. Темнели окна, наведенные чернильным карандашом. Зеленели у тротуаров деревья, сделанные из щепочек с кусочками крашеной ваты... Фанерные мостовые пролегали вдоль игрушечно-маленьких домов, и пластилиновые памятники стояли на площадях...
— Боже мой,— простонал Самойлов.— Здесь чертежи...— Он прошел к стене, оставляя на инее, устилающем яол, следы валенок.— Архив города... Смотрите, даже разобран по улицам... Невероятно!
Орешкин наклонился над городом и дунул. Тяжелая пыль поднялась над зданиями. Она заклубилась по улицам бесшумной бурей, серыми тучами окутала дома...
— Не надо,— попросил Владимир.
— Расширить выход,— приказал офицер, и минер скрылся в проходе.
— Они задохнулись. Или умерли с голоду,— Волжский поднял с полу папку и прочитал: —...«Портовая... Угол Бас-сейной... Номера 1—2...» — Выносим,— Волжский подошел к городу.— Беритесь за края... Подняли, товарищи...
Вскинутый на плечи город закачался под бетонным потолком. Капли застучали по фанере, гулко, точно метроном во время тревоги.. Черный силуэт поплыл на стенах —зубчатый, неровный, как профиль далекого города на горизонте. Фонари заколебались во тьме, словно факелы освещая дорогу медленной процессии...
Впереди забелел пролом... Город выходил из-под земли под шорох оседающих перекрытий и топот ног, и дневной свет неба, которое сияло в широкой дыре голубым полотнищем. Там- склонились головы, оттуда тянулись к нему руки, слышались голоса, шум трактора, удары лопат...
Город вошел в первые лучи солнца, и воздух над ним, еще пронизанный пылью, задымился столбами, жаркие пятна запылали на площадях, летучими бликами потекли по заплесневелым мостовым... И первый ветер, тронув ватные кроны самодельных деревьев, вошел в бумажные кварталы, сметая с улиц затхлый прах мертвых подвалов...
Что есть жизнь? Люди живут по-разному, а умирают одинаково — уходят в ничто, навсегда. И то, что они оставляют после себя,—хорошее или плохое, не может ни продлить, ни задержать их на этой земле. Всего единожды предлагается человеку жизнь. И никогда не даст повторить неудачно прожитый год, не вернет назад час, день, месяц, потерянные в суматохе быстро бегущих минут. Сколько людей, умирая вдруг, видят с высоты предсмертья страшные, не заполненные ничем пустоты, в которых безответно бродит отчаявшаяся память, не способная вызвать ни единого воспоминания... И тогда они ужасаются тому, как быстро ускользнула жизнь, как съежилась, сжалась в крошечный обессиленный кулачок, судорожно стиснувший в ладони два-три виде-ия — больше похожие на мираж, чем на бывшее в их жизни...
— Так в чем же смысл?
В польской деревушке в большой яме у костела лежат битые в сорок четвертом. Восемьдесят пять человек, и каж-ому около двадцати. За тысячу семьсот лет, прожитых всеми ими вместе, они мало что успели.
Им вместе семнадцать веков... За такое время исчезали цивилизации и меняли направления морские течения. Рушились государства и тонули острова. Все менялось — понятие о чести и справедливости, критерии красоты и сострадания. Но неизменным оставалось то, что бросцло парней в горящие улицы польской деревни, заставило их бежать на пулеметные доты, ложиться с гранатами в руках под танки...
Они меняли свои непрожитые века на два аршина освобожденной земли..Они прикрывали идущих следом за ними и падали в снег. И называйте это как хотите — воинским долгом, честью, подвигом — все будет правдой.
Восемьдесят пять живых понимали в ту зимнюю ночь, почему надо умереть. Горели хаты, плавились стекла, стояли на дорогах разбитые танки. От бомбовых ударов качалась степь. И им — восьмидесяти пяти обмороженным, два дня не евшим, казалось, что сейчас они единственные на всем белом свете, кто отвечает за то, чтобы погасли костры, затихла ночь, встало солнце и другие когда-нибудь увидели белый, не задымленный снег...
Так они думали. В этом видели смысл своей жизни...
Владимир поднялся на постели, придерживая у горла шинель, потянулся за папиросами. Он устал. Все тело ломило, болела голова. Он прошел сегодня на костылях через весь город — туда и обратно. Хоронили тех, которых нашли в подвале. Сыпал мелкий, точно молотое стекло, снег. Взвод солдат нес на плечах длинные винтовки, заряженные
холостыми патронами. Пять легких, почти пустых гробов качались на открытой площадке грузовика. Странно было видеть, как плачет Самойлов. На всегда насмешливом одутловатом лице его коротко моргали слипшиеся ресницы, а глаза смртрели невидящим, беззащитным, страдальческим взглядом. На могиле он пытался что-то сказать, но не смог, махнул рукой и скрылся в молчаливой толпе...
Так и не узнали, кто эти пятеро. Играл военный оркестр. Барабанщик глухо стучал колотушкой. Могильщики забросали яму. Поставили памятник — обычный фанерный обелиск с пятиконечной звездой, вырезанной из жести. Солдаты трескуче разрядили в воздух винтовки и," построившись в колонну, первыми ушли с кладбища. Старшина для отчета подобрал пустые гильзы и побежал догонять взвод...
Без вести пропавшие, найденные и закопанные в землю без фамилий и имен... А в старинном, полуразрушенном особняке, в нетопленном зале, где окна забиты досками и крышевым толем, на козлах лежит город... Сегодня Орешкин слепил из'бумаги крошечный обелиск, покрыл его акварельной краской, помазал столярным клеем и поставил в центре одной из площадей. Волжский подумал и-вложил в пустую папку заглавный лист будущего проекта, крупно написав на нем:
«ПЛОЩАДЬ КРАСНЫХ АРХИТЕКТОРОВ»
Зачем живет человек? Они могли бы ответить. Может быть, те пятеро знали, что такое счастье... На одном горе и страданиях город не построишь. Надо много вложить в него — и своего счастья и удачи. Только, тогда оживет город — этот каменный организм с площадями и кровеносными сосудами перепутанных улиц...
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Иван Иванович вошел в зал так, словно он и не пропадал на две недели. Вытер ноги о тряпку, расстегнул пальто и тихо поздоровался. За это время он еще больше похудел и осунулся. Когда направлялся к столу, казалось, ему трудно тащить ноги, обутые в тяжелые валенки,— они волочились по полу, шаркая подошвами и цепляясь носками о щербатые доски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Они снова замолчали. Офицер, стараясь, чтобы Владимир не заметил, достал часы и посмотрел на них, держа под столом. Сунул в карман, поднялся, лег на кровать.
— Как думаешь проверять? — наконец спросил он.— Можно за стабилизатор привязать веревку и рвануть вдвоем...
— Какой же длины должна быть веревка? — усмехнулся Владимир.—Пятьсот килограммов!.. Камнями достанет за полкилометра.
— Это верно,— капитан повернулся на бок и снизу. вверх посмотрел на Владимира.— Думаешь, польза будет от чертежей? Слушай, лет через десять приедем в город, сюда приедем... Выпьем на этом месте пол-литра.
— Я уезжать не собираюсь,— ответил Владимир.— Он теперь мой... А ты приезжай, встречу как следует.
— В академию собираюсь... Мне этот «Хряк» в личное дело запишется.
— Как тебя жена на такие дела отпускает?
— Я ей не говорю. Поехал в командировку. Она чемоданчик собирает.
— А моя девчонка во время войны потерялась,— вдруг сказал Владимир.— Куда ни пишу — все напрасно... И мать под бомбежку попала... Больше никого нет.
— То-то ты лезешь черту на рога,— проговорил капитан.
— Нет, нет,— запротестовал Владимир.— Совсем другое... Ты понимаешь, жизнь может по-разному сложиться. Может быть, никогда такого случая не будет... А так я сразу и городу, и людям. Что я по сравнению с тем, как мучаются бездомные?.. Война окончилась — бомбы взрываются. Надо все доделать до конца... В этом деле дворников нет, никто за нас не подметет.
— Я на войне не был,— смущенно признался капитан.— На Урале все время стояли. Вины моей нет, но стыдно иногда перед людьми. Ты солдат, а я офицер, но ты об ином больше меня знаешь. Полковник это понимает...
— Окончишь академию — генералом станешь,— засмеялся Владимир,— тогда все будешь знать. Даже как вот застежку-молнию придумали.
— А как ее изобрели?
— Шут ее знает,—пожал плечами Владимир.— В голове не укладывается.
Они оба тихонько засмеялись и замолчали надолго, каждый думая о чем-то своем.
Город уже просыпался. За домами и развалинами пошли трамваи, словно кто-то бежал по улице, волоча за собой звенящую по мостовой проволоку. Протарахтел грузовик...
«...Как на необитаемом острове,— Владимир опустил голову на скрещенные руки.— Сюда никто не может прийти... На курганах камней, в переулках стоят день и ночь солдаты. Они заворачивают людей назад, поднимают красные флажки перед машинами... Большой круг отчуждения, из которого, наверно, выселены жители. Милиция попросила их на время выбраться из подвалов и землянок, из комнат... А многие люди даже ни о чем не догадываются. Развалины подрывают часто, все уже привыкли к неожиданным взрывам... В центре круга дощатая будка, обитая войлоком и толем, рядом, в нескольких десятках метров,— пятьсот килограммов тротила и взведенный часовой механизм... И двое...Вода превратится в лед. В куске льда шестеренки не сдвинутся с места. На это, во всяком случае, рассчитывают он с капитаном... Никогда не узнать того, кто швырнул бомбу в жилой дом, не посмотреть тому в глаза... В таких же развалинах кричала мать, когда рушился потолок и осколки стенок пробивали насквозь перегородки, облитые Пылающим фосфором... Если бы все отлетевшие звуки вернулись к сгоревшим зданиям, какие стоны, проклятия и вопли поднимались бы от этих молчаливых черных скелетов с покореженными лестничными клетками? Снились ли тем парням в шлемофонах задымленные города и кварталы, залитые желтым пламенем? Знали они, как бежать среди звона и грохота,- ловить ртом раскаленный воздух, падать на булыжники и вжиматься в них, расширенными глазами видя многоэтажную стену, которая, шатнувшись, медленно отваливается от здания, заслоняя все небо? Кто скажет, просыпались ли они с трясущимися руками и синими от ужаса губами? Смотрели в темное ночное окно казармы, за которым шли к ним вереницы обгорелых, мертвых людей с еще чадящими волосами, развороченными ранами? Или, наконец, врезавшись в штопоре в каменнук землю, от удара расплющившись в самолетной кабине, они даже своей гибелью вызывали новые пожары? А поспешно скинутые ими бомбы должны взорваться через годы, надолго зарывшись под мостовые и развалины зданий, ожидая, пока тронет их неосторожная рука вернувшегося к своему дому человека. Знали, не снилось, видели, ожидают... В ржавом заледенелом «Хряке» взведена боевая пружина. В неподвижном железном теле ярость тех убийц...»
Греются у костров замерзшие солдаты, милицейские посты не пропускают людей и машины... Все, кто знает, слушают; тишину. В порту обкалывают лед вокруг полузатопленных кораблей. На станции гудят маневровые паровозы. Легкий дым поднимается к небу от, теплых труб восстановленной домны...
— Ну, пошли,— сказал Владимир.
Они оделись, взяли по лому и направились к стене. Вода в оставленном ведре превратилась в лед:
— И там сплошной лед,— проговорил капитан.
— Чего гадать,— усмехнулся Владимир.— Я ее сейчас проверю... Уходи, капитан.
- Я остаюсь,— сердито бросил офицер. Владимир посмотрел на его хмурое лицо и осторожно поднял лом.
— Хорошо... Заходи с той стороны... Осторожненько, но... Под дых ее, понимаешь? Чтобы вывалилась из кирпичей. Ну... разом!
Два железных лома ударили по фундаменту. Осколки полетели в разные стороны.
— Еще... раз!
«Хряк» качнулся, забалансировал на ребре стены, медленно кренясь на тупой нос.
— Задави-и-ит! — закричал Владимир, и капитан отскочил в угол.
Бомба тяжело упала на землю. Она рухнула, гулко подмяв под себя обломки камней, и застыла у развороченного фундамента. До синевы бледный, с запавшими глазами, Владимир подошел к ней и ткнул в бок сапогом.
— Лежишь, дура,— прошептал он.— Кажется, все, капитан, сработали...
Он устало сел рядом с «Хряком», подышал на замерзшие пальцы. Офицер привалился спиной к стене. Он слабо улыбался, смотрел куда-то поверх фундамента и пытался застегнуть ворот шинели.
— Вот и все,— повторил тусклым голосом Владимир.— Теперь спать... Пойду к себе спать. Глаза слипаются... А ты?
— Мне полковника встречать.
— Если что найдете, так сразу к нам... Может быть, и в самом деле, тут чертежи,— Владимир потянулся к костылю. Капитан тоже поднялся, вынул из сумки ракетницу и взвел курок. Хлопнув, ракета бледным зигзагом ушла в небо и там развалилась на цветные звезды.
ПОДЗЕМЕЛЬЕ
Капитан вошел в комнату и, оглядевшись, торопливо направился к Владимиру. Не здороваясь, он нервно сказал:
— Там, кажется, что-то есть. Один сапер туда пробрался, но все завалено... Только, ползком на животе...
— Чертежи? — закричал Владимир.
— Там что-то есть,— неуверенно повторил капитан.— У меня мало людей. Помогите. Это в ваших интересах.
— О чем ты говоришь, Петр Степанович? — обрадовался Владимир и бросился к Волжскому.
Они пришли к громадному кургану, который Владимир сразу узнал. Вон там, левее, раньше лежали «Рыжая Машка» и «Хряк». Вчера потеплело, и теперь все утопало в раскисшей штукатурке, липкой глине и раскрошенных кирпичах.
У темного узкого провала сидел на земле солдат и рассказывал:
— Чуть не задохнулся... Воздух там тяжелый. И хоть глаза выколи — ни шиша не видно. Метров сорок прополз — и большой подвал... Вот там это и лежит.
— Что лежит?
— А шут его знает? Лежит... Вроде как улицы, дома... Только все маленькое. И бумаги в папках... Я наступил ногой. Оно хрустнуло. Наклонился...
— Ерунда какая-то,— рассердился Самойлов.
Капитан расставил архитекторов, раздал им ломы и лопаты. Копать было тяжело. Смерзшиеся камни с трудом поддавались усилиям людей. Иногда с треском оседала бетонная, кровля и сыпалась лавина щебня.
Под острием лопат попадались проржавевшие жестянки от противогазов, гильзы, немецкое тряпье с пуговицами, похожими на серые пупырчатые шляпки крошечных опят, консервные банки...
— Господи,— сказал Самойлов, вытирая распаренное лицо рукавом пальто,— археологи 'будущего назовут это «культурным слоем» цивилизации двадцатого века.
— А вы заройте здесь объяснительную записку,— предложил Волжский, поддевая ломом спрессованные кирпичи.
Рухнула стена — люди успели разбежаться. Она упала и раскололась на части, как черный сухарь о каменный пол. Даже пыль йе взлетела. Ухнула плашмя, только земля загудела. И вывернула из земли, словно корни дерева, бетон-
ный угол подвала. Из черного провала задышало погребным холодом.
— Курилко! — закричал капитан, и один из солдат полез в подвал ногами вперед, держа в руках миноискатель. Он скрылся под перекрытием. Люди сгрудились вокруг ямы, прислушиваясь к шорохам, доносившимся из нее.
— Чисто-о! — раздался приглушенный голос.
— Огня! —приказал офицер, и солдаты стали торопливо зажигать фонари. Архитекторы сгрудились у провала.
— По одному... За мной,— офицер скользнул в подвал и подал руку , Владимиру.
Тот, обрушивая за собой комья земли, покатился вниз. Нащупав костыли, поднялся. Офицер осветил вокруг себя мокрые стены.Они осторожно зашагали вперед, то и дело натыкаясь на горы мусора.
— Сюда-а! — позвал издалека голос минера.
Было трудно дышать холодным тяжелым воздухом. Фитили горели прямо, не колеблясь. Звуки шагов отдавались тупо, как сквозь вату. Наконец в темноте засветилось пятно. Минер негромко сказал:
— Осторожно... это здесь.-
Люди столпились у входа в широкий подвал и подняли над головами фонари. Блеклый желтый свет озарил уходящие в мрак стены и бетонный потолок. Ржавые канализационные трубы змеились над полом, л где-то падала, разбиваясь, вода,.
— Что это? — в ужасе прошептал Самойлов. Владимир сделал шаг и увидел несколько трупов — все,
что осталось от людей,— кости и труды гнилой одежды. Они лежали друг возле друга. Вокруг них валялись пустые канистры, котелки, сломанные ящики. Из ржавой печки просыпались угли.
Монотонно стучали капли. Громко дышали люди. Темнота наступала из всех углов.
— Смотрите,— позвал минер.
Все подошли к проему следующей двери и замерли.Там, в каменном подвале, высились у стен пирамиды заплесневелых папок. Вороха их устилали пол. На козлах, сбитых из досок, лежал большой лист фанеры, и на нем высился... город. Да, это был он, город. Поднимались к бетонному небу башни, вокзала. От центра- лучами тянулись улицы, многоэтажные дома, отбрасывали тень на широкий проспект...
Вскинув фонари, люди боялись пошевелиться, точно от неосторожного движения это странное видение могло исчезнуть, пропасть, как мираж, рожденный гнилыми испарениями заброшенных подвалов...
Но он был — город, слепленный из бумаги и картона. Темнели окна, наведенные чернильным карандашом. Зеленели у тротуаров деревья, сделанные из щепочек с кусочками крашеной ваты... Фанерные мостовые пролегали вдоль игрушечно-маленьких домов, и пластилиновые памятники стояли на площадях...
— Боже мой,— простонал Самойлов.— Здесь чертежи...— Он прошел к стене, оставляя на инее, устилающем яол, следы валенок.— Архив города... Смотрите, даже разобран по улицам... Невероятно!
Орешкин наклонился над городом и дунул. Тяжелая пыль поднялась над зданиями. Она заклубилась по улицам бесшумной бурей, серыми тучами окутала дома...
— Не надо,— попросил Владимир.
— Расширить выход,— приказал офицер, и минер скрылся в проходе.
— Они задохнулись. Или умерли с голоду,— Волжский поднял с полу папку и прочитал: —...«Портовая... Угол Бас-сейной... Номера 1—2...» — Выносим,— Волжский подошел к городу.— Беритесь за края... Подняли, товарищи...
Вскинутый на плечи город закачался под бетонным потолком. Капли застучали по фанере, гулко, точно метроном во время тревоги.. Черный силуэт поплыл на стенах —зубчатый, неровный, как профиль далекого города на горизонте. Фонари заколебались во тьме, словно факелы освещая дорогу медленной процессии...
Впереди забелел пролом... Город выходил из-под земли под шорох оседающих перекрытий и топот ног, и дневной свет неба, которое сияло в широкой дыре голубым полотнищем. Там- склонились головы, оттуда тянулись к нему руки, слышались голоса, шум трактора, удары лопат...
Город вошел в первые лучи солнца, и воздух над ним, еще пронизанный пылью, задымился столбами, жаркие пятна запылали на площадях, летучими бликами потекли по заплесневелым мостовым... И первый ветер, тронув ватные кроны самодельных деревьев, вошел в бумажные кварталы, сметая с улиц затхлый прах мертвых подвалов...
Что есть жизнь? Люди живут по-разному, а умирают одинаково — уходят в ничто, навсегда. И то, что они оставляют после себя,—хорошее или плохое, не может ни продлить, ни задержать их на этой земле. Всего единожды предлагается человеку жизнь. И никогда не даст повторить неудачно прожитый год, не вернет назад час, день, месяц, потерянные в суматохе быстро бегущих минут. Сколько людей, умирая вдруг, видят с высоты предсмертья страшные, не заполненные ничем пустоты, в которых безответно бродит отчаявшаяся память, не способная вызвать ни единого воспоминания... И тогда они ужасаются тому, как быстро ускользнула жизнь, как съежилась, сжалась в крошечный обессиленный кулачок, судорожно стиснувший в ладони два-три виде-ия — больше похожие на мираж, чем на бывшее в их жизни...
— Так в чем же смысл?
В польской деревушке в большой яме у костела лежат битые в сорок четвертом. Восемьдесят пять человек, и каж-ому около двадцати. За тысячу семьсот лет, прожитых всеми ими вместе, они мало что успели.
Им вместе семнадцать веков... За такое время исчезали цивилизации и меняли направления морские течения. Рушились государства и тонули острова. Все менялось — понятие о чести и справедливости, критерии красоты и сострадания. Но неизменным оставалось то, что бросцло парней в горящие улицы польской деревни, заставило их бежать на пулеметные доты, ложиться с гранатами в руках под танки...
Они меняли свои непрожитые века на два аршина освобожденной земли..Они прикрывали идущих следом за ними и падали в снег. И называйте это как хотите — воинским долгом, честью, подвигом — все будет правдой.
Восемьдесят пять живых понимали в ту зимнюю ночь, почему надо умереть. Горели хаты, плавились стекла, стояли на дорогах разбитые танки. От бомбовых ударов качалась степь. И им — восьмидесяти пяти обмороженным, два дня не евшим, казалось, что сейчас они единственные на всем белом свете, кто отвечает за то, чтобы погасли костры, затихла ночь, встало солнце и другие когда-нибудь увидели белый, не задымленный снег...
Так они думали. В этом видели смысл своей жизни...
Владимир поднялся на постели, придерживая у горла шинель, потянулся за папиросами. Он устал. Все тело ломило, болела голова. Он прошел сегодня на костылях через весь город — туда и обратно. Хоронили тех, которых нашли в подвале. Сыпал мелкий, точно молотое стекло, снег. Взвод солдат нес на плечах длинные винтовки, заряженные
холостыми патронами. Пять легких, почти пустых гробов качались на открытой площадке грузовика. Странно было видеть, как плачет Самойлов. На всегда насмешливом одутловатом лице его коротко моргали слипшиеся ресницы, а глаза смртрели невидящим, беззащитным, страдальческим взглядом. На могиле он пытался что-то сказать, но не смог, махнул рукой и скрылся в молчаливой толпе...
Так и не узнали, кто эти пятеро. Играл военный оркестр. Барабанщик глухо стучал колотушкой. Могильщики забросали яму. Поставили памятник — обычный фанерный обелиск с пятиконечной звездой, вырезанной из жести. Солдаты трескуче разрядили в воздух винтовки и," построившись в колонну, первыми ушли с кладбища. Старшина для отчета подобрал пустые гильзы и побежал догонять взвод...
Без вести пропавшие, найденные и закопанные в землю без фамилий и имен... А в старинном, полуразрушенном особняке, в нетопленном зале, где окна забиты досками и крышевым толем, на козлах лежит город... Сегодня Орешкин слепил из'бумаги крошечный обелиск, покрыл его акварельной краской, помазал столярным клеем и поставил в центре одной из площадей. Волжский подумал и-вложил в пустую папку заглавный лист будущего проекта, крупно написав на нем:
«ПЛОЩАДЬ КРАСНЫХ АРХИТЕКТОРОВ»
Зачем живет человек? Они могли бы ответить. Может быть, те пятеро знали, что такое счастье... На одном горе и страданиях город не построишь. Надо много вложить в него — и своего счастья и удачи. Только, тогда оживет город — этот каменный организм с площадями и кровеносными сосудами перепутанных улиц...
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Иван Иванович вошел в зал так, словно он и не пропадал на две недели. Вытер ноги о тряпку, расстегнул пальто и тихо поздоровался. За это время он еще больше похудел и осунулся. Когда направлялся к столу, казалось, ему трудно тащить ноги, обутые в тяжелые валенки,— они волочились по полу, шаркая подошвами и цепляясь носками о щербатые доски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29