.. А то «так сказать... пока...» А что «пока»?! Галстуки понадевали!
— Я должен сообщить уважаемому собранию,— смутился Самойлов,— что стадий проектирования существует три... Проектное задание... Технический проект... Рабочие чертежи...
— А дома? Дома когда?! — закричал дед в меховой шапке.— Сам-то где живешь?
— Ну, знаете...—пробормотал Самойлов и, с хрустом сломав палочку, торопливо направился к молча стоявшим архитекторам.— Я так не могу. Не могу! — с отчаянием сказал он.— В конце концов, есть настоящие авторы!
Владимир вдруг оттолкнулся от стены, шагнул вперед и остановился перед залом. В измятой шинели, в кирзовом сапоге, опершись на костыль, Владимир смотрел на людей, искал в их глазах сочувствие, но видел только чужие, настороженные лица.
— Как же так? — прошептал он. — Вы что, не верите им?
Зал слушал, не прерывая, только в дальнем углу кто-то шумно завозился и затих.
— Как же так?! — повторил Владимир.— Вы знаете, сколько времени надо, чтобы взорвать дом? Секунду! А если построить его? Год времени!.. А город? Страшно подумать... А если поднимать на ноги пол-России?!
Он говорил, и ему было душно оттого, что они сидели перед ним вот такие — молчаливые, злые, с лицами, застывшими в угрюмом напряжении. Он чувствовал, как поднимается в нем тревожная сила.. Она вошла в его зазвеневший голос, напрягла все тело.
— Посмотрите,— Владимир протянул руку к архитекторам.— Посмотрите на них... Что в них вам не нравится?! Морды не такие? Галстуки носят! А что у одного вместо руки железной крючок? А другой кровью харкает — легкие воздушной волной отшибло... Вы живые люди. Закройте глаза, представьте — чистые улицы... Черный асфальт. Белые дома... Фонтан До небес... Это же будет! Смотрите! — Владимир метнулся к стене. Он рванул бумагу. На листе фанеры стоял макет города. Крошечные домики выстроились в длинные улицы. От блюдец-площадей уходили проспекты. Спичечные деревья из крашеной ваты тянулись вдоль бульваров...
— Это город! Его начали делать, когда немцы еще взрывали дома... А люди уже верили, что убить его нельзя, и лепили домики из старых газет... Клея не было. Смотрите — хлебным мякишем лепили. А сколько у них было этого хлеба?
Владимир обернулся к людям.
— Они умерли... Понимаете — умерли за город. А эти вот заканчивают их дело. Где ты живешь? — Он потянулся к старику в мохнатой шапке.— Говори, отец. Где ты живешь?
— Да чего там,—хмуро ответил старик.— На Пушкинской... В подвале. Залило водой...
— Так вот он — твой дом,— Владимир поднял с макета бумажную коробочку.— Смотри... Ты не обращай внимания, что окошки чернильным карандашом наведены. Он уже стоит на своем месте. Пять этажей... Горячая вода. Отопление паровое...
Он шагнул вперед и протянул домик старику. Тот взял его бережно в ладонь, как птенца, тихонько качнул в гнезде из морщин. Испуганно засмеялся, показывая бледные десны.
— А ты? На Портовой?.. Рядом будет парк. Через дорогу хлебный магазин...
Владимир брал домики и шел к тянущимся к нему рукам. Он отдавал самодельные коробочки, торопливо отвечал на вопросы и чувствовал, как от прикосновения к жадным пальцам, от встречных взглядов его охватывает какое-то жаркое исступление. Это был никогда им ранее не испытываемый восторг. Он видел возбужденные лица, слышал дыхание толпы. Его волнение передавалось людям. Они, не отрываясь смотрели на лохматого парня, который в расхристанной шинели, стуча костылем, кидался от одного человека к другому, умолял, настаивал, растравлял сердце болью и счастьем сумасшедшей мечты.
Растроганный Самойлов прятал покрасневшие глаза. Орешкин сидел, не шевелясь, запустив пальцы рук в торчащие дыбом волосы. Сгорбившийся за столом председатель горисполкома задумчиво улыбался...
— А теперь о нашем доме,— Владимир приставил перспективу к стене изубрал бумагу..
Все глаза повернулись к планшету.
В глубокой тишине Владимир посмотрел в замерший зал и увидел у дверей Ивана Ивановича. Старик стоял под стеной без шапки. Вытянув тощую шею, побледнев, он глядел на безмолвный закат, на солнечные лучи, упавшие с неба, словно красные пики, на вознесенные к яростным облакам белокаменные стены...
— Вот,— осторожно прошептал Владимир.— Это все сделал он... Для вас.
Протянул руку и, повинуясь жесту, все головы повернулись к дверям. По залу прокатились голоса, и люди неожиданно смолкли, подавленные несоизмеримостью того, что сочувствовали они сейчас, и этой щуплой старческой фигуры, растерянно прижавшейся к обшарпанной грязной стене... .
ИЗ ПИСЬМА ЛЕШИ ВЛАДИМИРУ
«...Кажется, не видать нам тебя, Володечка, и весной, когда растает снег. Стоит, в чужом дворе камень для могилки твоей мамы. Забыл ты нашу хату. Так и останешься в чужом городе? Что к нему привязало? Не родился ты там, не похоронены в той земле родственники... Шут с ним, с базаром, не интересует меня уже ни селедка, ни всякие цены. Я и ковры теперь делаю по мере возможности. Болеет моя старуха, и дом, как пустыня Сахара. Редко кто постучится, да и то соседи, картошки взаймы попросить или, сковородку одолжить. Я даже надумал пацана взять из сиротского дома. Ты смотри, на чем держится человеческое благополучие? И хата есть, и погреб не пустой, как у некоторых, а не дает бог счастья. Прихватило меня в самом расцвете сил... Только, кажется, клиентура завелась, половине базара кумом и сватом стал...
Не знаю, как ты, но я, корешок, чем дольше живу, тем чаще вспоминаю прошлое. Красиво мы раньше жили...»
В СЕЛО
Они собрались во дворе с рюкзаками и солдатскими заплечными мешками. С крыльца особняка на них с любопытством смотрели толпящиеся застройщики. Волжский ходил среди людей. На железном крючке его протеза болтался памятный листок,-Волжский заглядывал в него и кричал:
— Самойлов! Где Самойлов?
— Здесь я,— гудел профессор.
— Вам Петровский район... Будет подвода.
— Конечно,— желчно произносил Самойлов.— Я буду тащиться на паршивых лошадях, а. кое-кому предоставят машину... Наверно, Орешкину...
— Орешкин! Орешкин! — кричал Волжский и приподнимался на цыпочки, стараясь поверх голов увидеть офицерскую папаху.—Товарищи, где Орешкин?!
Владимир сидел у решетки, подложив под себя костыли, и молча наблюдал за суматохой. Еще вчера было решено разъехаться по селам, чтобы определить, хотя бы ориентировочно, степень их разрушения, наметить перспективы вос-становлениея. Все это входило в генеральный план области и республики. И люди собрались сегодня у крыльца особняка, натянув на себя самые теплые и старые вещи,
сунув в заплечные мешки на неделю вперед забранные по карточкам хлеб и комбижир. Они. пристроили у соседей детишек, заготовили старикам воды и дров, натолкли про запас в деревянных ступах пшено, всю ночь не ложились спать — штопали штаны и рубашки, подшивали валенки и латали сапоги. И вот бродят по двору, галдят, спорят, греются под солнышком у стены, ожидая подводы и машины, обещанные председателем облисполкома.. А те опаздывают, уже перевалило за четыре часа, с карниза летит желтая капель, грязь раскисла, мокрый ветер стал ломать подтаявшие сосульки, и они падают с крыш, втыкаясь в мягкую землю прозрачными штыками...
Подошел Волжский. Смущенно сказал, не глядя на Владимира:
— А ты чего? Тоже мне собрался... Сиди дома.
— Я как все.
— Все на двух ногах.
— А я на деревяшках,— усмехнулся Владимир,— доползу, как сороконожка.
— Шут с тобой,— с недовольным видом согласился Волжский.—Дам тебе- район поближе. Сейчас машина придет, и садись. Быстрее возвращайся... Старик совсем плох.
— Я сегодня уже был в больнице,— хмуро проговорил Владимир.— Пустили на двадцать минут. Оставил ему кое-что...
— И мы немного насобирали в коллективе,— вздохнул Волжский.— И хлеба, и кукурузных лепешек. Даже яиц достали...
— Только о доме и говорит.
— Теперь дом будет. Самойлов скандал устроил;—говорит, премию вам надо дать... Надо. А где я возьму? Может, подождете? Вот увеличат нам ассигнования...
— Подождем,— засмеялся Владимир.
— Ну и хорошо,— повеселел Волжский. Он торопливо зашагал через двор, балансируя на шатких камнях, разбросанных в грязи.
Машина приехала в конце дня. Владимир залез в кабину, и полуторка тронулась по улицам города, осторожно обходя лужи и глубокие выбоины. Шофером оказался молчаливый нескладный старик с унылым носом и татарскими жидкими усами. Промасленная кепчонка туго обтягивала его череп. В кузове перекатывались пустые бочки.
Владимир сидел у окна, сквозь рыжие разводы трещин в стекле смотрел на колонны пленных немцев, над которыми колыхались вскинутые на плечи мотыги и лопаты, на одинокий трамвайчик, бойко бегущий среди развалин. У некоторых домов появились,строительные леса. Рядом лежали штабеля кирпичей и досок. У магазинов толпились люди. На пустыре мальчишки гоняли консервную банку. Между деревьями висело мокрое белье. Вдали показалось серое море с вмерзшими баржами и буксирами и окруженная розовым дымком черная большая домна. Потом все это снова закрыли острые зазубрины разбитых зданий.
— Красивый город,— вдруг пробормотал старик.
— Да ну? — усмехнулся Владимир.
— Дурак ты,— вздохнул шофер.
За городом начиналась степь, чуть прикрытая снегом. Небо казалось зеленым и светлым, но к горизонту уже подошла ночь — там накапливалась темнота, медленно расползаясь ввысь и вширь, как чернила на промокашке. Машина осторожно скользила на глиняных взгорбках, разминала колесами стылую грязь/ иногда с шумом проваливалась в ямы с натекшей водой и карабкалась из них, содрогаясь старым железным телом. Так миновал час, второй...
— А ты не из разговорчивых,— устало сказал Владимир.
Шофер покосился на него, долго думал, наконец, хрипло проговорил:
— Уже полтора месяца не курю...
— Чего так?—оживился Владимир.
— Не знаю,— вяло ответил старик.
— Кашель, что ли?
— Ага,— согласился шофер.— Простреленный я.
— На каком фронте?
— А тут рядышком... Десять километров в сторонку село было... Немцы собрали старых да малых и пулеметами покосили.
Он замолчал, полуприкрыв глаза, сонно покачивая головой в такт движению машины. Владимир прижался лбом к стеклу. Плоская степь медленно колыхала полуторку, которая, словно темная горошина, катилась в наступающих сумерках по морщинам и шрамам притихшей земли. Что взойдет на ней, когда растает снег? Полынь-трава и бурьян... Ветры сровняют противотанковые рвы, а ручьи размоют оспу стрелковых ячеек. Земля найдет в себе силы забыть и не такое. Она переварит железо в ржавую труху, рассосет кости и выветрит бетон. Через тридцать лет не останется следа от черных головешек и расколотые фундаменты покроются дерном. А люди, .видевшие войну, еще
будут жить — простреленные навылет, с деревяшками вме-сто ног. Какое от них пойдет поколение? Унаследует ли оно их ненависть к тем, которые лежали, раскинув руки, у «машинненгеверов» и строчили по хатам, выбирая мишени с усердием бухгалтеров, влюбленных в свое дело? Будет ли жить в молодых генах боль отцовской культи, крик его умирающего друга? Или будущая сытость и быстрое время воспитают память ленивую и равнодушную, и все, чем существовали люди эти годы, выпадет легким осадком из полузабытых рассказов отцов и неясных спокойных воспоминаний...
— Значит, ты выжил чудом? — спросил Владимир. Шофер пожал плечами, равнодушным голосом пробормотал:
— А я не выжил... Это так, временно.
— Как это? — не понял Владимир.
— Все равно через год концы отдам,— буркнул старик.— Все у меня внутрях погнило...
— Ты еще потанцуешь,— бодро сказал . Владимир.— Знаем мы таких...
— Не получится,— покачал головой шофер.— Год остался. Не больше... Я, парень, свою войну проиграл. Убили они меня.
— Глупости ты говоришь,— со злостью произнес Владимир.— Тебя убили? Ты за баранкой сидишь. А сколько мы их в окопах землей закидали?
Владимир быстро взглянул на него и поразился холодному спокойствию лица. Недельная серая щетина оттеняла бледную обвисшую кожу на верхней губе, переходя в жидкие усы. Глаза смотрели на дорогу без всякого выражения, но в них была, ясная, нестарческая глубина. ,
— Безразлично, что будет после тебя? — хмуро спросил Владимир.
— Я знаю, что будет,— ответил шофер.— Будет жизнь... Ты будешь... Эта степь...— шофер медленно перевел на него взгляд.— Война окончилась — приказ генералиссимуса... Отгрохали салюты. Все. Точка. А что делать со мной?! Она ж, пуля, еще летит. За два года на пятнадцать сантиметров сдвинулась. Через год стукнется в сердце. И ни один врач не берется ее, суку, вытащить, потому что все у меня внутри разворочено. Все. И когда сунут меня в деревянном бушлате в яму — кто я буду? Просто умерший или убитый войной?
Молча они продолжали ехать по темнеющей степи.
Ровно окрашенное в тусклый серый цвет небо казалось плоским, с одинокими желтыми тучами, похожими на валуны. Под колесами плескалась вода, шуршала грязь и ударяли в борта камни, с силой выброшенные из-под скатов.
На повороте шофер остановил машину, открыл дверцу и долго вглядывался в степь.
— Дальше лучше не ехать,— наконец сказал он.— Весна идет... По оврагу вода пошла — знать, мосток около деревни смыло... А напрямую тут рукой подать. Тропка есть.
— .Дойду ли по грязи? — засомневался Владимир.
— Тут земля крепкая,— успокоил шофер и ткнул в окно рукой.— Видишь? Танковое кладбище... Туда и топай. А я на Карповку поверну — сброшу бочки и в город назад.
Владимир вылез из машины, закинул за плечо вещевой мешок и оперся на костыли. Молча протянул руку шоферу.
Степь дышала тишиной, как река — сыростью. Редкие звуки долго плыли над землей, медленно затухая, становясь тоньше, словно тая.
— А все-таки, отец,— сказал Владимир,— война окончилась.
Старик стоял у машины, сунув руки в карманы телогрейки, высокий и сутулый, с торчащей петелькой ворота у заросшего седыми волосами подбородка. Он оглядел темную землю, зябко поежился и тоскливо сказал:
— Да. Окончилась... Должна она когда-то, проклятая, окончиться. Не век ей быть.
— Ты прав,—ответил Владимир и "пошел от машины, не оборачиваясь. Он слышал, как полуторка долго тарахтела, все больше удаляясь в глубину степи, пока гул мотора не умолк, слившись с тишиной земли. И тогда явственно стали доноситься редкие звеня-щие удары. Они шли от танкового кладбища. Одинокий огонек теплился среди черных бесформенных глыб.
Размеренно откидывая костыли, чувствуя подошвой сапога мягкую подтаявшую землю, Владимир приблизился к танкам и зашагал среди уродливых тел. Они стояли по-разному— запрокинув в небо длинные пушки с решетчатыми пламегасителями или уткнувшись носами в черные воронки. Их было- бесчисленное множество — узкая тропин ка вилась вплотную с танковыми бортами. Машины источали запах ржавчины и горелой резины. Тут и там валялись разорванные гусеницы. Поблескивали латунные гильзы. Скособоченные, тупо обрезанные башни лежали в
грудах лома. Где-то далеко гудел трактор, раздавались голоса. Владимир догадался — на это поле свозят танки со всей степи. Он и раньше слыхал, что восстановленная домна уже третий месяц льет сталь из переплавленных танков. Три месяца через каждые несколько часов вырывается из летки клокочущий, поток. В огненном жаре испаряется краска и сгорает едкая ржавчина. Жидкий металл, брызгая искрами, проламывает глиняную пробку и рушится водопадом в громадный ковш... И так пройдет год-два, и долго еще в степных оврагах и на зыбких берегах рек будут попадаться вгрузшие в землю бронированные гробы...
Голоса раздавались уже ближе, громче стучало железо о железо, и отблеск костра ореолом поднялся над дальним черным танком. Звуки не нарушали тишину — они составляли ее гулкую и-звонкую сердцевину.
Владимир вышел из неподвижного стада танков и увидел плетеный навес, под которым жарко полыхал огонь и двигались тени людей. Двое из них колотили молотами по наковальне, а третий ворочал длинный металлический вал, раскаленный на конце докрасна, подставляя его под тяжелый удар.
— Мир дому сему,— сказал Владимир, прислонясь к столбу и ладонью закрывшись от летящих искр.
— Аминь,— насмешливо ответил кузнец и отшвырнул в сторону вал. Тот упал на мокрую землю и зашипел. Молотобойцы полезли под брезентовые фартуки, доставая банки с махоркой.
— Здравствуйте,— проговорил Владимир и сбросил вещевой мешок.— Мне бы, мужики, председателя колхоза...
— Я перед тобой,— кузнец протянул ему руку, перед этим вытерев ее о штанину.— Шарапов моя фамилия...
Владимир отдал ему свое удостоверение. Председатель шагнул к огню и долго разглядывал бумажку, потом с недоумением пожал плечами.
— У нас немцы все село пожгли... В землянках живем. Делать вам нечего, парень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— Я должен сообщить уважаемому собранию,— смутился Самойлов,— что стадий проектирования существует три... Проектное задание... Технический проект... Рабочие чертежи...
— А дома? Дома когда?! — закричал дед в меховой шапке.— Сам-то где живешь?
— Ну, знаете...—пробормотал Самойлов и, с хрустом сломав палочку, торопливо направился к молча стоявшим архитекторам.— Я так не могу. Не могу! — с отчаянием сказал он.— В конце концов, есть настоящие авторы!
Владимир вдруг оттолкнулся от стены, шагнул вперед и остановился перед залом. В измятой шинели, в кирзовом сапоге, опершись на костыль, Владимир смотрел на людей, искал в их глазах сочувствие, но видел только чужие, настороженные лица.
— Как же так? — прошептал он. — Вы что, не верите им?
Зал слушал, не прерывая, только в дальнем углу кто-то шумно завозился и затих.
— Как же так?! — повторил Владимир.— Вы знаете, сколько времени надо, чтобы взорвать дом? Секунду! А если построить его? Год времени!.. А город? Страшно подумать... А если поднимать на ноги пол-России?!
Он говорил, и ему было душно оттого, что они сидели перед ним вот такие — молчаливые, злые, с лицами, застывшими в угрюмом напряжении. Он чувствовал, как поднимается в нем тревожная сила.. Она вошла в его зазвеневший голос, напрягла все тело.
— Посмотрите,— Владимир протянул руку к архитекторам.— Посмотрите на них... Что в них вам не нравится?! Морды не такие? Галстуки носят! А что у одного вместо руки железной крючок? А другой кровью харкает — легкие воздушной волной отшибло... Вы живые люди. Закройте глаза, представьте — чистые улицы... Черный асфальт. Белые дома... Фонтан До небес... Это же будет! Смотрите! — Владимир метнулся к стене. Он рванул бумагу. На листе фанеры стоял макет города. Крошечные домики выстроились в длинные улицы. От блюдец-площадей уходили проспекты. Спичечные деревья из крашеной ваты тянулись вдоль бульваров...
— Это город! Его начали делать, когда немцы еще взрывали дома... А люди уже верили, что убить его нельзя, и лепили домики из старых газет... Клея не было. Смотрите — хлебным мякишем лепили. А сколько у них было этого хлеба?
Владимир обернулся к людям.
— Они умерли... Понимаете — умерли за город. А эти вот заканчивают их дело. Где ты живешь? — Он потянулся к старику в мохнатой шапке.— Говори, отец. Где ты живешь?
— Да чего там,—хмуро ответил старик.— На Пушкинской... В подвале. Залило водой...
— Так вот он — твой дом,— Владимир поднял с макета бумажную коробочку.— Смотри... Ты не обращай внимания, что окошки чернильным карандашом наведены. Он уже стоит на своем месте. Пять этажей... Горячая вода. Отопление паровое...
Он шагнул вперед и протянул домик старику. Тот взял его бережно в ладонь, как птенца, тихонько качнул в гнезде из морщин. Испуганно засмеялся, показывая бледные десны.
— А ты? На Портовой?.. Рядом будет парк. Через дорогу хлебный магазин...
Владимир брал домики и шел к тянущимся к нему рукам. Он отдавал самодельные коробочки, торопливо отвечал на вопросы и чувствовал, как от прикосновения к жадным пальцам, от встречных взглядов его охватывает какое-то жаркое исступление. Это был никогда им ранее не испытываемый восторг. Он видел возбужденные лица, слышал дыхание толпы. Его волнение передавалось людям. Они, не отрываясь смотрели на лохматого парня, который в расхристанной шинели, стуча костылем, кидался от одного человека к другому, умолял, настаивал, растравлял сердце болью и счастьем сумасшедшей мечты.
Растроганный Самойлов прятал покрасневшие глаза. Орешкин сидел, не шевелясь, запустив пальцы рук в торчащие дыбом волосы. Сгорбившийся за столом председатель горисполкома задумчиво улыбался...
— А теперь о нашем доме,— Владимир приставил перспективу к стене изубрал бумагу..
Все глаза повернулись к планшету.
В глубокой тишине Владимир посмотрел в замерший зал и увидел у дверей Ивана Ивановича. Старик стоял под стеной без шапки. Вытянув тощую шею, побледнев, он глядел на безмолвный закат, на солнечные лучи, упавшие с неба, словно красные пики, на вознесенные к яростным облакам белокаменные стены...
— Вот,— осторожно прошептал Владимир.— Это все сделал он... Для вас.
Протянул руку и, повинуясь жесту, все головы повернулись к дверям. По залу прокатились голоса, и люди неожиданно смолкли, подавленные несоизмеримостью того, что сочувствовали они сейчас, и этой щуплой старческой фигуры, растерянно прижавшейся к обшарпанной грязной стене... .
ИЗ ПИСЬМА ЛЕШИ ВЛАДИМИРУ
«...Кажется, не видать нам тебя, Володечка, и весной, когда растает снег. Стоит, в чужом дворе камень для могилки твоей мамы. Забыл ты нашу хату. Так и останешься в чужом городе? Что к нему привязало? Не родился ты там, не похоронены в той земле родственники... Шут с ним, с базаром, не интересует меня уже ни селедка, ни всякие цены. Я и ковры теперь делаю по мере возможности. Болеет моя старуха, и дом, как пустыня Сахара. Редко кто постучится, да и то соседи, картошки взаймы попросить или, сковородку одолжить. Я даже надумал пацана взять из сиротского дома. Ты смотри, на чем держится человеческое благополучие? И хата есть, и погреб не пустой, как у некоторых, а не дает бог счастья. Прихватило меня в самом расцвете сил... Только, кажется, клиентура завелась, половине базара кумом и сватом стал...
Не знаю, как ты, но я, корешок, чем дольше живу, тем чаще вспоминаю прошлое. Красиво мы раньше жили...»
В СЕЛО
Они собрались во дворе с рюкзаками и солдатскими заплечными мешками. С крыльца особняка на них с любопытством смотрели толпящиеся застройщики. Волжский ходил среди людей. На железном крючке его протеза болтался памятный листок,-Волжский заглядывал в него и кричал:
— Самойлов! Где Самойлов?
— Здесь я,— гудел профессор.
— Вам Петровский район... Будет подвода.
— Конечно,— желчно произносил Самойлов.— Я буду тащиться на паршивых лошадях, а. кое-кому предоставят машину... Наверно, Орешкину...
— Орешкин! Орешкин! — кричал Волжский и приподнимался на цыпочки, стараясь поверх голов увидеть офицерскую папаху.—Товарищи, где Орешкин?!
Владимир сидел у решетки, подложив под себя костыли, и молча наблюдал за суматохой. Еще вчера было решено разъехаться по селам, чтобы определить, хотя бы ориентировочно, степень их разрушения, наметить перспективы вос-становлениея. Все это входило в генеральный план области и республики. И люди собрались сегодня у крыльца особняка, натянув на себя самые теплые и старые вещи,
сунув в заплечные мешки на неделю вперед забранные по карточкам хлеб и комбижир. Они. пристроили у соседей детишек, заготовили старикам воды и дров, натолкли про запас в деревянных ступах пшено, всю ночь не ложились спать — штопали штаны и рубашки, подшивали валенки и латали сапоги. И вот бродят по двору, галдят, спорят, греются под солнышком у стены, ожидая подводы и машины, обещанные председателем облисполкома.. А те опаздывают, уже перевалило за четыре часа, с карниза летит желтая капель, грязь раскисла, мокрый ветер стал ломать подтаявшие сосульки, и они падают с крыш, втыкаясь в мягкую землю прозрачными штыками...
Подошел Волжский. Смущенно сказал, не глядя на Владимира:
— А ты чего? Тоже мне собрался... Сиди дома.
— Я как все.
— Все на двух ногах.
— А я на деревяшках,— усмехнулся Владимир,— доползу, как сороконожка.
— Шут с тобой,— с недовольным видом согласился Волжский.—Дам тебе- район поближе. Сейчас машина придет, и садись. Быстрее возвращайся... Старик совсем плох.
— Я сегодня уже был в больнице,— хмуро проговорил Владимир.— Пустили на двадцать минут. Оставил ему кое-что...
— И мы немного насобирали в коллективе,— вздохнул Волжский.— И хлеба, и кукурузных лепешек. Даже яиц достали...
— Только о доме и говорит.
— Теперь дом будет. Самойлов скандал устроил;—говорит, премию вам надо дать... Надо. А где я возьму? Может, подождете? Вот увеличат нам ассигнования...
— Подождем,— засмеялся Владимир.
— Ну и хорошо,— повеселел Волжский. Он торопливо зашагал через двор, балансируя на шатких камнях, разбросанных в грязи.
Машина приехала в конце дня. Владимир залез в кабину, и полуторка тронулась по улицам города, осторожно обходя лужи и глубокие выбоины. Шофером оказался молчаливый нескладный старик с унылым носом и татарскими жидкими усами. Промасленная кепчонка туго обтягивала его череп. В кузове перекатывались пустые бочки.
Владимир сидел у окна, сквозь рыжие разводы трещин в стекле смотрел на колонны пленных немцев, над которыми колыхались вскинутые на плечи мотыги и лопаты, на одинокий трамвайчик, бойко бегущий среди развалин. У некоторых домов появились,строительные леса. Рядом лежали штабеля кирпичей и досок. У магазинов толпились люди. На пустыре мальчишки гоняли консервную банку. Между деревьями висело мокрое белье. Вдали показалось серое море с вмерзшими баржами и буксирами и окруженная розовым дымком черная большая домна. Потом все это снова закрыли острые зазубрины разбитых зданий.
— Красивый город,— вдруг пробормотал старик.
— Да ну? — усмехнулся Владимир.
— Дурак ты,— вздохнул шофер.
За городом начиналась степь, чуть прикрытая снегом. Небо казалось зеленым и светлым, но к горизонту уже подошла ночь — там накапливалась темнота, медленно расползаясь ввысь и вширь, как чернила на промокашке. Машина осторожно скользила на глиняных взгорбках, разминала колесами стылую грязь/ иногда с шумом проваливалась в ямы с натекшей водой и карабкалась из них, содрогаясь старым железным телом. Так миновал час, второй...
— А ты не из разговорчивых,— устало сказал Владимир.
Шофер покосился на него, долго думал, наконец, хрипло проговорил:
— Уже полтора месяца не курю...
— Чего так?—оживился Владимир.
— Не знаю,— вяло ответил старик.
— Кашель, что ли?
— Ага,— согласился шофер.— Простреленный я.
— На каком фронте?
— А тут рядышком... Десять километров в сторонку село было... Немцы собрали старых да малых и пулеметами покосили.
Он замолчал, полуприкрыв глаза, сонно покачивая головой в такт движению машины. Владимир прижался лбом к стеклу. Плоская степь медленно колыхала полуторку, которая, словно темная горошина, катилась в наступающих сумерках по морщинам и шрамам притихшей земли. Что взойдет на ней, когда растает снег? Полынь-трава и бурьян... Ветры сровняют противотанковые рвы, а ручьи размоют оспу стрелковых ячеек. Земля найдет в себе силы забыть и не такое. Она переварит железо в ржавую труху, рассосет кости и выветрит бетон. Через тридцать лет не останется следа от черных головешек и расколотые фундаменты покроются дерном. А люди, .видевшие войну, еще
будут жить — простреленные навылет, с деревяшками вме-сто ног. Какое от них пойдет поколение? Унаследует ли оно их ненависть к тем, которые лежали, раскинув руки, у «машинненгеверов» и строчили по хатам, выбирая мишени с усердием бухгалтеров, влюбленных в свое дело? Будет ли жить в молодых генах боль отцовской культи, крик его умирающего друга? Или будущая сытость и быстрое время воспитают память ленивую и равнодушную, и все, чем существовали люди эти годы, выпадет легким осадком из полузабытых рассказов отцов и неясных спокойных воспоминаний...
— Значит, ты выжил чудом? — спросил Владимир. Шофер пожал плечами, равнодушным голосом пробормотал:
— А я не выжил... Это так, временно.
— Как это? — не понял Владимир.
— Все равно через год концы отдам,— буркнул старик.— Все у меня внутрях погнило...
— Ты еще потанцуешь,— бодро сказал . Владимир.— Знаем мы таких...
— Не получится,— покачал головой шофер.— Год остался. Не больше... Я, парень, свою войну проиграл. Убили они меня.
— Глупости ты говоришь,— со злостью произнес Владимир.— Тебя убили? Ты за баранкой сидишь. А сколько мы их в окопах землей закидали?
Владимир быстро взглянул на него и поразился холодному спокойствию лица. Недельная серая щетина оттеняла бледную обвисшую кожу на верхней губе, переходя в жидкие усы. Глаза смотрели на дорогу без всякого выражения, но в них была, ясная, нестарческая глубина. ,
— Безразлично, что будет после тебя? — хмуро спросил Владимир.
— Я знаю, что будет,— ответил шофер.— Будет жизнь... Ты будешь... Эта степь...— шофер медленно перевел на него взгляд.— Война окончилась — приказ генералиссимуса... Отгрохали салюты. Все. Точка. А что делать со мной?! Она ж, пуля, еще летит. За два года на пятнадцать сантиметров сдвинулась. Через год стукнется в сердце. И ни один врач не берется ее, суку, вытащить, потому что все у меня внутри разворочено. Все. И когда сунут меня в деревянном бушлате в яму — кто я буду? Просто умерший или убитый войной?
Молча они продолжали ехать по темнеющей степи.
Ровно окрашенное в тусклый серый цвет небо казалось плоским, с одинокими желтыми тучами, похожими на валуны. Под колесами плескалась вода, шуршала грязь и ударяли в борта камни, с силой выброшенные из-под скатов.
На повороте шофер остановил машину, открыл дверцу и долго вглядывался в степь.
— Дальше лучше не ехать,— наконец сказал он.— Весна идет... По оврагу вода пошла — знать, мосток около деревни смыло... А напрямую тут рукой подать. Тропка есть.
— .Дойду ли по грязи? — засомневался Владимир.
— Тут земля крепкая,— успокоил шофер и ткнул в окно рукой.— Видишь? Танковое кладбище... Туда и топай. А я на Карповку поверну — сброшу бочки и в город назад.
Владимир вылез из машины, закинул за плечо вещевой мешок и оперся на костыли. Молча протянул руку шоферу.
Степь дышала тишиной, как река — сыростью. Редкие звуки долго плыли над землей, медленно затухая, становясь тоньше, словно тая.
— А все-таки, отец,— сказал Владимир,— война окончилась.
Старик стоял у машины, сунув руки в карманы телогрейки, высокий и сутулый, с торчащей петелькой ворота у заросшего седыми волосами подбородка. Он оглядел темную землю, зябко поежился и тоскливо сказал:
— Да. Окончилась... Должна она когда-то, проклятая, окончиться. Не век ей быть.
— Ты прав,—ответил Владимир и "пошел от машины, не оборачиваясь. Он слышал, как полуторка долго тарахтела, все больше удаляясь в глубину степи, пока гул мотора не умолк, слившись с тишиной земли. И тогда явственно стали доноситься редкие звеня-щие удары. Они шли от танкового кладбища. Одинокий огонек теплился среди черных бесформенных глыб.
Размеренно откидывая костыли, чувствуя подошвой сапога мягкую подтаявшую землю, Владимир приблизился к танкам и зашагал среди уродливых тел. Они стояли по-разному— запрокинув в небо длинные пушки с решетчатыми пламегасителями или уткнувшись носами в черные воронки. Их было- бесчисленное множество — узкая тропин ка вилась вплотную с танковыми бортами. Машины источали запах ржавчины и горелой резины. Тут и там валялись разорванные гусеницы. Поблескивали латунные гильзы. Скособоченные, тупо обрезанные башни лежали в
грудах лома. Где-то далеко гудел трактор, раздавались голоса. Владимир догадался — на это поле свозят танки со всей степи. Он и раньше слыхал, что восстановленная домна уже третий месяц льет сталь из переплавленных танков. Три месяца через каждые несколько часов вырывается из летки клокочущий, поток. В огненном жаре испаряется краска и сгорает едкая ржавчина. Жидкий металл, брызгая искрами, проламывает глиняную пробку и рушится водопадом в громадный ковш... И так пройдет год-два, и долго еще в степных оврагах и на зыбких берегах рек будут попадаться вгрузшие в землю бронированные гробы...
Голоса раздавались уже ближе, громче стучало железо о железо, и отблеск костра ореолом поднялся над дальним черным танком. Звуки не нарушали тишину — они составляли ее гулкую и-звонкую сердцевину.
Владимир вышел из неподвижного стада танков и увидел плетеный навес, под которым жарко полыхал огонь и двигались тени людей. Двое из них колотили молотами по наковальне, а третий ворочал длинный металлический вал, раскаленный на конце докрасна, подставляя его под тяжелый удар.
— Мир дому сему,— сказал Владимир, прислонясь к столбу и ладонью закрывшись от летящих искр.
— Аминь,— насмешливо ответил кузнец и отшвырнул в сторону вал. Тот упал на мокрую землю и зашипел. Молотобойцы полезли под брезентовые фартуки, доставая банки с махоркой.
— Здравствуйте,— проговорил Владимир и сбросил вещевой мешок.— Мне бы, мужики, председателя колхоза...
— Я перед тобой,— кузнец протянул ему руку, перед этим вытерев ее о штанину.— Шарапов моя фамилия...
Владимир отдал ему свое удостоверение. Председатель шагнул к огню и долго разглядывал бумажку, потом с недоумением пожал плечами.
— У нас немцы все село пожгли... В землянках живем. Делать вам нечего, парень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29