На кошме возле белой юрты сидел князь Ишей. Его отечное лицо выражало полное равнодушие ко всему происходящему.
Великолепный живот князя возлежал на подушках. В руках его дымилась комза. У ног Ишея сидел кудлатый волкодав с блестящими глазами и неестественно розовым языком.
— Сжалься, владыка, — заплакал татарин Василий, прикусывая непослушную прыгающую нижнюю губу, — не погуби моих малых детей...
Ни один мускул на лице князя не дрогнул. Отсутствующий взгляд его потухших глаз устремлен был в небытие.
— Князь Ишей не услышит твоей мольбы, — захихикал старик. — Мудрейший разговаривает с вечностью.
Татарин Василий ощутил вдруг сладковатый запах анаши, источаемый трубкой князя.
Одноглазый кыргыз ткнул Василия рукоятью камчи в бок:
— Недавно мы отобрали у твоих тулаев огненную палку. Однако эта шайтанова выдумка взорвалась в руках у Нояна, едва он попытался выстрелить из нее. Видишь, как изукрасило, — говорящий показал на свежий шрам, изуродовавший щеку старого кыргыза. — Растолкуй-ка нам, таныш, отчего это огненные палки урусов взрываются в руках у кыргызов?
— Трудно сказать, — пожал плечами Василий. — Пищалью надо уметь пользоваться. Каждое оружие слушается только своего хозяина.
А про себя подумал: «Видать, перестарались, пороху вбухали сверх меры да свинцовый заряд туго в ствол забили».
— Говорят, ты знаешь язык урусов? — полюбопытствовал кыргыз с обезображенной шрамом щекой. — Я много ездил с князем. Я слышал языки носатых китайцев и самоедов, но никогда не слышал языка бородатых урусов. Говорят, урусы молятся на крестовину, а их шаман ходит в золотом халате. Так ли это? Должно быть, царь урусов шибко богат. Он пьет огненную воду, которая называется «водка» и которая веселит душу и делает мужчину беспомощным, как ребенок. У бородатых урусов один бог на всех. Но они построили ему столько больших юрт из дерева и камня, что в них уместятся все кыргызские и татарские божки вместе с шаманами. Жилища бога называют урусы цер-кофь, и крыши на них из золота. Видишь, мы все узнали про урусов. Расскажи нам мало-мало про белого царя. Когда мы сожжем Кузнецк и приволокем на аркане воеводу, Ишей Номчин поведет всех кочевых людей и тадар-кижи на Московию. Мы отнимем у белого царя всю огненную воду и все товары урусов. Каждый кыргыз будет носить золотой халат урусского шамана. А великому Хара-Хуле мы подарим крышу с юрты урусского бога.
Все приготовились слушать рассказ толмача о сказочных богатствах русского царя. А кыргыз со шрамом даже открыл рот.
— Не видал я царя. Только слыхал о нем. До Московии восемнадцать лун пути... Да хранит вас Ульгень в этой длиннейшей из дорог...
— Это на наших быстроногих лошадях восемнадцать лун! — прищурился кыргыз со шрамом, тыкая саблей в тень от головы пленника. — Наши кони быстры, как ветер, и выносливы, как яки.
Толмач помолчал, словно что-то прикидывая в уме.
— Ваши кони быстры и выносливы. Я ошибся. На таких конях вы доедете до царя урусов не за восемнадцать, а за шестнадцать лун.
Кыргызы поскучнели. Старик ткнул толмача в грудь кнутовищем:
— Скажи мало-мало по-урусски.
— О чем говорить с дикарями, не знающими иного языка, кроме языка плетей и кинжалов? — пробормотал по-русски Василий, а на языке касимовских татар добавил:
— Бугэн миндэ, иртэгэ — синдэ. (Сегодня это со мной, завтра — с тобой.)
— Чудно говорит! — прищурил единственный глаз кыргыз со шрамом. — Что сказал? Переложи на нашу речь.
— Я сказал, что безоружный всегда не прав перед человеком с мечом в руке.
— Сейчас я укорочу твой мерзкий язык! — вскипел одноглазый и выхватил из ножен сулебу. — Язык отрежу, руками будешь разговаривать.
— Э-э, бурмакан-аркан, стоит ли так кипятиться! — лениво зевнул рябой кыргыз. — Все равно ему скоро секир-башка. Дождемся пробуждения Ишея.
Кривой нехотя сунул сулебу в ножны.
Ишей очнулся на рассвете следующего дня. Видения, вызванные анашой, исчезли, уступив место тошноте и усталости наркотического похмелья. Князь чувствовал себя разбитым. Огни двух костров плясали у него в зрачках, и князю казалось, что перед ним, извиваясь, танцуют полонянки в красных одеждах. Через разобранный верх юрты мигали угасающие, бледные звезды. Утро занималось красной полоской — предвестницей встающего солнца.
Князю хотелось кликнуть слугу с трубкой зелья, но из горла его вылетели лишь хриплые звуки. В проеме входа появилось сонное лицо чалчи.
— Дрыхнете? — прохрипел Ишей. — Я дал вам лучших коней, чтобы вы убивали бородатых тулаев и жгли их юрты. Где огненные палки бородачей?
— Не гневись, хозяин. Вчера мы добыли для тебя одну из огненных палок урусов. Мы хотели испытать ее в деле и заставить плеваться огнем. Но эта шайтанова палка разорвала старому Нояну всю щеку. Видно, урусы спрятали в эти палки какую-то тайну. Вчера одноглазый поймал для тебя толмача урусов, — добавил чалчи, кланяясь. — Он ждет решения своей участи. Может, этот нечестивец откроет нам секрет огненной палки урусов?
— Бараны! — прорычал Ишей в гневе. — Да знаете ли вы, что урусы нарочно подсунули вам эту испорченную огненную палку, чтобы она разнесла на куски ваши безмозглые головы? Он кто, этот ваш пленник, — шор-кижи? — спросил Ишей, пересиливая головную боль.
— Нет, хозяин, он — тадар-кижи из Томского.
— Так срубите ему башку и киньте его тело псам. Мне нужен казак, урус, а не какой-то вшивый тадар-кижи. Татар у меня самого хоть отбавляй. Нашли кого привезти..! Палку для стрельбы куда дели?
— Бросили в пропасть, хозяин. Ведь она может убить любого из нас.
— Тьфу! бараны! — сплюнул князь сквозь желтые зубы. — Зачем выбросили? Надо было заставить стрелять из нее толмача урусов. Так мы никогда не раскроем тайну стреляющих палок и тулаи заполонят всю степь и всю тайгу. Если так дело пойдет, то скоро все наши кыштымы будут отдавать албан урусам, а кыргызы станут кормиться объедками с казацкого стола. У царя урусов волчий аппетит, а его бездонные мешки не наполнят и тысячи кыштымов. Пришла пора выбить волкам зубы, но для этого надо разгадать тайну палок, плюющихся огнем. Пока урусы владеют тайной огненных палок, нам их не прогнать. Не эти ли шайтановы палки помогли щепотке тощих казаков Ваньчи Пущи развеять полтумена моих нукеров и татар? Каждый, кто добудет мне такую штуковину, получит скакуна и отару баранов. Что нес с собой толмач урусов?
— Все, что нашлось при нем, это писаная мудрость урусского бога. Он ведь катчи! — хихикнул чалчи.
Ишей тупо глядел на костер.
— Эй, кем! Анаши! — прохрипел он. — Да поживей!
Чалчи попятился к выходу и через некоторое время явился с комзой. Ишей торопливо сунул чубук в зубы и сделал глубокую затяжку, задерживая дым в легких. Постепенно лицо его оживилось, в глазах появились первые признаки безудержного веселья. Вскоре живот Ишея заколыхался от смеха.
— Хозяин, — в нерешительности потоптался чалчи, — изволишь ли смотреть казнь толмача, или срубить ему башку подальше от твоих глаз?
— Толмач... ха-ха-ха! — зашелся Ишей в приступах наркотического смеха. — Пусть проваливает к шайтану. Скоро я буду жечь Кузнецк, вот тогда и полетит его башка вместе с башкой воеводы.
Трое суток кыргызы возили толмача, избивая на его глазах татар — заложников князя и поджигая их юрты. В семи верстах от Кузнецка они нагнали казака, устало бредущего с пищалью на плече. Степняки тучей налетели на служилого. Кривой кыргыз сбил его лошадью с ног и ударил по лицу саблей плашмя. Степняки содрали с него одежду, отобрали самопал и зелейницу с порохом, но убить не решились, очевидно, побоявшись за князца Кору, сидевшего аманатом в Томском.
К концу третьих суток голодного и измученного толмача Василия отпустили, наказав передать воеводе, что буде казаки не отпустят из «сумеречной юрты» («Сумеречная юрта» — тюрьма) князя Кору, кыргызы сожгут и Кузнецк и Томский и силой освободят аманатов.
Мог ли кочевой князь Ишенка предположить, что ни он, ни сотни других мизинных владык не пошатнут маленькой русской твердыни и что Кузнецк переживет не только их, но и самое время, их породившее, и будет стоять века.
Тоненький ручей превращается в реку, реки сливаются в моря. Небольшой острожек мало-помалу превращался в город. У него уже было свое прошлое, своя история. Исподволь набирая силу, кузнечане делают первые попытки освободиться от влияния своего старшего соседа — начальствующего града Томского.
Весной 1621 года воеводы Кузнецка Тимофей Боборыкин и Осип Аничков писали томским воеводам князю Ивану Шаховскому и Максиму Радилову:
«...Да ведом, господа, нам дошел, что вы казаков Екуша Черногузова да Кузнецкого острогу казака Завьялка Ларионова нижа Нарыму воротили; а оне посланы от нас к государю к Москве; и вы де, господа, их держали у себя до богоявленьева дни, и отписки де наши переписали, что мы писали государю к Москве и боярину в Тоболеск. И вы, господа, без государева указу напрасно гонцов наших ворочаете да и отписки переписываете, чево вам государь не указал ведати. Да прислали, господа, Ивана Пущина в Кузнецкой острог на службу, и Иван к нам пришел марта в 18 день. А пишите к нам, чтоб Ивану велеть ведати служивых людей. И нам без государева указу вас слушать нельзя и не хотим, боимся от государя опалы. Да вы же, господа, Ивану Пущину в наказе написали, чтоб ему спрошать служивых людей: сколько в Кузнецком остроге государева ясаку собрано, и которые волости дают государю ясак, и которые не дают. И служивым людем про то неведомо. А что государева ясаку собрано, и ясак весь в государеве анбаре за печатьми нашими; а книги и всякие дела живут в коробье за печатьми за нашими; а служивым людем про все про то неведом, ведаем то мы. Да и сыскивать мы Ивану без государева указу и без боярского по вашим указам не дадим».
Не боязнь государевой опалы заставляла кузнецких воевод дерзить своему недавнему начальству. Конечно же нет. Лишнее звено в сношениях с Москвой сковывало инициативу молодого города, и он старался избавиться от него. У Тимофея Боборыкина была и другая причина, по которой опасался он посвящать Томский в свои ясачные дела. Чутье дельца подсказывало ему: неспроста князь Шаховской интересуется ясачными делами Кузнецка. Лучшим прикрытием в таких обстоятельствах служила ссылка на верноподданство и боязнь опалы от государя.
Первоначально задуманный лишь как «сторожа» Руси на юге Сибири, Кузнецк быстро обрастал будничными людскими заботами. Двор ко двору лепились вокруг острога русские присудки. Жадные до дела крестьянские руки тянулись к земле. Близ Кузнецка зачернели запашки. Драгоценные пуды первого умолота хоть и не корыстного, да не заемного, а своего, кузнецкого, хлеба легли в «государевы» амбары. Хлеб — основа и корень жизни — делал эту жизнь уверенней, сытнее и спокойней. Не на один только год — на всю жизнь, на века поднимал русский мужик пласты целины вкруг Кузнецка. Русские хлебные запашки тревожили улусных владык пуще казацких пищалей. Ибо ничто не притягивало ясачных к урусам столь сильно, как умение взращивать хлеб насущный. Русское пашенное хлеборобство медленно, но упорно вытесняло первобытную кузнецкую мотыгу — абыл.
В покосную пору поднимались в луговинах зароды сена. Под защитой казаков работал свою извечную работу русский мужик: обихаживал землицу на новом месте. И хотя не однажды прорывались кочевые люди под самые стены Кузнецка, жгли зароды и самые дома крестьян, двужильный русский мужик вновь отстраивался.
Не оружьем единым добыто — кровью казачьей, потом мужицким, слезами сирот и вдов оплачено право на суровую эту землицу.
Измотанный последним кыргызским зорением, Кузнецк нашел в себе силы строиться и в том же 1622 году перешел в разряд городов. Специальным указом новому городу присваивается герб с изображением волка. По замыслу бояр Казанского приказа волк на гербе города должен был устрашать его многочисленных недругов. Однако в этом не было особой нужды. Жители Кузнецка и без того научили уважать себя всех, кто приходил под его стены с мечом.
Воинственные степняки не давали кузнечанам ни малейшего повода успокоиться.
В пятнадцати верстах от города на горе с древними могильниками несли службу казачьи караулы порубежного бережения и засечная стража. Всполошный колокол всегда готов был предупредить город об угрозе нападения. Так на кузнецкой земле появилось еще одно русское название — Караульный Мыс.
СХВАТКА У ТАЕЖНОЙ РЕКИ
У чужих прохладных юрт
Нет веселого огня.
Хитрый черный каракурт,
Каракурт, не тронь меня!
...Дышит мне в лицо беда,
Скалит желтые клыки,
Хана старого орда
Точит копья и штыки.
С. Марков
Приспел канун Симеонова дня — летопроводца. Увядали, печалились травы. Умирали, свершив назначение жизни — заронив созревшее семя в жирную землю. И земля с готовностью приняла его, чтобы весной дать жизнь новым цветам и пахучим травам. Согры и урманы нежились в последнем, недокучливом тепле бабьего лета. Невесомые, плыли в сини паутинки, оседая на морде лошади. Табунились отлетные птицы, жировавшие лето в пойменных лугах. Журавли трубно кричали, прощаясь с коротким сибирским летом. С шумным гоготаньем взлетали с заводей гуси и, вытягиваясь в треугольник, плыли к югу. А с земли, из казачьих подворий, встревоженными нестройными криками провожали гусей одомашненные, лишенные дара, летать, подневольные их братья. Им, разжиревшим от неволи и обильного корма, оставалось одно — провожать свободные стан взглядом. Что-то ждет их в дальней дороге?
Близились осенние непогоды, зазимье. Не за горами был месяц листопад.
Отряд ясачных сборщиков Федора Деки возвращался из долины Мундыбаша в Кузнецкий острог. Путь предстоял неблизкий. Плохонькая татарская лошаденка, обвешанная переметными сумами, едва тащилась, подгоняемая проводником. Сохачья тропа юлила между Мундыбашем и березовыми колками.
Верстах в трех от слияния Мундыбаша с Кондомой ясатчики решили отдохнуть.
— Привал, други! — крикнул Дека, слетая с коня. — Поснедаем малость.
Проводник остановил лошадь. Казаки опускались на землю, садились поудобнее, кружком, поджав ноги по-татарски, доставали из сумок нехитрое дорожное брашно. На разостланной попоне появились розоватые куски сала, краюха ноздреватого хлеба, шаньги и деревянный жбанчик с квасом. Ко всеобщему ликованию Дека достал сулейку с хмельной татарской брагой — абырткой. Казаки загалдели, сосуд с абырткой пошел по кругу из рук в руки.
Лишь проводник не спешил снедать. Держа за узду нерасседланную лошадь, он тревожно посматривал на прибрежные заросли. Седые и косматые, словно древние старухи, лозняки что-то в себе таили. Макушки их еле заметно шевелились и вздрагивали.
«Зверь? Человек?» — размышлял татарин.
— Вечно ему чтой-то блазнится. Лонесь сухостойну лесину за кыргыза принял, — пробурчал Пятко.
Однако беспокойство проводника передалось и другим.
Перестав снедать, все уставились на подозрительные заросли. Саженях в трехстах разглядели они таившихся в кустах людей и коней, коих незнакомцы держали в поводу.
Поняв, что они обнаружены, незнакомцы вскочили на коней.
— Засада! — сказал Дека хрипло.
— Не иначе, живорезы Ишейки... — мрачно подтвердил проводник, признав в наездниках кыргызов.
Тревожное слово «засада», словно пружина, вскинуло людей с земли. Казаки похватали ружья. В это мгновенье справа, из согры, выскочило еще с полсотни верховых, и обе группы, соединясь, понеслись на казаков. Комья глины летели из-под копыт. Копыта терзали пожухлую траву, лошади пластались в намете, кочевая конница пожирала сажени, отделявшие ее от казаков.
Впереди на чалой лошади скакал здоровенный степняк, бешено вращая сулебой над головой. За ним мчались кыргызы с копьями наперевес. Детина что-то крикнул пронзительно, по-птичьи, и цепь стала выгибаться подковой, обходя казаков и прижимая их к обрыву. Отступать было некуда. Внизу, под обрывом, глухо рокотала вода Мундыбаша.
Первым выстрелил Дека. Он целил в рослого кыргыза, но промахнулся. Казаки оперли мушкеты о подсошки. Выстрелы лопались справа и слева от Федора. Из стволов вырывались узкие клинья огня. Кочевники были совсем близко, и казаки били уже навскидку, почти не целясь.
Иван Лымарь взял на мушку рослого юртовщика, скакавшего прямо на него, но мушкет дал осечку. Лымарь выругался по-черному, хотел подсыпать пороху для затравки взамен отсыревшего и не успел. Эта осечка стоила казаку жизни. Через мгновенье лошадь юртовщика оказалась рядом. Последнее, что увидел казак, было безбровое лицо кыргыза с черными глазками и оскаленными, словно для укуса, зубами. Привстав на стременах, степняк занес сулебу и вдруг с силой кинул косой взмах на голову Ивана.
Дека успел выстрелить дважды и одного юртовщика уложил, а другого ранил. Кочевники силились отбить у казаков лошадь с пушниной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33