Воеводы в страхе заперлись на заметы. Все начальство попряталось. Лишь один человек — воеводин племяш Тимоха Боборыкин не сробел, един супротив толпы вышел.
Толпа надвигалась на него, дыша чесноком, потом, водкой, бранясь по-черному, многорукая и разгневанная. Тимофей понял: страшное это дело — толпа. Понял, но не заробел, не испугался.
— Споймать хотите, прихлопнуть, как воробья, шапкой! — заорал Тимоха. — Накось, выкуси! Гилевщики! — нагнул медвежий свой загривок и пошел на толпу так, будто перед ним и не было никого. Двух насмерть зашиб, одного окалечил, остальные разбежались.
Татарове ясачные пуще смерти боялись нового кузнецкого управителя, творящего «камчы-чаргы» — суд кнута. Боборыкин-воевода по данной ему власти мог без оттяжки казнить гилевщиков, «возмутителей супротив державы». Пока до этого дело не доходило. Обходился воевода без кроволитья. Зато недоимки Тимофей Степаныч вымещал на ребрах должников без жалости. Умел Тимофей выжимать прибыль для себя и для государя.
Воевода напрочь заказал казакам являться из улусов без «поклонных» соболей. Соболиная лихорадка захлестнула Кузнецк. Пушнина стала мерилом изворотливости и богатства. Ради нее шли на все. Казакам, годами не получавшим кормовых, волей-неволей приходилось промышлять грабежами. Боборыкин ведал о том доподлинно. Знал и притворствовал, что сие неведомо ему, управителю Кузнецкой земли. Чаял Тимоха: награбленное казаками рано ли, поздно ль ляжет в бездонные его сундуки. Порукой тому были пустые животы казаков и государев хлебный амбар, которым он, Тимоха, располагал, как своим собственным.
Нет оружия сильнее и ужаснее, чем голод. Голод, как палач, нависал почти над каждым обитателем острога, лишь в редкие годы давая отсрочку. За кусок хлеба в голодную пору, случалось, и убивали. За хлебушко головы свои, и жен, и детей своих закладывали. У кого хлеб — за тем и сила. Правду эту крепко усвоил муж неглупый и расчетливый, воевода Тимофей Боборыкин. Хлебом дарил и жаловал за службу, хлеба же лишал строптивцев и неугодных, о хлебе насущном пекся в первую голову. Хозяин Кузнецка повел дело так, что городок стал быстро расти и обрастать крестьянскими дворами.
Люди в остроге были на счету, и Тимофей Степаныч делал многое, чтобы привлечь в Кузнецк людей разных званий: крестьян-переселенцев, гулящих и даже беглых с сомнительным прошлым. Но более всего пекся он о привлечении в кузнецкие присудки* пашенных крестьян. «Доколь не осядет тут кормилец-хлебопашец — царствовать в Сибири гладу велику»,— справедливо решил воевода и приказал выдавать переселенцам ссуду и даже бесплатные «подмоги» («чем крестьянин мог дворцом поселитца, пашню распахать и всяким заводом завестися»).
Выдавать подмоги было накладно. Почти каждому переселенцу они требовались, потому как бежала в Сибирь все больше голытьба. Однако Боборыкин подмоги давал.
Каждому по десяти рублей денег (сумма по тем временам значительная) да сверх того по пяти четей ржи, одной чети ячменя, четыре чети овса и пуду соли. Ссуда, которую выдавали крестьянину вместе с подмогой, была обычно меньше подмоги, и на нее воеводский писец оформлял заемную кабалу.
И подмога, и ссуда не были признаком добродетели кузнецкого воеводы. Диктовала их великая нужда в сибирском хлебе, в кормильце-мужике, этот хлеб взращивавшем. И хотя воевода волен был сам устанавливать размеры подмог и ссуд («...а ссуду им и подмогу и льготу давать смотря по тамошнему делу и по людям и по семьям с порукою и примеряся к прежним годам»), выдавались они по указам правительства, а не по милости воевод.
Был Боборыкин Тимоха хват, охулки на руку не клал: и из подмог и из ссуд извлекать выгоду умел. Рано или поздно новосел, получивший подмогу, оказывался у воеводы в кабале. Однако, сказать правду, не токмо о сундуках своих радел оборотистый воевода. Боборыкинской расторопности Кузнецк обязан был первыми запашками. Именно Тимофей Боборыкин положил начало пашенному земледелию на земле Кузнецкой. Крутой сей муж трезво рассудил, что надеяться на привозной хлеб — все одно, что ждать погоды с моря. Не навозишься хлебушка из-за Камня. Да и по карману ли хлеб сей, подскакивавший в тысячеверстных перевозках в цене вдесятеро! Доколе не приложит мужик русский к сибирской нетронутой целине мозолистые свои руки, сидеть тут людишкам голодом. Не татарская мотыга-абыл, не жалкие клочки ячменных засевок — русская соха да кормилица-лошадка, пашенное надежное хлеборобство вырвет людей Сибири из когтей голода.
Так рассудил крепкий хозяин, кузнецкий воевода Тимофей Степанович Боборыкин, а рассудив так, повелел Недоле-ковалю сгондобить несколько сох с железными добрыми сошниками да бороны. И благословенный день первой борозды настал.
Майским погожим утром на сугревной елани в версте от острога выстроились семь разномастных лошаденок — все, что нашлось в Кузнецке и ближних аилах. Лошаденки впряжены были в сохи. Иные из лошадок еще недавно ходили под кыргызами, им было привычней пашню топтать, а не поднимать.
— Начните с пологой ляги, — отдавал последние распоряжения Боборыкин. — На бугры не лезьте, опосля захватим...
Отец Анкудим размашисто осенил крестным знамением и землицу, и лошадок, благословил первопахарей, и трудная работа началась.
— Уроди, кормилица, на старых, на малых, на радость крестьянскую, — молитвенно шептали Омелькины губы.
Им было тяжко, тем, первым, взрезающим убогой сохой своей неподатливую сибирскую дернину. Нет! Взламывающим целину вековечной заскорузлой отсталости, распахивающим поле для будущих всходов в сердцах и сознании ясачных.
Весть о неслыханной русской запашке собрала к Кузнецку аильчан Базаякова улуса. С изумлением глядели улусные люди, как из-под сошников выворачивались жирные пласты земли. Конная вспашка была им в диковинку. Разве может абыл сравниться с сохой!
Оба воеводы — и Боборыкин, и Осип Аничков были тут. Тимофей, довольный, хмыкал в усы:
— Глянь-кось, немаканые каково уставились. С сохи глаз не спущают. Глядишь, и себе такое ж обзаведение устроют. Смекают, значит, что мужик русский дурному не наущит.
Кажется, воеводе нравилось, что ясачные начинают мало-помалу перенимать у казаков их привычки, их тягу к пахоте, к хлеборобству.
Впрочем, кое-чему воевода и сам не прочь был у татар поучиться. Ну, хотя бы уменью по-особому варить железо.
Пекся Боборыкин о расцвете ремесел в Кузнецком, особливо радел об умельцах по кузнецкой части.
Призвал Тимофей Степанович однажды к себе в съезжую коваля Недолю.
— Можешь коренную тайну умельства кузнецкого у татар вызнать? Дюже горазды татарове руду разведывать да из оной железо выплавлять. Сего хитрого искусства они первеющие мастера. Тебе бы. Лучка, стакаться с ними, вызнать бы — из чего у кузнецов добрые шеломы да бехтерцы получаются? Какая такая хитрость ведома им? Вельми великую пользу государю нашему и Отечеству тем явишь.
— А не боишься, что я по дороге тягу дам? — горько усмехнулся Лука в глаза воеводе. — Отпущать, говорю, без конвою меня не боишься? Ссыльный ить я. Государева великая опала на мне...
— Что ты, Лука! Господь с тобой! Слова-то какие говоришь, — обиделся Боборыкин. — Али не знаешь, что я тебя почитаю первым среди ковачей умельцем? А что ссыльный ты — того я не помню и думать позабыл.
Коваль посветлел лицом, весь день потом неопределенно улыбался. Выходит, верит ему воевода.
И пошел ссыльный мастер Лука с котомкою по татарским аилам, забыв обиды старые, и побои от слуг царевых, и этапы, и унижения, и глад велик. Пошел выведывать тайности и секреты вековечного кузнецкого ремесла — не корысти и прибытков ради, но единственно пользы Отечества для. Пошел, как извеку ходили российские мастеровые, не кичась и не гнушаясь чужим мастерством и умельством прикоснуться к роднику мудрости другого народа, к иной, пускай еще и невысокой культуре. Сибирские россияне опыт тот, умельство то по крупицам, по малости собирали, чтоб вернуть его и явить миру уже в ином качестве и во всем русском размахе.
АТАМАН ЛИХИХ — ГУРКА
Зашагал Недоля-коваль ходко по пыльной дороге, улыбаясь каким-то своим думам и вовсе не помышляя о грозных неожиданностях, которые — вполне может быть — ждали его в немирных аилах. Шел без самопала, без сабли даже, неся в котомке лишь нехитрый кузнечный снаряд да горбушку хлеба. За ним мелко семенил толмач Васька Новокрещен, томский татарин, прихваченный Недолей устных переводов ради.
От Кузнецка верстах в десяти наскочили на них неизвестные — все как есть на конях и с оружьем. Впереди ватаги — седой мужик с хищным взглядом. Всадники были одеты кто во что, на седом же — боярский полукафтан красного бархата, поверх кафтана небрежно наброшен летний нарядный плащ — охабень.
«Лихие... — догадался Недоля. — Серые зипуны. А тот, седатый, видать, атаманом у них. Ну и образина! Уж не Гурка ли это душегуб?»
Васька-толмач тоже разглядел всю ватагу, схватил Недолю оробело за руку: «Гурка!»
И тут пожалел Недоля, что не взяли они с собой ни самопалы, ни даже сабли. И хотя за душой у кузнеца с толмачом не было ломаного гроша и ограбить их было невозможно, шайтан знает этих душегубов, — не захотят ли они поизгаляться над безоружными казаками, вспомнив воровские свои обиды на служилых?
«Все одно живым я им не дамся! — сжал коваль кулаки-кувалды. — Одного-двух прикалечу». И шагнул навстречу седому всаднику, навстречу своей судьбе шагнул.
— Куды на коня прешь? — удивился лихой. — Али жизнь не дорога?
— Тебе моя жизнь дешево не достанется, — проворчал Недоля. — Полезешь, так уж и быть, еще один грех на душу возьму, вот этим кулаком по балде поглажу. Все одно я теперя в ссыльном звании...
— Ух, ух, грозный какой! — сделал испуганные глаза краснорожий спутник Гурки. — А свинцовой похлебки не хошь?! В един миг требуху твою эфтой штукой продырявлю.
Рука с пистолью поползла вверх, смерть уставилась на Недолю черным дулом.
— Погодь! — осадил краснорожего Гурка. — Чтой-то мне этот ведьмедь знакомый будто. Не ты ли ссыльный огнищанин Лучка Недоля?
— А хучь бы и я, так что с того?
— Да ты пошто такой бодливый? — сразу подобрел седой. — Про силу твою я много наслышан. Токмо не сила твоя мне надобна, а искусность в делах ружейных. Замки у двух моих пистолей барахлят. Починить их можешь, чтоб осечки не давали? Как друга прошу — выручи. Ты ведь тоже когда-то погуливал да боярушек попугивал. Слыхал я, через убийство ты сюды попал?
Недоля покрутил головой с таким мученическим видом, будто седой разбередил его старую, саднящую рану.
— Не промышлял я никогда татьбой; не варначил и в убийстве повинен не более того, мною убиенного. Так уж сталось. Силушку некуда девать было. Кулачный бой... Без корысти сие, без злого умыслу. Все по чести — по совести... А пистоли тебе чинить не стану, ты уж, Гурьян, не обессудь.
— Этта пошто ж ты ко мне так? — заерзал в седле седой, и взгляд его потемнел, и металл прибавился в ледяном его голосе. — Али опчество тебе наше не подходит?
— Не буду чинить, — раздумчиво повторил Недоля.
Он хотел сказать лихому в глаза, что не хочет чинить оружие потому, что обращено оно будет против его же друзей — казаков, против человека вообще, но сказать все это не успел. Толмач Васька, дрожавший с перепугу, как осиновый лист, потянул Луку за рукав: дескать, голубчик, не перечь ты этим злодеям. И Лука сказал не те слова, что уже приготовил:
— Не могу я тебе сейчас замки починить, струмента у меня с собой нету. Ежли б на месте, в кузне — другой сказ. А тут нет.
— Ну, это что ж, это верна. Без струменту и вошь не убьешь, не токмо чтоб ружья чинить, — согласился атаман. — Давай тогда в другой раз. Я к тебе в Кузнецк верного человечка подошлю с пистолями-то. Уж ты, Лука, помогай, будь ласков. А Гурка Твердохлеб в долгу не останется. Завсегда товарищев выручить рад. Нужда приспичит, так еще, глядишь, и к нам переметнешься. Ты ведь тоже от боярской неправды страдалец.
Недоля как-то загадочно улыбнулся собственным мыслям, седой же принял его улыбку за знак согласия и заключил почти ласково:
— Ну, вот и сговорились. Два умных мужика завсегда промеж себя договорятся.
Лихие, видно, куда-то торопились, все время посматривая в сторону тракта; седой попрощался с Недолей за руку, которую тот подал неохотно, и они расстались.
Прощай, Гурка, лихая голова! Разные у вас с Недолей дороги. Тебя дорога через кровь и неправды ведет на плаху, коваля его дорога ведет к бессмертию. Кузнецк, заложенный такими, как Недоля, русскими мастеровыми людьми, будет стоять века, памятником мастерству их и мужеству.
С непонятной какой-то жалостью думал коваль о зипунах. Перед глазами его только что прошла вереница измятых судеб, исковерканных душ, раздавленных надежд. Как легко обнаружить их язвы под покровом напускной бесшабашной лихости!
Недоля еще раз невольно посмотрел в ту сторону, куда подались зипуны.
А Гурка через некоторое время привел свою ватагу к ветхому аилу в надежде найти тут корм себе и лошадям. Аил был так беден, что корма зипуны в нем не нашли, зато увидели нечто чудное. Татарин андазыном — сохой землю пахал. Только в андазыне у него не лошадь, не вол. Люди у него впряжены в андазын. Налегая на волосяные арканы, привязанные к обжам — оглоблям сохи, тащили ее три черных девки и малец. Халаты на них взмокли, лица искажены надсадой.
В руке у седого всадника сверкнула пистоль. Взгляд свирепый.
Испугался татарин не на шутку, забормотал что-то по-своему: не иначе, паштык урусов, а то и сам кузнецкий воевода. И бухнулся «воеводскому» коню в ноги.
Всадник во гневе потряс пистолью.
— Пошто, нехристь, людишек запряг? Н-ну-кось ответствуй, пень таежный!
Татарин с перепугу дрожал крупной дрожью, силился поднять на седого глаза, но не мог оторвать их от земли.
— Нету лошади, кыргызы за долги увели, — бормотал он скороговоркой. — А без лошади совсем худо. Без лошади не вспашешь. Так только, сверху землицу мало-мало ковыряем. Плохая вспашка — худой урожай. Уже пять лун голодом сидим...
Один из верховых перевел атаману слова татарина. Седой всадник задумался. Потом тряхнул головой и ловко соскочил с коня. Татарин в испуге бросился наутек.
— Э-эй, куда ты? Остановись, кузнечик! — крикнул седой. — Возьми коня-то, возьми!
Татарин остановился, уловив в голосе седого добрые нотки. Седой поманил его пальцем. Татарин несмело подошел. Седой сунул в руки татарина узду своего коня.
— Бери коня!
Татарин опешил. Остолбенели в испуге и недоумении черные девки и малый. Они так и стояли с волосяными арканами через плечо. У мальчонки от удивления — рот бубликом. Всадники басовито расхохотались.
— Бери, пока не передумал! — пригрозил седой и размашисто зашагал прочь от аила.
Всадники шагом тронулись за ним.
— Кто вы? — крикнул, опомнившись, татарин.
Один из всадников приостановился, ответил ему по-татарски:
— Серые зипуны мы. Слыхал про таких? Гулеваны залетные. А конем тебя гулевой атаман наш, Гурий Твердохлеб, жаловал. Молись за его душу своему басурманскому богу...
Сказал так и пришпорил коня. Уже из чащи, удаляясь, донеслась песня:
Нам постелюшка — мать сыра-земля,
Изголовьице — зло-кореньице,
Одеялышко — ветры буйные,
Покрывалышко — снеги белые,
Обмываньице — частый дождичек,
Утираньице — шелкова трава.
Родный батюшка наш — светел месяц.
Всадники давно уже скрылись в чащобе, а татарин все стоял, не веря в свалившееся на него счастье: сон это или явь? Однако конь — муругий рослый жеребец в богатой сбруе — стоял рядом и косил на него глазом.
Желая удостовериться, что это не сон, татарин потянул за узду. Конь коротко заржал и взлягнул ногой. Татарин отскочил от удара копыта сажени на три.
— Настоящий! — завизжал он радостно, потирая ушибленное место.
А коваль Недоля и толмач Василий тем временем вышагивали по дороге к Торгуна-кову аилу, и Серые зипуны не выходили у коваля из головы. Вспоминались легенды о зипунах, слышанные им в разное время. И чтобы как-то скоротать дорогу, одну из них пересказал Недоля своему спутнику...
Везли стрельцы казну в Кузнецк. Напали на них Серые зипуны, казну отняли, стрельцов побили. Снарядил кузнецкий воевода погоню. У речки Грохотухи настигла погоня зипунов. Завязалась перестрелка. У служилых и зелья и свинца в достатке, у зипунов зарядов не густо. Отбивались зипуны сколько могли — свинец кончился. А стрельцы уже вот они — напирают. К самой воде зипунов приперли. Что тут делать, как быть? Заметались зипуны по берегу. Свистят над их головами стрелецкие пули. А зипунам и ответить нечем, ни одного заряда нет у зипунов.
— Открывай ларец! — заорал Гурка. — Откупаться от стрельцов будем.
И запустил лапищу в ларец с деньгами. От серебряного звона монет стрельцы стрельбу прекратили, из укрытий выглядывают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Толпа надвигалась на него, дыша чесноком, потом, водкой, бранясь по-черному, многорукая и разгневанная. Тимофей понял: страшное это дело — толпа. Понял, но не заробел, не испугался.
— Споймать хотите, прихлопнуть, как воробья, шапкой! — заорал Тимоха. — Накось, выкуси! Гилевщики! — нагнул медвежий свой загривок и пошел на толпу так, будто перед ним и не было никого. Двух насмерть зашиб, одного окалечил, остальные разбежались.
Татарове ясачные пуще смерти боялись нового кузнецкого управителя, творящего «камчы-чаргы» — суд кнута. Боборыкин-воевода по данной ему власти мог без оттяжки казнить гилевщиков, «возмутителей супротив державы». Пока до этого дело не доходило. Обходился воевода без кроволитья. Зато недоимки Тимофей Степаныч вымещал на ребрах должников без жалости. Умел Тимофей выжимать прибыль для себя и для государя.
Воевода напрочь заказал казакам являться из улусов без «поклонных» соболей. Соболиная лихорадка захлестнула Кузнецк. Пушнина стала мерилом изворотливости и богатства. Ради нее шли на все. Казакам, годами не получавшим кормовых, волей-неволей приходилось промышлять грабежами. Боборыкин ведал о том доподлинно. Знал и притворствовал, что сие неведомо ему, управителю Кузнецкой земли. Чаял Тимоха: награбленное казаками рано ли, поздно ль ляжет в бездонные его сундуки. Порукой тому были пустые животы казаков и государев хлебный амбар, которым он, Тимоха, располагал, как своим собственным.
Нет оружия сильнее и ужаснее, чем голод. Голод, как палач, нависал почти над каждым обитателем острога, лишь в редкие годы давая отсрочку. За кусок хлеба в голодную пору, случалось, и убивали. За хлебушко головы свои, и жен, и детей своих закладывали. У кого хлеб — за тем и сила. Правду эту крепко усвоил муж неглупый и расчетливый, воевода Тимофей Боборыкин. Хлебом дарил и жаловал за службу, хлеба же лишал строптивцев и неугодных, о хлебе насущном пекся в первую голову. Хозяин Кузнецка повел дело так, что городок стал быстро расти и обрастать крестьянскими дворами.
Люди в остроге были на счету, и Тимофей Степаныч делал многое, чтобы привлечь в Кузнецк людей разных званий: крестьян-переселенцев, гулящих и даже беглых с сомнительным прошлым. Но более всего пекся он о привлечении в кузнецкие присудки* пашенных крестьян. «Доколь не осядет тут кормилец-хлебопашец — царствовать в Сибири гладу велику»,— справедливо решил воевода и приказал выдавать переселенцам ссуду и даже бесплатные «подмоги» («чем крестьянин мог дворцом поселитца, пашню распахать и всяким заводом завестися»).
Выдавать подмоги было накладно. Почти каждому переселенцу они требовались, потому как бежала в Сибирь все больше голытьба. Однако Боборыкин подмоги давал.
Каждому по десяти рублей денег (сумма по тем временам значительная) да сверх того по пяти четей ржи, одной чети ячменя, четыре чети овса и пуду соли. Ссуда, которую выдавали крестьянину вместе с подмогой, была обычно меньше подмоги, и на нее воеводский писец оформлял заемную кабалу.
И подмога, и ссуда не были признаком добродетели кузнецкого воеводы. Диктовала их великая нужда в сибирском хлебе, в кормильце-мужике, этот хлеб взращивавшем. И хотя воевода волен был сам устанавливать размеры подмог и ссуд («...а ссуду им и подмогу и льготу давать смотря по тамошнему делу и по людям и по семьям с порукою и примеряся к прежним годам»), выдавались они по указам правительства, а не по милости воевод.
Был Боборыкин Тимоха хват, охулки на руку не клал: и из подмог и из ссуд извлекать выгоду умел. Рано или поздно новосел, получивший подмогу, оказывался у воеводы в кабале. Однако, сказать правду, не токмо о сундуках своих радел оборотистый воевода. Боборыкинской расторопности Кузнецк обязан был первыми запашками. Именно Тимофей Боборыкин положил начало пашенному земледелию на земле Кузнецкой. Крутой сей муж трезво рассудил, что надеяться на привозной хлеб — все одно, что ждать погоды с моря. Не навозишься хлебушка из-за Камня. Да и по карману ли хлеб сей, подскакивавший в тысячеверстных перевозках в цене вдесятеро! Доколе не приложит мужик русский к сибирской нетронутой целине мозолистые свои руки, сидеть тут людишкам голодом. Не татарская мотыга-абыл, не жалкие клочки ячменных засевок — русская соха да кормилица-лошадка, пашенное надежное хлеборобство вырвет людей Сибири из когтей голода.
Так рассудил крепкий хозяин, кузнецкий воевода Тимофей Степанович Боборыкин, а рассудив так, повелел Недоле-ковалю сгондобить несколько сох с железными добрыми сошниками да бороны. И благословенный день первой борозды настал.
Майским погожим утром на сугревной елани в версте от острога выстроились семь разномастных лошаденок — все, что нашлось в Кузнецке и ближних аилах. Лошаденки впряжены были в сохи. Иные из лошадок еще недавно ходили под кыргызами, им было привычней пашню топтать, а не поднимать.
— Начните с пологой ляги, — отдавал последние распоряжения Боборыкин. — На бугры не лезьте, опосля захватим...
Отец Анкудим размашисто осенил крестным знамением и землицу, и лошадок, благословил первопахарей, и трудная работа началась.
— Уроди, кормилица, на старых, на малых, на радость крестьянскую, — молитвенно шептали Омелькины губы.
Им было тяжко, тем, первым, взрезающим убогой сохой своей неподатливую сибирскую дернину. Нет! Взламывающим целину вековечной заскорузлой отсталости, распахивающим поле для будущих всходов в сердцах и сознании ясачных.
Весть о неслыханной русской запашке собрала к Кузнецку аильчан Базаякова улуса. С изумлением глядели улусные люди, как из-под сошников выворачивались жирные пласты земли. Конная вспашка была им в диковинку. Разве может абыл сравниться с сохой!
Оба воеводы — и Боборыкин, и Осип Аничков были тут. Тимофей, довольный, хмыкал в усы:
— Глянь-кось, немаканые каково уставились. С сохи глаз не спущают. Глядишь, и себе такое ж обзаведение устроют. Смекают, значит, что мужик русский дурному не наущит.
Кажется, воеводе нравилось, что ясачные начинают мало-помалу перенимать у казаков их привычки, их тягу к пахоте, к хлеборобству.
Впрочем, кое-чему воевода и сам не прочь был у татар поучиться. Ну, хотя бы уменью по-особому варить железо.
Пекся Боборыкин о расцвете ремесел в Кузнецком, особливо радел об умельцах по кузнецкой части.
Призвал Тимофей Степанович однажды к себе в съезжую коваля Недолю.
— Можешь коренную тайну умельства кузнецкого у татар вызнать? Дюже горазды татарове руду разведывать да из оной железо выплавлять. Сего хитрого искусства они первеющие мастера. Тебе бы. Лучка, стакаться с ними, вызнать бы — из чего у кузнецов добрые шеломы да бехтерцы получаются? Какая такая хитрость ведома им? Вельми великую пользу государю нашему и Отечеству тем явишь.
— А не боишься, что я по дороге тягу дам? — горько усмехнулся Лука в глаза воеводе. — Отпущать, говорю, без конвою меня не боишься? Ссыльный ить я. Государева великая опала на мне...
— Что ты, Лука! Господь с тобой! Слова-то какие говоришь, — обиделся Боборыкин. — Али не знаешь, что я тебя почитаю первым среди ковачей умельцем? А что ссыльный ты — того я не помню и думать позабыл.
Коваль посветлел лицом, весь день потом неопределенно улыбался. Выходит, верит ему воевода.
И пошел ссыльный мастер Лука с котомкою по татарским аилам, забыв обиды старые, и побои от слуг царевых, и этапы, и унижения, и глад велик. Пошел выведывать тайности и секреты вековечного кузнецкого ремесла — не корысти и прибытков ради, но единственно пользы Отечества для. Пошел, как извеку ходили российские мастеровые, не кичась и не гнушаясь чужим мастерством и умельством прикоснуться к роднику мудрости другого народа, к иной, пускай еще и невысокой культуре. Сибирские россияне опыт тот, умельство то по крупицам, по малости собирали, чтоб вернуть его и явить миру уже в ином качестве и во всем русском размахе.
АТАМАН ЛИХИХ — ГУРКА
Зашагал Недоля-коваль ходко по пыльной дороге, улыбаясь каким-то своим думам и вовсе не помышляя о грозных неожиданностях, которые — вполне может быть — ждали его в немирных аилах. Шел без самопала, без сабли даже, неся в котомке лишь нехитрый кузнечный снаряд да горбушку хлеба. За ним мелко семенил толмач Васька Новокрещен, томский татарин, прихваченный Недолей устных переводов ради.
От Кузнецка верстах в десяти наскочили на них неизвестные — все как есть на конях и с оружьем. Впереди ватаги — седой мужик с хищным взглядом. Всадники были одеты кто во что, на седом же — боярский полукафтан красного бархата, поверх кафтана небрежно наброшен летний нарядный плащ — охабень.
«Лихие... — догадался Недоля. — Серые зипуны. А тот, седатый, видать, атаманом у них. Ну и образина! Уж не Гурка ли это душегуб?»
Васька-толмач тоже разглядел всю ватагу, схватил Недолю оробело за руку: «Гурка!»
И тут пожалел Недоля, что не взяли они с собой ни самопалы, ни даже сабли. И хотя за душой у кузнеца с толмачом не было ломаного гроша и ограбить их было невозможно, шайтан знает этих душегубов, — не захотят ли они поизгаляться над безоружными казаками, вспомнив воровские свои обиды на служилых?
«Все одно живым я им не дамся! — сжал коваль кулаки-кувалды. — Одного-двух прикалечу». И шагнул навстречу седому всаднику, навстречу своей судьбе шагнул.
— Куды на коня прешь? — удивился лихой. — Али жизнь не дорога?
— Тебе моя жизнь дешево не достанется, — проворчал Недоля. — Полезешь, так уж и быть, еще один грех на душу возьму, вот этим кулаком по балде поглажу. Все одно я теперя в ссыльном звании...
— Ух, ух, грозный какой! — сделал испуганные глаза краснорожий спутник Гурки. — А свинцовой похлебки не хошь?! В един миг требуху твою эфтой штукой продырявлю.
Рука с пистолью поползла вверх, смерть уставилась на Недолю черным дулом.
— Погодь! — осадил краснорожего Гурка. — Чтой-то мне этот ведьмедь знакомый будто. Не ты ли ссыльный огнищанин Лучка Недоля?
— А хучь бы и я, так что с того?
— Да ты пошто такой бодливый? — сразу подобрел седой. — Про силу твою я много наслышан. Токмо не сила твоя мне надобна, а искусность в делах ружейных. Замки у двух моих пистолей барахлят. Починить их можешь, чтоб осечки не давали? Как друга прошу — выручи. Ты ведь тоже когда-то погуливал да боярушек попугивал. Слыхал я, через убийство ты сюды попал?
Недоля покрутил головой с таким мученическим видом, будто седой разбередил его старую, саднящую рану.
— Не промышлял я никогда татьбой; не варначил и в убийстве повинен не более того, мною убиенного. Так уж сталось. Силушку некуда девать было. Кулачный бой... Без корысти сие, без злого умыслу. Все по чести — по совести... А пистоли тебе чинить не стану, ты уж, Гурьян, не обессудь.
— Этта пошто ж ты ко мне так? — заерзал в седле седой, и взгляд его потемнел, и металл прибавился в ледяном его голосе. — Али опчество тебе наше не подходит?
— Не буду чинить, — раздумчиво повторил Недоля.
Он хотел сказать лихому в глаза, что не хочет чинить оружие потому, что обращено оно будет против его же друзей — казаков, против человека вообще, но сказать все это не успел. Толмач Васька, дрожавший с перепугу, как осиновый лист, потянул Луку за рукав: дескать, голубчик, не перечь ты этим злодеям. И Лука сказал не те слова, что уже приготовил:
— Не могу я тебе сейчас замки починить, струмента у меня с собой нету. Ежли б на месте, в кузне — другой сказ. А тут нет.
— Ну, это что ж, это верна. Без струменту и вошь не убьешь, не токмо чтоб ружья чинить, — согласился атаман. — Давай тогда в другой раз. Я к тебе в Кузнецк верного человечка подошлю с пистолями-то. Уж ты, Лука, помогай, будь ласков. А Гурка Твердохлеб в долгу не останется. Завсегда товарищев выручить рад. Нужда приспичит, так еще, глядишь, и к нам переметнешься. Ты ведь тоже от боярской неправды страдалец.
Недоля как-то загадочно улыбнулся собственным мыслям, седой же принял его улыбку за знак согласия и заключил почти ласково:
— Ну, вот и сговорились. Два умных мужика завсегда промеж себя договорятся.
Лихие, видно, куда-то торопились, все время посматривая в сторону тракта; седой попрощался с Недолей за руку, которую тот подал неохотно, и они расстались.
Прощай, Гурка, лихая голова! Разные у вас с Недолей дороги. Тебя дорога через кровь и неправды ведет на плаху, коваля его дорога ведет к бессмертию. Кузнецк, заложенный такими, как Недоля, русскими мастеровыми людьми, будет стоять века, памятником мастерству их и мужеству.
С непонятной какой-то жалостью думал коваль о зипунах. Перед глазами его только что прошла вереница измятых судеб, исковерканных душ, раздавленных надежд. Как легко обнаружить их язвы под покровом напускной бесшабашной лихости!
Недоля еще раз невольно посмотрел в ту сторону, куда подались зипуны.
А Гурка через некоторое время привел свою ватагу к ветхому аилу в надежде найти тут корм себе и лошадям. Аил был так беден, что корма зипуны в нем не нашли, зато увидели нечто чудное. Татарин андазыном — сохой землю пахал. Только в андазыне у него не лошадь, не вол. Люди у него впряжены в андазын. Налегая на волосяные арканы, привязанные к обжам — оглоблям сохи, тащили ее три черных девки и малец. Халаты на них взмокли, лица искажены надсадой.
В руке у седого всадника сверкнула пистоль. Взгляд свирепый.
Испугался татарин не на шутку, забормотал что-то по-своему: не иначе, паштык урусов, а то и сам кузнецкий воевода. И бухнулся «воеводскому» коню в ноги.
Всадник во гневе потряс пистолью.
— Пошто, нехристь, людишек запряг? Н-ну-кось ответствуй, пень таежный!
Татарин с перепугу дрожал крупной дрожью, силился поднять на седого глаза, но не мог оторвать их от земли.
— Нету лошади, кыргызы за долги увели, — бормотал он скороговоркой. — А без лошади совсем худо. Без лошади не вспашешь. Так только, сверху землицу мало-мало ковыряем. Плохая вспашка — худой урожай. Уже пять лун голодом сидим...
Один из верховых перевел атаману слова татарина. Седой всадник задумался. Потом тряхнул головой и ловко соскочил с коня. Татарин в испуге бросился наутек.
— Э-эй, куда ты? Остановись, кузнечик! — крикнул седой. — Возьми коня-то, возьми!
Татарин остановился, уловив в голосе седого добрые нотки. Седой поманил его пальцем. Татарин несмело подошел. Седой сунул в руки татарина узду своего коня.
— Бери коня!
Татарин опешил. Остолбенели в испуге и недоумении черные девки и малый. Они так и стояли с волосяными арканами через плечо. У мальчонки от удивления — рот бубликом. Всадники басовито расхохотались.
— Бери, пока не передумал! — пригрозил седой и размашисто зашагал прочь от аила.
Всадники шагом тронулись за ним.
— Кто вы? — крикнул, опомнившись, татарин.
Один из всадников приостановился, ответил ему по-татарски:
— Серые зипуны мы. Слыхал про таких? Гулеваны залетные. А конем тебя гулевой атаман наш, Гурий Твердохлеб, жаловал. Молись за его душу своему басурманскому богу...
Сказал так и пришпорил коня. Уже из чащи, удаляясь, донеслась песня:
Нам постелюшка — мать сыра-земля,
Изголовьице — зло-кореньице,
Одеялышко — ветры буйные,
Покрывалышко — снеги белые,
Обмываньице — частый дождичек,
Утираньице — шелкова трава.
Родный батюшка наш — светел месяц.
Всадники давно уже скрылись в чащобе, а татарин все стоял, не веря в свалившееся на него счастье: сон это или явь? Однако конь — муругий рослый жеребец в богатой сбруе — стоял рядом и косил на него глазом.
Желая удостовериться, что это не сон, татарин потянул за узду. Конь коротко заржал и взлягнул ногой. Татарин отскочил от удара копыта сажени на три.
— Настоящий! — завизжал он радостно, потирая ушибленное место.
А коваль Недоля и толмач Василий тем временем вышагивали по дороге к Торгуна-кову аилу, и Серые зипуны не выходили у коваля из головы. Вспоминались легенды о зипунах, слышанные им в разное время. И чтобы как-то скоротать дорогу, одну из них пересказал Недоля своему спутнику...
Везли стрельцы казну в Кузнецк. Напали на них Серые зипуны, казну отняли, стрельцов побили. Снарядил кузнецкий воевода погоню. У речки Грохотухи настигла погоня зипунов. Завязалась перестрелка. У служилых и зелья и свинца в достатке, у зипунов зарядов не густо. Отбивались зипуны сколько могли — свинец кончился. А стрельцы уже вот они — напирают. К самой воде зипунов приперли. Что тут делать, как быть? Заметались зипуны по берегу. Свистят над их головами стрелецкие пули. А зипунам и ответить нечем, ни одного заряда нет у зипунов.
— Открывай ларец! — заорал Гурка. — Откупаться от стрельцов будем.
И запустил лапищу в ларец с деньгами. От серебряного звона монет стрельцы стрельбу прекратили, из укрытий выглядывают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33