Вообще, его покупали на руках у. строительных рабочих, но и несколько метров, сорванных с крыш разрушенных домов, поддерживали коммерцию. Это были мучительные поиски среди кромешной темноты обваливающихся камней. Заледенелый толь ломался под пальцами, листы его гремели, как жестяные, кажется, на весь утонувший в ночи город...
Владимир накупил учебников и в первые дни с любовью разглядывал страницы, листал их, перечитывал по нескольку раз наиболее интересные места. Потом сложил книги на подоконнике, и долгое время не открывал обложек. Промерзнув на базаре, разомлев от Домниного ужина и традиционной рюмки самогона, Владимир не мог заставить себя вернуться к учебникам, раскрыть начатые тетради. Леша злился, стыдил:
— Что ты за человек?! Ведь договорились! Зима пройдет— не успеешь оглянуться. Дворником хочешь быть? Ты на меня не смотри. Я и таким проживу. Дисциплинка у тебя хромает, вот что я тебе скажу, парень. Сыто живешь!'
Домна брала Владимира под защиту:
— Не приставай к человеку... Ты отдохни, Володечка. Чего только не выпало вам на белом свете. Еще успеешь голову посушить.
— Весной начну,— обещал Владимир.— Соберу волю в кулак.
— Черта с два ты соберешь,— кричал Леша. Он наливал по второй рюмке, тянулся чокнуться.— Красиво я живу, а? Пей, славянин. Почему я спокоен? Я свое нашел, вот оно, вокруг меня. А ты? Тебе этого мало? Так брыкайся! Не хочешь? На весну откладываешь? Еще впереди сорок весен будет. Валенки тебе надо купить. Зима длинная...
Однажды Владимир в махорочном ряду увидел коренастого человека в старой шинели со споротьши погонами. Ряд этот тянулся далеко, плечо к плечу сидели дядьки и бабы с мешочками самосада, да-вали любителям попробовать табачку на одну завертку, отсыпали мелкорубленые корешки и листочки в карманы и кисеты крошечными стеклянными стаканчиками. Здесь всегда толпились мужчины, поплевывали на цигарки, вдыхали едкий дымок, удовлетворенно, крякали, неторопливо вели разговоры, не забывая делиться махорочкой. Человеку шинели и меховой шапке с опущенными ушами повернулся случайно и вскрикнул:
— Володька?
— Черт, Ворсин?! — ахнул Владимир.— Товарищ сержант?!
Они обнялись, оттолкнулись друг от друга кулаками.
— Дай я на тебя посмотрю.
— Что смотреть? Живы мы, значит!
— Где наша не пропадала!
— До Берлина дошел?
— Попил из Шпрее. Вонючая водичка.
— А мне не пришлось.
— Слыхал... Давно из госпиталя?
— Ногу оттяпали. Видал — деревяшка? — Помнишь ту ночь? Фрицев вели...
— Разве забудешь?
— С тех пор головой маюсь. Демобилизован вчистую. - И как теперь?
— Порядок. На заводе вкалываю. У фрезерного стою.
— Кого из наших встречаешь?
— Мало кого... Паренька с винтовкой помнишь? Ну тот, с отмороженной рукой?
— О чем говоришь? Конечно. Пацан пацаном.
— Его встречал. Женился. В институт пошел. На исторический... Та еще история будет. Сколько он повоевал? Неделю, не больше;
— Иной раз и дня хватало....
Они шли вдоль ряда, толкались плечами, не в силах сдержать радость, откровенно, веселоулыбались.
— Как дела на семейном фронте? — спросил Владимир.— Холостякуешь?
— Да что ты? — засмеялся Ворсин.— Скоро отпрыск родится. Ты помнишь мою историю с письмом?
— Ну, конечно,—кивнул головой Владимир.— Ты письмишко своей девушке послал о том, что в госпитале лежишь без ног. Чудак, надо же такое придумать. Вот и проверил ее на свою голову...
— Так она ж не поверила письму! — закричал Ворсин.— Ты понимаешь? Не поверила! А за такие мои штучки просто послала меня к черту! Потом не выдержала и фуганула письмо на десять страниц. И подлец я, и негодяй... И самый любимый на свете. Я и в самом деле тогда дурак дураком был. Сейчас живем душа в душу. Да ладно, что я все о себе? Где ты сейчас?
Владимир неопределенно хмыкнул:
— Да так... кантуюсь.
— Долго тянешь, парень. Направление куда тебе дали?
— Я еще в исполком не ходил... Понимаешь, все некогда.
— Чем же ты занят?
— Что за вопрос? — усмехнулся Владимир.— Отогреться надо после той ночки...
— Приходи к нам,— засмеялся Ворсин.— У нас не закоченеешь.
— Черкни адресок,—.согласился Владимир, и Ворсин тут же, не откладывая, немецкой авторучкой написал несколько слов на газетном клочке,
— Автогенный завод... Тут рядом. А это домашний.'Я на, ерерыв мотнулся за табачком. Уши опухли...
Владимир нерешительно спросил: — Что имеешь с железа?
— В шелках не хожу,—хохотнул Ворсин.— А жить можно. Ну, прощай.
Он крепко обнял Владимира, потерся щетинистой щекой о его подбородок, растроганно прошептал:
— Рад я очень... Володька, друг ты военный... Кончай ты бузу. Иди к нам. Пока, браток.
Сержант часто оборачивался, махал рукой, пока не утонул в толпе. Владимир смотрел ему вслед, радовался встрече и завидовал ясной четкой судьбе товарища. Хорошо у него сложилось... А что помешало Владимиру? В шелках тоже не ходит, а курицу по воскресеньям жрет. Кости собаке выносит. И махорочку выбирает самую лучшую — казенную, в коричневой пачке по пятьдесят граммов...
...Вернувшись из похода за толем, сбрасывали его возле печки, чтобы за ночь оттаял, и садились за стол. Пили обжигающий чай, стакан за стаканом, постепенно раздеваясь, пока не оставались в одних нижних рубашках. Домна бесшумно ходила из комнаты в кухню и обратно, тихая, спокойная, вся светящаяся лаской и добротой. Она стелила постель, плотнее закрывала ставни, подсыпала в сахарницу крошечные шершавые карамельки. Говорили мало и неохотно, понимая друг друга с полуслова.
— Что-то-Наташенька долго не приходит...— И снова тишина, только гудение ветра в печи да позвякивание стаканов о блюдца.
— Завтра надо штук пять сделать... Мороз... Покупателей мало...
— Охо-хо... Господи, плохо тому, кто сейчас в поле... Мысли текут медленные, вялые, разморенные теплом,точно из ваты сучится бесконечная рыхлая нить. Есть что-то приятное в том, что ты можешь с жалостью подумать о тех, которых застали в степи ночь и ветер. Прислушаться к вою за стенами, вздохнуть и продолжать сидеть спиной к окну, покачивая в ладонях тонкий стакан с алюминиевой ложечкой...
Домна зевает, ладонью стыдливо прикрывая рот, ему» ается:
— В сон потянуло...
— Иди, мать, ложись,— отвечает Леша, — Посижу еще... Хорошо у нас.
Владимир набрасывает на плечи шинель и с фонариком идет во двор. Узкий луч сверлит темноту. В круглой дыре света мечется ветер, качаются голые ветки деревьев. Снег грызет землю, бьется на ней, взбрасывая белые вихри. Налетел на человека, вырвал из пальцев полы шинели, ударил морозом в грудь и, как насквозь, пронзил, выдул из . тела и унес все тепло. Владимир задохнулся, крепче сжал в руке мечущийся бледный свет и пошел среди шатающейся темноты, спотыкаясь о кочки... Вернулся — на столе полный стакан дымящегося чая. Лепта уже разделся, лежит в постели. Абажур лампы прикрыт газетой. В углах комнаты густой полумрак, словно четыре мягких столба, которые переходят на потолке в расплывчатые своды, внутри арок желтый мякиш тишины. И пахнет смолой оттаявшего толя, теплым войлоком подсыхающих у печи валенок, прогоревшими углями...
Сжал ладонями раскаленный стакан, и жар побежал по рукам, вытесняя холод и дрожь. Да, здорово у него все нахолодало за ту ночь...
Он топтался у своих ковров, уже привыкнув к базарной сутолоке, к этому беспрерывному гаму, который часами стоял над бывшим пустырем. Когда обернулся, почувствовав на себе чей-то взгляд, она была уже рядом. И сразу озлился, увидев, как она на него смотрит.
— Ну, здравствуй,— сказал тихо, но пальцы в карманах шинели сжались.
— Эх ты,— усмехнулась Наташа.— Человеком назывался...
— Ладно, ты полегче,— Владимир не знал, что отвечать.— Чего ты?
— И пропадай совсем! Хоть загнись в три погибели! — она почти кричала, но слова ее он слышал плохо, точно издалека.—Легкой жизни захотел? Нам кирпичи — тебе пряники? Ты ж противен! Противен...
Владимир стоял перед ней в задубелой от мороза шинели, обмотанный Домниным платком, в Лешиных растоптанных валенках с загнутыми носками.
— Иди ты, знаешь куда! — прошептал он. Наливаясь отчаянием и яростью, продолжал: — Нам что, детей вдвоем крестить?
Она замолчала, губастое лицо ее побледнело.
— Ну же ты и... предатель,— сказала она и пошла в толпу, не оборачиваясь. Люди сомкнулись за ее спиной, как вода за брошенным камнем.
И больше он .ее не видел.
Вечером, больной от того, что случилось на базаре, пришел к общежитию. Он не нашел Наташу в громадном зале, среди бесчисленных клетушек, отгороженных простынями и занавесками. Все пожимали плечами, разводили руками, а то и хмуро молчали. Но он видел, что они что-то знают.
Владимир переходил от одной каморки к другой, нырял в низкие двери, отводил в сторону висящую на веревках материю, и она опускалась за ним. Чем ближе подходил к выходу на полутемную гулкую лестничную клетку, тем страшней и ужасней казалось то, что он сегодня сделал.
Уже было темно, когда Владимир постучал в дверь к старику — знакомому по базару. Вспомнил, как того звали — Куцаев Юрий Иванович. Домой идти не хотелось и пришел сюда — к старинному двухэтажному особняку с мраморными колоннами и грифонами на углах портика. Долго колотил в парадную, обитую медными листами дверь, пока не заметил вывеску:
«МУЗЕИ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫХ ИСКУССТВ»
Спросил дворника, который монотонно бил ломом наледь на тротуаре:
— Где тут живет Куцаев?
— Юрий Иванович? Со двора... Вход со двора...
И вот он стоит в комнате, слабо освещенной электрической лампочкой. Обрадованный старик суетится у стола, ставит хлеб, сахарницу, чашки. Владимир садится на венский стул и думает — зачем он пришел сюда, к незнакомому человеку? Ему не хотелось возвращаться Домой к ласковому бормотанию Домны, к Лешиным разговорам-о базаре, в устоявшуюся теплую тишину комнаты. Но почему? Они ничего плохого ему не сделали...
Юрий Иванович отхлебывает чай, на плечи его наброшено пальто.
— Пейте, Володя...
— Я пью... Надо было бутылку захватить...
— Зачем она нам? Знаете, я совсем не пьющий... Это тогда... Закоченел до полусмерти... Я рад, что вы пришли.
— Вы живете один?
— В принципе — да... Я холостяк. В молодости не успел завести семью, а сейчас не испытываю желания.
— Одному довольно тоскливо...
— Ко мне много людей ходит,— Юрий Иванович с шумом схлебывает чай.— Сегодня были ребята... Студенты художественного училища. Славно провели время.
— Вы что же,— улыбается Владимир.— В лото с ними играли?
— Вы думаете, нам больше нечем заниматься? — Юрий Иванович испытующе смотрит на Владимира.— Отнюдь...
— Зачем вы тогда на базар ходите? — хмуро спрашивает Владимир.
— У меня очень маленькая зарплата,— просто говорит Юрий Иванович.— Притом, я кое-чем помогаю этим ребятам. Им требуется ватманская бумага, краски... Все это дорого стоит. Я продаю кое-какие ненужные вещи. Чего они валяются?.. На базаре я бываю очень редко. Вы могли это заметить.
— Кто же вы такой? — Владимир устало подпирает голову руками.— Благодетель студентиков или холостяк с причудами?
Старик долго думает, потом пожимает плечами.
— Как вам угодно... Берите хлеб. Не стесняйтесь...
— Вы довольны своей жизнью? — вдруг спрашивает Владимир.
— Безусловно,— отвечает Юрий Иванович.
— А я вот нет,—тихо говорит Владимир.
— Я знаю об этом,- старик размачивает в чае сухарик и жует его, громко похрустывая.
— Это как же? — Владимир с удивлением откидывается на спинку стула.
— Дорогой мой,— Юрий Иванович отодвинул пустую чашку.— Бросайте базар. Уходите от него. От ваших сегодняшних друзей... устраивайтесь куда-нибудь на работу. Уезжайте в другой город...
— Зачем? — хмуро спрашивает Владимир.
— Вы у моря жили?
— Нет... Но был.
— Знаете, между штормом и штилем есть.особое время беспокойства воды. Не шторм и не штиль — мертвая зыбь. Вас бьет мертвая зыбь.
— А что вы обо мне знаете? — насупливается Владимир.— Я честно воевал — не прятался. Бездомный... Без специальности... И ни дяди иди тети — точно печная труба на погорелище. Что вы мне.можете сказать в утешение? Да и зачем? — Владимир усмехается.— Знаете, как в госпитале? Кто операции боится — умоляет сделать ее под общим наркозом. А наутро сдыхает в простынях. Отчикали
без боли, а выдыхает проклятый-газ двое суток. Вот так ваши утешения да.советы. Красивые, умные слова — облегчение на час, а выхаркивать целую жизнь. Юрий Иванович задумывается, ногтями пощелкивает по краю чашки.
— Что ж,— наконец произнес он.— Откровенность за откровенность... Я старый человек, одной ногой стою в могиле. Поверь, не очень приятное ощущение... Мечтал я когда-то стать известным художником — много учился, ходил по земле. И ничего не получилось — не хватило таланта. У тебя нет ноги, сгорел дом, умерли все родственники — это ужасно... Но нет таланта — нет художника... Его не построишь, как крышу над головой, не заменишь деревяшкой протеза... Жизнь мне показалась бесполезной. Я стрелялся. Выходили. Но существовать без искусства я не мог и устроился в музей. Не искусствоведом, нет, обычным смотрителем... Я понял простую мысль — мир рождал великих, гигантских людей. Их произведения всегда с нами. Великие люди посвящали свой гений не безразлично чему. Они были людьми по большому счету. Их опыт жизни утверждает неискоренимость добра и честности перед лицом зла И предательства... Вечную тягу прекрасного вопреки соблазнам безобразного! Ты понимаешь, Владимир? Есть постоянство человеческого бытия — любовь к ближнему, справедливость, разум... Все это противостоит мерзости, лжи, лицемерию, кретинизму... Радость познания мира — концентрационным лагерям. Счастье будущего — газовым камерам,— Юрий Иванович сидел за столом, съежившись под тяжелым пальто. Круглые стекла очков совиными зрачт ками вспыхивали под светом и потухали наклоненные вниз, и тогда в линзах возникали его глаза — темные, расширенные волнением.
— Полотна смертны, Володя,—вздыхает Кунаев.— На них действует время, температура, влажность... Они медленно умирают. Уходят в небытие и уносят с собой то, ради чего и были написаны. Я решил всю свою жизнь .оберегать их. Пусть они продлят свой век на количество прожитых мною лет... Я с гордостью могу сказать — прожил не напрасно. На моей жизни они существовали, несмотря ни на что... Был фашизм, была война, голод, люди замерзали в сугробах прямо на улицах... Бабий Яр, Освенцим, разру-шенный Новгород... И были они — знамена бессмертия человечности, развешенные на стенах залов, которые я отапливал досками из разобранных домов... Собирал по городу тряпки и утеплял картины... Скандалил в горисполкоме, и
мне для них без очереди давали тонну угольной пыли... Договаривался в комендатуре, и целую, неделю взвод саперов конопатил в окнах щели. И это в сорок первом году! Я, наконец, покупаю молодым художникам.отличную ватманскую бумагу, чтобы они имели возможность копировать великие произведения человеческого разума... Вот моя жизнь, Володя. И я это все повторил бы даже если бы у меня не было двух ног, а жить пришлось под открытым небом...
Он замолкает, и они долго сидят, каждый думая о своем.
— Я понимаю,— произносит Владимир,— вы подразумеваете всех нас — меня, Лешу, его друзей... Но, если бы вы знали, что им пришлось увидеть... Даже железо имеет предел усталости.
— Но не люди, не люди! — восклицает Юрий Иванович.— Послушайте, как сказал философ: «Если я не для себя, то кто же для меня? Но если я только для себя, то зачем я? И если не теперь, то когда же?:.» Посвятить себя желаниям желудка? Избавиться от беспокойства сердца? Что может быть ужаснее! Выжить войну и умереть заживо...
— Обождите,—слабо возражает Владимир.— Они выполнили свои,обязательства, а теперь... Разве они виноваты, что из обрезков жести ведра не слепишь? Но самое главное выполнено ими! За это прощается им многое!
— Кто будет прощать? — устало спрашивает Куцаев.— Вы? Я?.. Они?.. У всех у нас. один выбор — жить дальше. Вам кажется, что Победа подвела черту под всеми людскими страданиями... А подумайте — сотни разрушенных городов... Вонючие подвалы... Сожженные деревни, как после татарского нашествия. А впереди?.. Голодные годы. Бездомность. Неухоженность заброшенной земли... И бешеная работа. Это кому? Мертвые сраму не имут. И тогда вас спрашивает великий философ, который кое-что понимал: «Если я только для себя, то зачем я? И если не теперь, то когда?»
— Вот почему вы меня звали? — усмехается Владимир. Была правда в словах старика, и хотя он заставлял
себя возражать, внутренне уже согласился с тем, что -все это время жил бездарно и бесполезно. Такая мысль зрела подспудно давно и только теперь, растревоженная разговором, возникла так ясно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29