ПИЩАЛИ ПРОТИВ СТРЕЛ
Два месяца держались казаки в осажденном острожке. Уже давно были съедены обе лошади убиенных кыргызов. Стали варить ременную, пахнущую лошадиным потом, упряжь, резать на кусочки, как лапшу, и есть.
Воспаленным глазам казаков кыргызская конница казалась лесом, колеблемым ветром. Многие служилые едва держались на ногах, был истощен и Федор Дека. Веки его смежались. Однако стоило кыргызам приблизиться, как Деку будто подменяли. Откуда только силы брались! Пригибаясь за тыном, метался он среди казаков, вместе с Пущиным командовал стрельбой, зорко следя за маневрами и хитростями кочевников, и сам успевал стрелять.
Как ни в ком другом, жила в Деке дерзкая отвага. Глядя на Федора, слабые становились сильными, истощенные находили в себе силы подняться и взяться за оружие.
Однажды Иван Пущин с ужасом обнаружил, что у них кончаются зелье и заряды.
— Огненные орешки на исходе. Чем супостатов потчевать будем? — всполошились Пущин с Константиновым. — Беда, ежли об том прознают поганые!
— Двести зарядов — двести юртовщиков, — бормотал Дека. — Нет, лучше брать середне: двести зарядов — сто пятьдесят юртовщиков. Даже не сто пятьдесят, а только сто...
Сотню кочевников из пятитысячной орды могли казаки сразить оставшимися зарядами. А что после?..
От таких размышлений Деке становилось жутко. Могильным холодом, смертью, тленом веяло из-за тына. Растопчет их орда. И случится это не сегодня, так завтра.
Выстрелы со стороны маленькой русской крепостцы раздавались все реже и слабее. И вскоре подтвердились самые худшие опасения казаков: в стане Ишея поняли, что русские стали беззащитными, как дети. Последняя стена — стена из страха кыргызов перед «палками, плюющимися огнем»,— рухнула. Горстка ослабевших от голода казаков осталась наедине с пятитысячной дикой ордой. Дюжина зарядов да крошечный мешочек зелья оставались у казаков.
— Урус, выходи! — визжали, подъезжая вплотную к тыну, жидкобородые воины Ишея.
Через верх к казакам летели копья с дохлыми мышами, стрелы подстерегали неосторожных.
— Волков накормим казачьим мясом!..— торжествовал князь.
— Мяса уж не осталось. Кожа да кости,— хихикали прихлебатели князя.— Бедные волки! Что есть будут!
Утром, в конце девятой недели, Пущин и Константинов собрали казаков в центре острожка. У тына остались сторожевые.
— Братцы! — выступил вперед Федор Дека. — Доколь терпеть будем посоромщину от вора и нехристя Ишейки? Доколь прятаться будем, как мыши в норе?
— А что робить прикажешь? — безнадежно протянул щуплый Омелька Кудреватых.
На него сердито зашикали. Все с надеждой уставились на Деку.
— Надо вырваться из тюрьмы нашей! — отрезал Федор. — А помогут нам в том аманаты.
— Аманаты?! — удивились казаки.— Да они разбегутся едва выйдут за ворота!
— С аманатами погутарю я,— загадочно произнес Иван Пущин. Видно, с Декой сотник уже обо всем перетолковал.
Казакам велели готовиться к вылазке. Сам Пущин в сопровождении толмача отправился к аманатам, Дека остался у входа в сарай. Загремели тяжелые плахи, закрывавшие вход в аманатскую, заложники испуганно вскочили и сбились в кучу.
В последнюю неделю отчаявшиеся казаки были особенно злы, и аманаты со страхом ждали, что их вот-вот растерзают. Однако похоже, что русский паштык вовсе не собирался их бить. Через толмача он спросил пленных, долго ль они собираются здесь сидеть? Аманаты с недоумением, уставились на сотника.
Изумлению татар не было предела, когда Пущин достал из-за пазухи чудом сбереженный черный сухарь и протянул самому слабому. Татарин судорожно схватил сухарь и уковылял в угол сарая.
Если бы казаки увидели сотника, отдающего последний сухарь заложнику, несдобровать бы ни аманатам, ни самому Пущину.
Пленные ждали, когда паштык урусов даст каждому из них по сухарю. Но у Пущина, уже давно ничего не евшего, не было больше и хлебной крошки. Он смотрел на аманатов усталыми глазами.
— Завтра вы все отправитесь восвояси... — глуховато покашливая, сказал Пущин,— ежели подмогнете нам...
...Мохнатая лапа ночи неслышно накрыла хребты Алатау, таежный распадок и осажденную крепостцу. Когда тьма сгустилась, из-за тына вдруг выскочили и понеслись на становище орды аманатов. В руках каждого из них полыхал шест, обмотанный просмоленной паклей. Охваченные хриплым восторгом, аманаты старались вовсю. Они яростно визжали и мчались на своих, почуяв близкое освобождение. А вслед за ними с криком бежали казаки — откуда только сила взялась! Напрягая силы, бежал вперед Дека, опасаясь, что первого запала хватит у людей ненадолго, обессилевшие казаки дрогнут и повернут вспять при первой же встрече с бесчисленным врагом. «Быстрей! Быстрей! Быстрей!» Сердце его бешено колотилось, но он все мчался вперед, хватая открытым ртом воздух, мысленно подгоняя себя и увлекая за собой других.
Вот уже ударили, завизжали с кыргызской стороны стрелы, но Дека вместе с другими казаками в несколько прыжков перемахнул это гибельное пространство и оказался в самой гуще степняков. Зрело лопались выстрелы, и падали первые кыргызы. Некоторые из степняков вскакивали на неоседланных коней и уносились в ночь, в темноту, другим это не удавалось, они метались, пытаясь поймать испуганных светом факелов лошадей, попадали под их копыта. Началась паника. Ошеломленная неведомой русской хитростью, орда смешалась. Слышались крики задавленных. Выстрелы гремели уже в самой гуще кыргызов, и кочевникам казалось, что русские были везде. Казаки орудовали рогатинами и пиками по-крестьянски размашисто и зло, будто вилами.
Аманаты горящим клином врезались в толпу. Паника сделала свое дело. Преимущество в числе обратилось для орды в погибель. Часть степняков нашла смерть под копытами собственных коней. Другие сочли за счастье спастись бегством. Лишь немногие нашли в себе мужество защищаться от натиска русобородых русичей.
Бажен Константинов вскочил на лошадь убитого князька, вьюном крутился в седле, с шашкой метался по становищу. Федор Дека на кауром жеребце тащил на аркане жирного калмыка. Калмык упирался, визжал и хватался за душившую его веревку. Лицо его было желтым и отечным от анаши. Из рысьих глаз сочился ужас. И весь он напоминал рассерженного зверя.
Шашки лютовали, всадники летели через головы коней, и обезумевшие кони неслись без всадников, топча копытами еще живых юртовщиков. Кыргызская речь, перемешанная с русской, круговорот разгоряченных тел делали побоище похожим на ярмарку. Две силы сшиблись здесь: одна — бесчисленная и дикая, вторая — отчаявшаяся и потому страшная в исступленном своем рывке. Плечи казаков наливались опасной силой. Сбитые наземь простирали руки, запрокидывали головы в предсмертной тоске, крутились и бились, как Кондома о камни.
Коротко взвизгивали сабли, отрубавшие руки, головы летели в снег волосатыми шарами. Русские клинки на остриях несли смерть, расчищая дорогу к свободе. Бежали шабуры, наступали армяки.
Федор Дека на целую голову возвышался над толпой осаждавших его кочевников, бешено размахивал шашкой, тяжело ухал, будто рубил дерево. Дека рубился с хохотом — так казалось кочевникам. Кыргызы в страхе подались назад. Но толпа сзади давила на передних, и казака прижали к какой-то повозке.
Дека выломал оглоблю и пошел изворачиваться среди потных халатов, круша напиравших. Одноглазый кыргыз коротко вскинул руку с копьем-сулицей, но сделал это слишком поспешно. Зубчатое копье пробило распахнутую полу Декиного полушубка. Не успел Федор освободить полу от копья, как его тяжело, с потягом, ударили по голове. Шапка казацкая вдруг огрузла, на околыше проступила кровь. Потом его ударили сзади; в голове зашумело, перед глазами пошли разноцветные пятна. «Пропал», — с равнодушной усталостью, как о ком-то постороннем, успел подумать Федор.
Одноглазый поднял лук, почти в упор целясь в Деку. И в то же мгновение невдалеке раздался взрыв, от которого одноглазый выронил лук, и кочевники в ужасе отшатнулись назад.
К Федору со всех сторон бежали казаки.
Пятко Кызылов пристрелил одноглазого. Двое томских татар (они уже не первый год правили цареву службу) с веревками набросились на здоровенного калмыка.
— Ну, как, Федь, не оглушило? — с тревогой заглянул в глаза Деке Пущин.
— Я-то ничего, — вымученно улыбнулся Дека,— как остальные?
— Почти все в целости! — успокоил его сотник.— Бажена чуток поцарапали копьем. За тебя я шибко спужался. Экая гурьба навалилась, еле выручили. Пришлось остатний мешочек зелья запалить — для громкости.
Орду, как тайгу ветром, развернуло в обратную сторону. Луна отрубленной головой выкатилась из-за кряжей, разлив по лесистым увалам желтый свет. Видны были разрозненные группы кочевников, уходивших в тайгу. Головешки костров, разметанные возле юрт, снопы стрел, завернутые в кожи, мусор да опрокинутые казаны — следы неряшливого, торопливого пребывания людей — все, что осталось от становища юртовщиков.
Казаки спешили уйти с гиблого этого поля, чуть не стоившего жизни целому отряду. Некоторые замешкались, ища в этом хаосе съестное. Заглядывали в юрты, запускали руки в казаны. Найдя мясо, исступленно вонзали зубы в куски, жевали будто всем телом — плечами, грудью, животом, и казалось, никакая сила не могла отогнать отощавших людей от еды. Дека уже успел оправиться от удара и теперь вместе с Пущиным метался среди кыргызских юрт, силой оттаскивая голодных казаков от снеди.
Он-то хорошо знал, чем Для голодающего оборачивается обильная мясная еда. Обжорство после девяти голодных недель смерти подобно!
...Из-под полозьев убегала дорога. Под усыпительный их скрип постепенно обступала, обволакивала, наваливалась на казаков предательская дрема. В отроги Алатау слепыми щенками тыкались мохнатые звезды. Временами одна из небожительниц стремительно падала, распуская огненный хвост, и снова все окутывалось мраком. Морозной порошей сверкала на небе Лыжня Охотника — Млечный Путь.
СОБОЛЕЙ, ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ СОБОЛЕЙ!
...Ясак царю! О, это слово, жестокое в ушах иноплеменников!
П. А. Словцов
К рассвету кыргызские кони увезли казаков далеко от бранного поля. Объятые немотой за санями шли полоненные кочевники: одни — равнодушные к своему унижению и покорные, другие — все еще воображавшие себя князьями: надменные взгляды, на лицах маски напускного презрения, и нужен был крепкий догляд, чтобы они не дали тягу при первом же удобном случае. Пленники были в добротных халатах и шабурах — казаки захватили степняков побогаче. Ишей и тут утек. Не таков был князь Ишей, чтобы попасть в руки казаков. В разгар сечи, когда русская пищаль грохнула возле самой юрты, полоснул князь кинжалом по пологу, выполз через прореху и — к коню. Вскочив на коня, вихрем понесся вдоль Кондомы, уводя за собой часть юртовщиков. Выстрелы доносились уже издали, а Ишей все нахлестывал своего бахмата, вымещая бессильный гнев свой на боках скакуна; обезумевший конь храпел, роняя хлопья пены с боков.
Эта позорная неудача породила в князе суеверный страх перед загадочным характером пришельцев. Страх перед казаками толкнул Ишея Номчина к единению с недавними его врагами — джунгарами. Для степного владыки оставался загадкой русский сотник Иван Пущин, сумевший совершенно непонятным образом из пленника превратиться в победителя.
Сотник сдержал слово и отпустил аманатов, и поползли вместе с ними по улусам слухи об «огненных духах» и храбрости бородачей.
Много легенд витало вокруг имени Деки. Слухи блуждали по аилам, обрастая домыслами. И как прежде всякое слово начинали с имени Ишей Номчин, так теперь твердили: «казак», «урусы», «воевода». Дотоле неведомая сила стояла за словами теми, сила, все нараставшая и способная подмять под себя улусных владык. Беднякам-абинцам уже чудился крах кочевых князцов, конец опустошительным их набегам и поборам.
С русскими татары связывали спокойную жизнь, без междуусобиц и кровавых набегов степняков. При ближайшем знакомстве с пришельцами кузнецы уразумели, что бородатые русины не только храбры, но и не жестоки. Пожалуй, даже великодушны. Они умеют посылать гром и молнии из железных палок, приставленных к плечу, но они не убивают и не уводят в плен всех способных носить оружие, как это делают кочевники. Присмотревшись к пришельцам, аильчане притомских улусов нашли такое соседство выгодным: кыргызы урусов побаивались, сами же урусы жен у кузнецов не уводили, детей не отнимали и помышляли не о войне, а о согласии.
С новыми аманатами Пущин связывал расчеты на богатый выкуп: ведь это была кочевая знать — лучшие и средние улусные люди* и даже три улусных князца. Сотни черных улусных людей гнули на князцов спину; на вольных предгорных выпасах паслись бесчисленные княжьи табуны. Татарские предгорные сеоки в долинах Кондомы, Мундыбаша, Мрассу платили князцам албан*. А сами они были вассалами сильных мира сего — джунгарских тайшей и монгольского Алтын-хана и отдавали львиную долю албана им.
Сотник переводил взгляд с обносившихся казачьих однорядок на халаты князцов, шитые из добротного джунгарского сукна, теплые, из дымленных овчин, тулупы степняков, прикидывал: «Выкуп надобно имать мягкой рухлядью. А уж на соболя опосля любую лопоть сторговать можно. Опричь соболя, можно, конечно, тоже и смушки принять: каптуры (Каптур — теплая шапка, меховая или стеганая) из них вельми хороши, да и душегреи добрые. Хоз (Xоз — козлиная кожа вроде сафьяна) бы ишшо с них стребовать на сапоги да замши на рукавицы»...
Растаяла, как дым, отступила, ушла опасность; пришли ей на смену мысли о выкупе — успокаивающие, дремотные. Голова сотника тяжело повалилась на плечо Деки, полулежавшего в санях, и он провалился в глубокий, тяжелый сон.
После пущинского похода в Кузнецы, закончившегося победой казаков над пятитысячной ордой, кузнецкие люди почувствовали невольное уважение к отважным русинам. Поняли татары, что кочевники — весьма слабая защита от русских ясатчиков. Небольшой отряд Пущина развеял в прах легенду о непобедимости степной летучей конницы. Многие паштыки стали искать поддержку русских воевод и были приведены к шерти на верность государю Василию Иоанновичу. Первым шертовал русским абинский паштык Базаяк.
Еще за восемь лет до похода Ивана Пущина несколько томских казаков пытались собрать с кузнецких людей ясак, и абинцы едва их не убили. Только вмешательство Базаяка спасло служилых от расправы.
Два года спустя казаки ходили в Кузнецы снова и так же неудачно. Несколько худых соболей венчали этот тяжелый поход.
Каждое хожденье в Кузнецы было предприятием трудным и рисковым. Природа, не менее жестокая, чем поющие стрелы кыргызов, казалось, была в союзе с разбойными князцами. Еще в челобитной царю Василию Иоанновичу томские воеводы «Васька Волынский и Михалко Новосильцев» сокрушались, что воевать «осенью и зимой кузнецких людей не мошно, что живут (они), государь, в крепостех великих, и болота обошли и зыбели великие и ржавцы, а зимою живут снеги великие, и воевать (их), государь, кроме лета в жары не мошно».
Пущин не только сохранил весь отряд. Он не забыл и про государев ясак. На передних санях покачивались три вместительных короба, доверху набитых соболями. Ехали меха в Томский город, затем в Тобольск, а оттуда в Москву — в царскую казну. Ехал его величество соболь в сопровождении эскорта казаков. Ни одну знатную особу не окружали таким почетом. И была на то причина. Русь издавна широко торговала мехами. Соболь был равнозначен золоту. Треть государевой казны составляли соболя.
В Вену отправляясь, русский посол взял с собой «золотой мешок» — сорок тысяч соболей и триста тысяч мехов прочих. Коричневая шкурка с дорогим отливом низвергала и возносила владык, подводила под плаху алчных воевод, учиняла перевороты и оплачивала наемников. Соболями оплачивали безнаказанность сибирские расторопные купцы. Исстари прочность трона российского мерилась полнотой государевой соболиной казны.
Головой отвечали казаки за драгоценный сей груз, опечатанный многими печатями. В мыло загоняли лошадей ямщики, с диким гиканьем мчались по волчьим местам, чуя смерть отовсюду. Сотни бессонных глаз вглядывались в темноту, сторожа цареву скарбницу от сибирских татей. Ошалело влетали в распадки, на одном полозе, с креном, делали разворот.
Ямские старосты повинны были под доставку казны давать лошадей самолучших и свежих. И покуда соболь из сибирских палестин до столицы добирался, бессчетное число скул было сворочено и коней загнано.
Государи российские Сибирь не любили, но хвастали ею: уже во времена Грозного царя к государевым долгим титулам прибавился еще и «повелитель всея Сибири». А жила она наперекор им и по своим особым законам. Государи полагали, что Сибирь терпеть можно, даже должно, однако же не в том дикарски расхристанном, неуправляемом состоянии, в котором она пребывала вплоть до конца XVIII столетия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33