— Хватит дел,—засмеялся Владимир.— На ночевку устроите или в окопном порядке — в яму и шинельку поверху?
— Обеспечим. Садись. Жди.
Молотобойцы — худые деревенские ребята в длинных, до колен, стеганках молча курили цигарки и с любопытством разглядывали вечернего гостя. Кузнец швырнул в костер кусок неровно вырубленной танковой брони, подождал, когда он нагреется, и щипцами кинул на наковальню.
— Давай, мужики, кончай курить,— приказал председатель, и ребята деловито потушили самокрутки, поплевав на огоньки. Положили окурки на поленья и, согнувшись, тяжело вскинули на плечи молоты. Они забили ими звонко,
с прихекиванием. На озаренных пламенем лицах заблестел пот.
Шарапов снял фартук, из ведра плеснул в лицо, вытерся рукавом, сказал Владимиру:
— Пошли,, солдат...
Они зашагали по невидимой тропе. Владимир оглянулся — плетеный навес вырисовывался на фоне звездного неба, которое казалось светлым от соприкосновения с черной покатой землей. Дорога опускала людей все ниже, и темный горизонт поднимался вверх, словно края громадной ямы. В глубине ее лежали огни. Пахло холодным туманом и дымом кизяков. Концы костылей вгрузали в оттаявший грунт.
— Грязь у вас тут,— пожаловался Владимир, скользя по тропинке.
— Грязь?— переспросил председатель.— Нет, это земля... Весной тянет. Скоро пахать начнем. В хорошее ты пришел время...
— А что случилось?
— Государство посевное зерно выделило... Всех баб и мужиков на станцию отправил. На вокзале переночуют, а поутру вернутся. Сейчас в селе одни инвалиды да ребятишки.
— А сам чего не пошел?
— Зернохранилище заканчиваем. Всю ночь топорами тюкать будем... Весна, солдат, в ноздрях щекочет. Тебе, городскому, не понять. Поутру коровы ревут — теплый ветер
чуют.
— Сохранили коров-то?
— Первый транспорт,— хмуро засмеялся председатель.— И пашут, и рогами машут...
Они уже шли по селу — вдоль длинного ряда'горбатых землянок и темных хат. Не лаяли собаки. Редко-редко светились тусклые огни. Иногда попадались навстречу одинокие люди. Они негромко здоровались и проходили дальше. Долго еще было слышно, как чавкает под ногами земля.
— Отстраиваемся на старом месте,— продолжал председатель.— Тут все погорело... Были страшные бои, да и немецкие факельщики... Государство уже дало ссуду... Завтра зерно принесут... Отсеемся. Достанем стройматериал... Боже ты мой, с чего начинали? Бабы говорят — на пепелище
-обгорелый топор раскопали... И весь инструмент. Заселили доты. Бетон. Топить нечем. Армия оставила полевую кухню — каждому в день по кружке баланды.,. А завтра хлеб принесут — ты это понимаешь? Много зерна... Раздам на лепешки — пусть поймут, какой праздник. Остальное — под замок. Осенью приезжай. Вареной пшеницей угощу. Или затирухой. Тут все не узнаешь... Картошка... Там хлеба... Здесь огородина попрет из земли. Вкалывать придется! Ты не представляешь, что такое ожидание. В любую хату зайди — только и разговоров о завтрашнем зерне. При лучине сидят, заснуть не морут. Центнеры и тонны перебрасывают. Уже небось жнут и молотят. А пацанва жадно слушает. У нас есть такие, что цельного каравая в глаза не видели...
Председатель толкнул дверь, и они вошли в землянку. Он долго бил кресалом, и в темноте возникали красные хвосты искр. Наконец загорелся огонек в жестяной плошке — крошечный, как желтая горошина. Он слабо осветил низкий бревенчатый потолок, железную печку и топчан, покрытый солдатским одеялом.
— Располагайся,— председатель широко повел рукой.
— А где твои?— спросил Владимир.
— Еще не обзавелся,— усмехнулся председатель.—Некогда... Да и баб у нас столько, что одну возьми — другие обидятся... Устал?
— Есть немного,- Владимир опустился на топчан и зябко повел плечами. Он потер ладони и стал доставать из вещевого мешка еду. Председатель бросил в печку стружки, они весело вспыхнули жарким пламенем.
— Школа у нас в немецком бункере,— продолжал председатель.— Ничего школа. Они, гады, умели строить. А правление здесь. Ты запрячь свою жратву, солдат. У меня кое-что найдется. Чем ты в городе занимаешься?
— Да строю его.
— Это не сарай поднять,— хмыкнул „председатель.— Стены бревнами подпер, на крышу — солому... Одного стекла сколько понадобится,
— Я и село ваше строить буду,— спокойно сказал Владимир.— Утром, осмотрю его... Напишем объяснительную записку. Потом приедут сюда геодезисты. Появятся здесь авторы проекта... Ну, вот я буду чертежи делать. Это моя обязанность. А потом уже придут другие — каменщики, бетонщики.
— Я об этом рассказываю нашим бабам чуть ли не каждый день.
Председатель присел к огню, щепочкой заворошил угольки. В землянке становилось теплее. Запахло оттаявшей глиной и мокрым деревом. В печи гудело, ухало. Потрескивали бревна наката.
— Я видел у немцев машину,— проговорил председатель.— Штуковина такая, вроде плуга. Только громадный плуг. Цепляется он к паровозу... Идет паровоз, дым в небо... А за ним дорога поднимается дыбом. Шпалы лопаются, точно спички... Так и пашет. Так и пашет, сука. От самого горизонта шрам на земле в полметра глубиной, с деревянными занозами...
Он поставил на стол подогретую картошку, посыпал ее крупной солью. Владимир сел на табуретку, взял в руки алюминиевую ложку. Ели молча, не глядя друг на друга, прислушиваясь к скрипу неплотно пригнанной двери.
— Крыс полно,— наконец задумчиво сказал председатель.—Где бы достать отравы? Погрызут зерню... А кошки их боятся, не берут. Пугливые теперь кошки. Собаки, и те злость потеряли. На чужих не лают. Ты на нее палку наставь— она визжать начинает. Железо ржавеет, дерево гниет, кошка от крысы убегает... Но человек стоит, да еще будущие дела на миллионы считает. Нет ему предела. Где надо, он, как воск, а то упрется ногами в землю, и не. сдвинешь его — каменный...
Председатель поднялся, накинул полушубок и пошел к двери. Обернулся и кивнул на топчан:
— А ты ложись... Я, может, утром вернусь. Пойдем вместе хлеб встречать. Это святой праздник.
Владимир остался один. Прилег, накрылся шинелью, но заснуть не мог—мешала тяжелая тишина землянки. Отвык уже от фронтовых подземных сооружений, а сколько перевидел их на своем военном веку? И копал их для других, и сам в них жил, а теперь не в состоянии сомкнуть глаза—давит тишина земли, тревожат разбуженные воспоминания. Давно они не приходили к нему, думал, что уже отошло, замерло былое, но вот увидел бревенчатый накат, вдохнул запах глины и сырости, и они рядом: завьюженная степь, колонны военнопленных, обоз, раздавленный танками... Первый бой на бесконечном мокром картофельном поле... Озноб осенних окопов... Убитые у стен обгоревшего
сарая...
Владимир поднялся с топчана, надел шинель и вышел наружу. Луна озаряла село зеленым светом замершей ракеты. Вдоль дороги горбились землянки. Одинокие хаты стояли, опираясь на костыли подпорок. На соломенных кры-
шах блестел иней. Владимир брел на стук топоров и голоса. В конце улицы увидел бревенчатый сарай, вокруг которого валялась свежая щепа. Люди втаскивали на крышу длинные доски, вразнобой колотили молотками, слышался визг ножовки, шаркал рубанок.
— Не спится, солдат?— закричал председатель, завидев Владимира. Тот обрадованно заковылял к нему, далеко выбрасывая свои деревяшки.— Топор в руках когда-нибудь держал?—спросил председатель.— Давай руби в лапу... Понимаешь?
— О чем речь?—засмеялся Владимир и ловко поймал на лету топор за отполированную рукоять.— Саперы на все руки мастера.
— Вкалывай, солдат,— председатель хлопнул его по плечу и полез на крышу по приставной лестнице. С высоты донесся его хриплый возбужденный голос:— Давай, мужики, давай... Скоро шабашить будем. Подналяжем, братцы! Не для дяди хоромы лепим — хлеб, хлеб...
Грохнули на крыше молотки, взвизгнули пилы, со стропил полетели обрезки. Чувствуя в руках привычную тяжесть, Владимир взмахивал топором, лезвие сочно входило в белую древесину, щепа отскакивала в сторону, пятная черную землю. Костыли он отбросил, верхом сидел на ошкуренном бревне, вонзал топор раз за разом, высоко вскидывая его над головой, подчинившись единому ритму, который рождался из стука, криков людей и ударов- падающих с крыши обрубков. Что-то праздничное и отчаянно-веселое было в перезвоне молотков, в совином вскрике полотнища ножовки, зажатой распилом, в том, как летели, кувыркаясь, с крыши доски и, плавно качая тяжелыми концами, поднимались на толстых веревках обструганные стропила...
И когда все это кончилось, люди слезли с крыши, сошлись усталые, жаркие, в пропотевших стеганках и гимнастерках. Они разобрали из кучи свои шинели и Полушуб- ки. Одевались, все время поглядывая на темный высокий сарай, которого еще не было сегодня утром.
— Смотри-ка, стоит,— сказал кто-то с удивлением.— А бабы говорили, что не успеем...
— Ему бы еще денька два на просушку,—добавил второй.— Окна прорубить, и чем не хата?
— Был бы материал, и хаты слепили бы...
— Эй, солдат,— позвал Владимира председатель.— Пошли.
Люди гурьбой потянулись к дороге. Они, растянувшись, медленно брели мимо землянок и ат. Начался мелкий снег. В небе светились звезды, а снег падал, заштриховывая очертания деревни, бесследно пропадая на черной земле, белея только на шапках и плечах людей...
Когда вернулись в землянку, председатель лег спать на полу, укрывшись тулупом. Владимир заснуть не мог. Он сидел за столом. Все так же скрипела дверь под сквозняком. Тяжело и сыро пахло глиной. Странное чувство овладело им — вот он, наконец, пришел.. Долгое время куда-то торопился, спешил, впереди всегда лежало что-то зовущее дальше, и дни уходили назад, как телеграфные столбы в окне вагона. Нет, он не мог сказать, что уже не думал о своем будущем. Оно по-прежнему маячило тревожной дорогой, и все-таки сейчас было необычное ощущение спокойствия. Так понятно окружающее — земля, кузница у танкового кладбища, разговоры о хлебе, терпеливые надежды на завтрашний день...
Перед ним, не мигая, в жестяной плошке светился крошечный отросток огня, привитый к промасленному фитилю из березовой коры.
...Это не был конец пути. Может, только середина его, и кто знает, сколько еще надо шагать и шагать, ждать и надеяться? Просто ощутил, что подошел к главному — к со. знанию важности своей жизни. Ведь и ради него деревенские бабы ушли ночью в слякотную степь, за десять километров, оставив в селе инвалидов-мужей, которые всю ночь строили хранилища под посевное зерно. Вернутся утром, заляпанные грязью, шатаясь под мешками... Будут пахать на коровах, сеять... Все это называется — хлеб. Во-лодькина жизнь нужна им, потому что должны стоять на земле хаты и городские дома, лежать дороги, дети учиться. И все это в чем-то зависит и от него. Все дела и судьбы переплелись, словно древесные корни, тонкие нити ведут к могучему, высокому стволу, который поднял к небу зеленую крону,— зрелую, гудящую на ветру.
Он взял иголку и поправил фитиль. Председатель тяжело дышал, ворочался под полушубком. Владимир накинул шинель и вышел из. землянки. Сел у порога. Снег уже перестал, и земля была покрыта тонким его слоем, сквозь который торчали темные комья застывшей грязи. Начинало светать. Кое-где уже дымились трубы землянок...
На крыльцо вышел председатель. Запахло махоркой и кожей полушубка. Он сел рядом, подул на цигарку, прищу-
рившись от дыма, посмотрел в глубину улицы. Проговорил с горечью:
— Лет через десять расскажи — не поверят.
— А чего тут рассказывать,— пробормотал Владимир.— Все забудется... Останется самое главное.
— Жаль,— вдруг произнес председатель.— Мы — люди... Всякое у нас было. И косо, и криво. Гордиться этим не стоит, да и стесняться не надо. Не боги жили/ Пусть любят такими.
Председатель ушел в землянку. Вернулся выбритый, в полушубке, перетянутом офицерским ремнем, и в кубанке. Молча кивнул головой, и Владимир, поднялся со ступенек. Они зашагали по улице. Сначала она была пустынной, потом начали появляться одинокие люди, здоровались.
— Доброе утро...
— Привет... Пора уже, пора...
— Наше вам... Чуть не проспал...
Их становилось все больше. Они пристраивались за председателем, растянувшись по дороге. Вприпрыжку бежали мальчишки в отцовских стеганках, тащились старики и старухи. Переговариваясь, окликая друг друга, люди сдвигались плотнее, топтали ночью снег, и за ними оставалась черная,-измятая сапогами и валенками земля...
Так вышли они за село и. долго поднимались по косогору. Чем выше всходили на вершину холма, тем шире делалось небо. Край его желтел, пухлые, как разрывы зенитных снарядов, комки облаков таяли на глазах и, подталкиваемые светом, уплывали в глубину, растворяясь и пропадая совсем...
У плетеного навеса кузницы люди остановились. Отсюда было видно далеко окрест — в стороне темнело громадное танковое кладбище. Оно лежало на земле тяжелой ржавой тучей. Справа от него тянулась степь — покатая, в морщинах крутых оврагов, с одинокими взгорбками сглаженных ветрами древних могил.
Люди стояли, переминаясь от холода, пристукивая сапогами и подняв воротники. Неподвижна была земля — ничто на ней не шевелилось и не двигалось, а' небо росло, светлело, в нем возникали и распадались какие-то отражения и бесшумные всполохи.
— Идут! Иду-у-ут!!!—закричали ребятишки и бросились с косогора, перегоняя друг друга.
Там, в далекой степи, возникало какое-то движение — почти неразличимое, легкое,— но люди уже спешили к нему, спотыкаясь, торопливо выбрасывая перед собой костыли, и палки. — Несут... я вижу—несут... Наши-и! Наши-и!..
Председатель остался у кузницы. Он только еще раз. закурил и привалился плечом к плетеной стенке. Обветренное, красное лицо его казалось бесстрастным, но губы нервно мяли самокрутку, табак сыпался на отвороты полушубка. Владимир подошел к нему.
Теперь уже было видно, как длинная тонкая цепочка людей медленно тянулась по далекому холму, неровной линией поднимаясь по склону. Невидимый конец ее скрывался за скатом. Передние поравнялись с танковым кладбищем, а последние еще не вышли из-за горы. Черные точки с муравьиным упорством карабкались по склону.
— После войны,— вдруг тихо сказал председатель,— генерал давал банкет в честь союзников... Столы ломились от жратвы. Американцы надрались в стельку. О чем-то заспорили. Их капитан взял из хлебницы кусок и, вроде бы шутя, кинул в своего же офицера. Хлеб по плечу того срикошетил на пол... Генерал молча встал из-за стола, поднял кусок хлеба, поцеловал и положил рядом с собой. Тихо сделалось... У иностранцев глаза на лоб полезли. Генерал был крестьянским сыном. Можно бы капитану и по морде съездить, да как-то не дипломатично... Но те поняли. Вскорости разъехались на джипах. Остались одни свои. Генерал тост провозгласил: «За хлеб!»... Братва поднялась— только медальный гром по залу прокатился...
Люди приближались. Уже можно было различить их согнутые под тяжестью мешков фигуры, медленный, зыбкий шаг, опущенные головы. Послышалось дыхание — прерывистое, хриплое. Женщины, мужчины, подростки шли друг за другом, глядя в землю, вцепившись руками в мешковину. .
Много чего повидал Владимир за свою короткую жизнь. Знал он, что если люди вместе, одни у них заботы, и общее дело, и горе,— то нет предела человеческим силам. Сколько раз у него останавливалось сердце при виде деревенских баб, молчаливо под дождем разбирающих на путях завалы сожженных вагонов, когда мимо них под паровозный рев и колесный перестук проносились на запад эшелоны, полные крепких, здоровых мужиков, одетых, в зеленые гимнастерки. На крутые откосы летели, кувыркаясь, пачки махорки, нарядные банки с консервированной американской колбасой, а в дверях теплушек еще долго толпились солдаты с такими же, как у Владимира, растревоженными
глазами... Но сейчас, глядя, как проходят мимо люди с обожжёнными ветром лицами, худые, шатающиеся, под грузом мешков, он ощутил к ним не жалость и не сострадание. Он был с ними одного рода-племени. Он знал меру будущих и прошедших страданий и радостей, отпущенных для них всех. Он тоже чувствовал на плечах тяжесть мешка. Он не мог их .жалеть, потому что перед людьми еще была длинная дорога по косогору к истопленным ,норам землянок, во все стороны лежала голая, ждущая степь, а впереди вставали в рост тревожные видения следующих годов — злые неурожаи, нескончаемая работа от утренней до вечерней зари... И никто другой на всем белом свете не перетащит за них те, миллионы мешков и египетские пирамиды кирпичей, из которых и должно, наконец, возникнуть будущее — хлеб и дом, аист на крыше, самолет в небе, добрая старость на завалинке в лучах спокойного солнца...
Странно, но Владимир вдруг понял, что он счастлив каким-то необычным, неожиданным счастьем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29