..Когда солнце поднималось выше самой высокой лиственницы, к срубу приходили Урмалай и младшие сыновья Сандры. Кинэ тут же убегала в юрту, а мужчины брались за топоры — тесали лесины: бревно к бревну, «в лапу», возводили сруб. Сыновья Сандры мало-помалу приноровились тюкать топором. Им такая работа нравилась.
— Привыкайте к топору-то. Сгодится, — улыбался Дека, сидя верхом на бревне. — Глядишь, разохотитесь да и хоромину себе добрую заместо этого курятника срубите. Миром избу-то срубить — нагнуться да выпрямиться.
Мужчины дружно, единым махом вскидывали отесанное бревно на стену и сажали его пазами на шипы. С каждым бревном стена становилась выше, поднимать бревна становилось все труднее. Дека хлопотал возле смолистого сруба, потный, красный и довольный: баня получалась что надо! И вскоре он уже колдовал наверху — крепил деревянными шпалами стропила крыши.
Через семицу Федор с помощью аильчан подвел сруб под крышу. Готова была банька. Сыновья Сандры да и сам Федор глядели и глазам своим не верили: неужто это они своими руками смогли выстроить этакое?
Теперь Дека целыми днями хлопотал внутри сруба. Баня была поставлена прямо на горячий ключ, и вода по деревянному желобу текла под ее полом. Вовнутрь бани Федор вывел также и второй желоб, по которому, в случае надобности, можно было подавать воду к огромным бочкам. В углу стояла бочка поменьше — для холодной воды. В баньке были и полок, и предбанник с лавкою для отдыха. Ладная вышла банька! Ладная снаружи и уютная внутри. Пожалуй, ничего из построенного Декой в жизни не получалось удачней этой вот бани. И Федор с грустью подумал, что мыться-то в ней будет только он один. Любого аильчанина легче было уговорить выйти с ножом на медведя, прыгнуть со скалы в горную реку или дать отрубить себе палец, чем отдать свое тело во власть воды.
«Тут месяц без мыльни побудешь — тело затоскует, готов кожу с себя содрать. Каково же сим чудням грязнавым, кои всю жизнь не моются? — изумлялся Дека. — Живут у воды и воды боятся...»
Он теперь частенько блаженствовал в баньке. Наберет в большую кадь воды, залезет туда и сидит, парится. А то начнет нахлестываться березовым веником нещадно. Выйдет красный, парной и блаженно улыбается. А татары диву даются: за что казак шибко так на себя осерчал — кипятком себя ошпаривает да еще веником до багровых полос бьет?
Пробовал Дека объяснить им целительную силу бани, всю пользу ее не поняли. Попытался затащить того-другого помыться. Куда там! И слушать не хотят. В двери, правда, заглядывают: любопытствуют — как там чужак плещется? А стоит позвать — отмахиваются. Федор уже стал терять веру в то, что этих людей хоть когда-нибудь можно будет вырвать из грязи. Но вот однажды чудо свершилось. Черноглазый правнук Сандры вошел к Деке в баню и решительно сдернул с себя шабур.
— Мой меня, казак! Хочу стать белым, как ты.
Лицо мальчугана выражало такую отчаянную решимость, словно он приготовился не мыться, а сразиться с самим злым Эрликом.
Деку развеселило желание черноволосого, смуглого татарчонка отмыться добела. Но он сделал серьезное лицо и принялся готовить купель для мальчугана. Сейчас все зависело от первого впечатления: понравится мальчишке мыться — он опять в баню придет, да еще и взрослых с собой приведет. Не понравится — так и будут аильчане жить в грязи.
Дека усадил мальчонку на лавку и стал потихоньку лить на него из ковша воду — на плечи, на грудь, а потом и на голову. От первого прикосновения воды к телу мальчишка вздрогнул, вобрал голову в плечи и перестал дышать. Однако оцепенение продолжалось лишь первые мгновения, а потом он стал успокаиваться и с удивлением рассматривал себя, непривычно голого и мокрого.
— Мойся, мойся! — успокоил его Дека. — Не отмылся еще добела.
Федор посадил мальца в большую кадь, наполовину заполненную водой, и он долго плескался в ней. Кажется, купание ему понравилось.
Дверь бани давно уже была приоткрыта, и в нее заглядывал умиравший от любопытства Урмалай. На мытье мальчугана пришли посмотреть все. Даже Кинэ пришла.
Дека нарочито строго бросил через плечо:
— А ну затворите дверь! Все тепло мне из мыльни выстудите...
Пока малец в кадке плескался, Федор успел выстирать его до черноты заношенную одежонку, выжал ее и повесил сушить.
...Из бани аильчане встречали мальчишку с почетом, которого достоин разве что охотник, заваливший шатуна. Мальчуган сиял. На его впервые в жизни вымытых щеках играл смуглый румянец.
Сандра надеялся, что мальчишка хотя бы за ушами или на шее грязь оставит; ведь по татарскому поверью в этой самой грязи и кроется счастье человека. Смыть ее — все одно что лишиться счастья. Однако мальчишка смыл и это «счастье», и старый Сандра погрустнел: нехорошую забаву выдумал казак! Помрачнели и другие старики. Зато женщины и ребятишки не скрывали ликования и даже зависти к мальчишке.
— Нельзя мыть чашки, нельзя мыть лицо и тело — счастье смоешь! — качали головами старики.
«Отмытому телу, наверное, очень холодно?» — думали женщины.
Замысел Деки удался: татары баней заинтересовались. Федор ходил именинником, а у аильчан только и разговоров было, что о бане да о купании мальчишки.
Пройдет еще немало времени, прежде чем чистота войдет в привычку этих людей, станет для них потребностью. Но начало этому было уже положено, и Федор ликовал от сознания того, что хоть чем-то смог помочь этим простодушным и добрым людям.
Веха VII
ПОБЕГ
Каждый новый день Деки был заполнен новыми хлопотами и заботами. Уважение аильчан к Федору росло. К нему теперь приходили советоваться все, даже старый Сандра. Вопросы были чаще всего мелкие, житейские. К примеру, грозой поваленный кедр для лодки годится ли? Или, почему в одной рыбе шашел заводится, а в другой нет? Но бывали вопросы и посложней.
Однажды Сандра заговорил о таком, что у Федора голова кругом пошла. Речь зашла о Кинэ. Сватался к ней Шапкай — паштык сеока Карга. Жених справный, богатый. Четвертой женой хотел ее к себе взять, хороший калым давал и от приданого отказывался.
У Федора вырвалось:
— А сама-то Кинэ согласна?
Старик удивленно поднял брови:
— Маш, маш! Кто ж об этом спрашивает девчонку? У девчонки мозги меньше воробьиных.
Федор промолчал, решив про себя: «Не отдам я Кинэ этому старому хрычу Шапкаю! И другому никому не отдам!» Вслух же сказал:
— Я бы, однако, поспрошал и саму Кинэ. Речь-то об ней ведется. Да и телом она для жены пока еще не вышла. Пождал бы, покуль в полный возраст взойдет.
Сандра недовольно покрутил головой:
— Э-э, не дело говоришь! Умный ты, а рассуждаешь, как женщина. Сам видишь бедность нашу. А Шапкай за девчонку лошадь да десяток баранов дает. Где еще найдешь такого богатого и щедрого жениха. Все соседи только и говорят: «Счастье привалило старому Сандре!»
— У Шапкая три жены уже есть. На кой ему еще и четвертая? Шапкай стар, Кинэ молода. Разве они друг другу пара?
— То, что он стар, — не беда. Зато внучке моей голодать не придется. Шапкай так богат, что мог бы прокормить и сотню женщин. А держит только трех жен. Хозяйственный он, Шапкай, зря еду скармливать не станет.
Сандра оживился, стал подсчитывать, сколько у Шапкая лошадей и овечьих отар, сколько пастников и путиков, сколько чалчи на него работает, и, наконец, добрался до самого паштыка — стал подсчитывать число его шабуров и халатов его жен.
«Похоже, на сей раз нам с Сандрой не столковаться, — вконец расстроился Федор.— Старик, видно, судьбу Кинэ уже порешил».
К разговору этому они больше не возвращались, но то, что было сказано Сандрой, осталось как бы посередке юрты: не обойти, с дороги не убрать, и в глаза не видно, а забыть невозможно. На душе у Федора стало темно, как в татарской юрте.
Изменчивая вещица человеческая доля! Еще вчера над головою Федора и Кинэ безмятежно сияло солнце, а нынче небо заволокли свинцовые тучи и в воздухе носятся первые предвестники непогоды. Счастье, помелькав и помаячив, насулив вначале золотые горы, отступило, растаяло, как дым, уступив место черной тоске и разочарованию.
«А было ли оно у меня, счастье-то? — кольнула Федора жестокая мысль. — На всех его, говорят, не хватает. Одному оно достается, другому нет. Но Кинэ-то на всем белом свете одна-единственная, никем и ничем ее не заменить мне до самой смерти. Пошто, господи, караешь меня? Пошто отымаешь самое заветное-дорогое? Почему должон я отдавать ее какому-то старику вперекор ее воле?»
Аильчане слушали лихорадочный, злой перестук топора: казак на своей бане воюет, все что-то достраивает. Но не догадывались, что Федор всегда так — радость ли, горе ли — все топором вытесывает. Тюкая топором, смахивая пот со лба, пытался он сообразить, понять, что же это происходит на белом свете. А события тем временем разворачивались своим чередом.
Вскоре и сам жених — паштык Шапкай в аил Сандры араковать приехал. Толстый старик с трудом сполз с лошади на землю. Чалчи Шапкая подхватили паштыка под руки, угодливо отряхнули пыль с его шабура и стали развязывать торока, снимать переметные сумы — арчемаки, отягощенные гостинцами. Отнесли в юрту Сандры арчемаки и кожаный мешок — аркыт, в котором булькала пьяная арака. По всему видно, Шапкай приехал к Сандре на смотрины...
Федор гостю не показывался, наблюдал за ним издали.
«Господи! И этот трухлявый пень метит в мужья Кинэ? Да не бывать этому вовеки!»
Федор вспомнил о ружье, смазанном и бережно завернутом в тряпицу, которое без надобности лежало в укромном уголке юрты. «Может, пугнуть женишка, чтоб перья из него посыпались? Отбить у него охоту к сватовству? Нет! Только не это. Негоже чужую жизнь, чужие обычаи рушить одним махом. Надо как-то иначе. Но как?»
Мысли Федора лихорадочно работали. Уговорить Сандру не выдавать Кинэ за Шапкая он не смог, а показать власть государева человека не хотел — негоже восстанавливать против себя толь старого Сандры.
Слишком уж он привык к этим людям. Теперь они были не чужие для него. И так татарам от казаков одни утесненья да обиды. Неужто он, Федор, столь неблагодарен, что отплатит злом за добро?
Сандра позвал Кинэ в юрту. Она вошла и остановилась у порога, вся напряженная, как струна.
В середине юрты, подвернув под себя ноги калачиком, сидели гости — Шапкай и его спутники. Напротив них расположилась родня Кинэ: Сандра и его сыновья. Мать Кинэ, тихая, похожая на монашку женщина, разливала по чашкам жидкий талкан. Другого угощения в юрте Сандры не было.
До ноздрей Шапкая долетел запах гниющей рыбы, которой в толе Сандры приправляли талкан. Ему хотелось сплюнуть и выплеснуть бора-быду (Бора-быда — серый крупяной суп. (Бора— серый, быда — крупа). Самая бедная еда) из протянутой чашки. Шапкай вспомнил об арчемаках, в которых он привез сушеный в дыму костра сыр — курут и куски вяленого мяса. Ни за что не стал бы паштык якшаться с этим выжившим из ума Сандрой, если бы не его внучка. И бора-быду его вонючую не стал бы хлебать. Однако обычай требовал принять угощение хозяев. Придется есть пищу этих голодранцев...
Шапкай покосился на чашку с жидким и мутным хлебовом, но тут же поборол в себе брезгливость и стал хлебать бора-быду с таким видом, словно вкуснее ничего в жизни не едал. Дряблые щеки его тряслись, глаза были мутны от старости и араки.
Кинэ со страхом и отвращением исподлобья наблюдала за ним.
И этого шебельдея (Шебельдей — оборотень), этого дряблого старика хотят сделать ее мужем? Поделом к нему прилипла кличка Шуужен-паштык — Рыхлый паштык.
Ее подвели поближе к Шапкаю. Он что-то говорил, гладил ее волосы и грудь, обдавая нечистым дыханием, а она вздрагивала при каждом его прикосновении.
— Ну, чакши, хорошо. Иди, иди, погуляй! — услышала она, как сквозь сон, голос Сандры. — Мужчинам о деле поговорить надо.
Кинэ опрометью выскочила из юрты. Ноги понесли ее в сторону реки.
«Не утопилась бы...» — испугался Федор и кинулся наперерез ей.
— Кинэ!
Услышав голос Федора, она остановилась. Федор подбежал к ней запыхавшись, заглянул в глаза,
— Ты куда, Кинэ?
— Я? Никуда. Я просто так... побежала и все. Там этот старик, Шапкай... Я не хочу!..
Слезы катились у нее по щекам, губы дрожали.
— Успокойся, Кинэ! Не плачь, любая моя. Что-нибудь придумаем...
Федор увлек ее в лес.
— Не отдам я тебя этому... с трясучими щеками. Украду, увезу тебя в Кузнецк...
Слова казака потонули в молчании хвойной чащи...
Федор еще не знал, где он добудет еду, и как они будут добираться до Кузнецкого острога, но решение о побеге вместе с Кинэ созрело в нем окончательно. Как он жалел теперь, что не подготовился к побегу заранее, не выведал у татар путь через горы!
Сразу за аилом, когда взойдешь на увал, становится видна Мустаг — ледяная гора.
Если сплавляться вниз по Мундыбашу, Мустаг будет уплывать вправо и назад. В этом месте река особенно коварна и быстра. А какая она ниже по течению? Этого Федор не знал. Не знала и Кинэ, никогда не уходившая из аила дальше двух трубок пути.
Правда, Федор пытался запомнить названия бесчисленных горных речек, стариц и ручьев, впадающих в Мундыбаш или вытекающих из него, имена гор, распадков и еланей. Но разве запомнишь все эти татарские названия — там на сотни счет! Как разобраться во всех этих тельбесах, сары-су, темиртау, карлыганах, караголах? Даже если бы он и пытался все их запомнить, у него едва ли что получилось бы. Для этого надо было тут родиться. Татарчата с молоком матери впитывают в себя, постигают эту таежную, горную, речную неписаную грамоту.
«Ничего, — успокаивал себя Федор. — Река, она к дому выведет. Теченье само к Кузнецкому приведет, тут хоть так крути,хоть этак>>.
Он знал, что Мундыбаш впадает в Кондому. Кондома же течет прямо к Кузнецкому острогу. Так что лучший и самый быстрый способ добраться до Кузнецкого — сплавиться вниз по течению Мундыбаша в лодке. Раздобыть лодку не составляло труда: две долбленки Ошкычаковых валялись на песке под обрывом. Труднее всего, пожалуй, даже невозможно было раздобыть на дорогу еду. Забрать у старика Сандры вяленую рыбу и последний талкан у Федора рука не поднималась: Ошкычаковы и так едва концы с концами сводили. И тут Федор вспомнил о пищали. «Добуду мяса, тогда и можно будет трогаться в путь», — решил он. Федор посвятил в свои планы Кинэ.
— Ты хочешь, чтобы я бросила родных? — обмерла Кинэ. — Навсегда? Твои слова горьки, как кора осины...
Она чуть не задохнулась от неожиданного предложения Федора. Он смотрел на нее с немым удивлением: понял, какой раны нечаянно коснулся, и, чтобы смягчить удар, заговорил как можно спокойнее, рассудительней:
— Но ведь тебя все одно отдадут этому уроду.
Тут Кинэ живо представила себе дряблое, без видимых признаков бровей и ресниц лицо паштыка, его оттопыренные, толстые, словно лепешки, уши, и ей сделалось жутко. Лучше уж смерть принять, чем жить с этим айной!
— Так ты пойдешь со мной в Кузнецк? В голосе Деки звучала не то обида, не то
разочарование, смешанное с жалостью. Кинэ потупила взгляд и молча кивнула. У Федора гора упала с плеч. Охваченный внезапным приливом нежности, он поцеловал ее в глаза, мокрые от слез, в щеки с веселыми пятнышками редких, отлинявших уже веснушек...
Федор попросил Урмалая показать ему солонцы, куда приходили лакомиться солью олени, и однажды, вычистив пищаль, пошел к солонцам. Он брел вдоль реки, затем поднялся в гору, перевалил через нее, спустился в лощину. Здесь, в пади, земля была бела от соли. Дека наметанным взглядом определил, откуда приходят к солонцам олени. В пожухлой траве виднелась едва приметная оленья тропка — толопа.
Дека зашел с подветренной стороны и устроил здесь скрадку. Он просидел в ней полдня. Олени не приходили. Федору хотелось есть, ныла недавняя рана, но он сидел не шелохнувшись. Ветер приносил ему запахи хвои, мха, запах вечерней промозглой сырости. На тайгу опустился вечер. Затопив тайгу голубоватым светом, выползла луна. И олени пришли.
Сначала раздался чуть слышный хруст веток. Потом Дека отчетливо почуял запах оленей. И вот, наконец, показался красавец изюбр. Луна ярко высветила его рога, шею, бок. Он царственно повернул голову, украшенную роскошной короной, втянул в ноздри воздух и сделал осторожный шаг к солонцам.
— Господи, помоги! — одними губами молитвенно прошептал Дека. — Хоть бы пищаль не дала осечку...
Щелкнул кремневый замок, и почти в то же мгновенье грохнул оглушительный выстрел. Изюбр, вскинутый выстрелом, подпрыгнул и рухнул наземь. Дека подошел к убитому оленю, еще не веря в удачу, заглянул в его влажно-дымчатый, остывающий глаз, вздохнул по-детски виновато, охваченный жалостью к этому красивому и сильному зверю. В бою ему не раз доводилось убивать и людей. Но то был бой, а не бойня...
Он потоптался возле приговоренного им к смерти животного, еще раз вздохнул и принялся собирать сушняк для костра.
Потом развел костер и, настелив возле него пихтового лапника, лег спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33