– Спокойна, сынок.– Это останется только между нами, мама.– Только между нами.– Отцу я сам скажу, когда время придет, чтобы он тоже мог умереть спокойно.– Да, сынок, и отцу скажи, когда придет время. Глава семнадцатая Юла из Самого Пекла давно уже собралась помирать, но смерть все не приходила. Временами самой Юле казалось, что час ее кончины наступает, порой окружающие думали, что теперь-то уж конец, но шли дни за днями, а жизнь все еще теплилась в больной. Так что у Юрки было достаточно времени, чтобы поразмыслить и подготовиться к своему одинокому житью-бытью. И сама умирающая совершенно освоилась с мыслью о смерти.– Ты, старик, сколотил бы мне гроб, я бы поглядела, каков он, – сказала однажды Юла.– Доски я уже высмотрел, – ответил тот.– За чем же дело стоит?– Думал, мало ли что тебе подумается, ежели…– Чего тут еще думать, уж и так все давно передумано.– Подумаешь еще, что я жду твоей смерти.– И надо ждать, я сама ее жду.– Не могу, старуха.– Надобно, потому как…– Вроде бы так.И вот Юрка принес в комнату доски и принялся пилить, строгать, вымерять и колотить. Длилось это долго и прискучило Юле, – она убедилась, что отныне тишина и покой нравятся ей больше, чем шум и суета.– Что ты так долго строгаешь? – спросила она, наконец.– Хочу, чтобы доски были гладкие, – отвечал Юрка.– Обстрогай только снаружи, чтобы людям приятней смотреть.– Изнутри тоже обстрогаю, тебе лучше спать будет.– И без того усну крепко, как в гроб уложишь.Юрка продолжал возиться с досками. Немного погодя Юла позвала его:– Старик!– Что тебе?– Подойди поближе.Юрка отложил работу и подошел к больной.– Сядь. – И Юла показала на край постели.Юрка сел.– Старик, – снова начала Юла.– Гм…– Помнишь медведя, у которого были двойняшки?– У нас тоже двойняшки были.– Ты еще ножом убил медведицу.– Это ты ей под конец нож всадила…– А медведица хвать лапой по рукоятке…– Ну и что же? – спросил Юрка, потому что Юла умолкла.– А на земле что там было?– Мох.– Не правда ли! Красивый зеленый мох!– Вроде бы так.Оба немного помолчали.– Помнишь еще, как мы ночью в лесу встречались? – опять спросила Юла.– Порой будто помнится.– А там что было на земле?– Мох.– Еще мягче и красивее, чем там, где мы встретили медведицу с двойней, а?– Вроде бы так.– Мне бы такого мху, когда повезешь меня отсюда.– Это можно…– Правда, старик, можно. Тогда не надо и доски изнутри строгать.– Ну, нет, старуха, я и доски обстрогаю и мох принесу, чтобы все было…– Принеси мху, старик, много мху, мягкого, зеленого, как в ту пору, когда мы били медведя или когда гайком двойню зачинали.– Старуха, ты нынче впрямь помирать собралась.– Почему, старик?– Иначе бы так не говорила.– Нет, старик, услышала я, как ты строгаешь доски для моего гроба, и припомнилось мне, как счастливо мы с тобой жили.– И без греха!– Без греха и счастливо! Вот только дети наши…– Да, только вот дети наши.Тут Юла с трудом удержалась, чтобы не рассказать Юрке про Кусту и молодого Антса. Пусть сам скажет, когда придет время, – ведь он обещал. И все же неодолимое желание поведать об этом раньше Кусты продолжало гореть у нее в груди, и, быть может, она не смогла бы противиться этому желанию, если бы не сбылись вещие Юркины слова о том, что Юла впрямь умирает. Появились даже боли и муки, предсказанные лекарем, пришлось прибегнуть к полученным от него порошкам. Но всех порошков не понадобилось, – не успев их принять, Юла почила вечным сном. А так как за порошки заплачены были немалые деньги, Юрка сам их проглотил, – чтобы не пропали зря. Что полезно умирающему, подумал он, то не вредно и здоровому человеку.В самом деле, лекарства не принесли Юрке никакого вреда. Вечером, проглотив порошки, он только заснул как убитый. Не было слышно даже его обычного храпа. Это подметила и маленькая Рийя, его последыш, и сказала:– Отец, ты боишься мертвой мамы!– Ммым…– Тебе даже захрапеть во сне боязно.Юрка охотно дал бы и Рийе материнского лекарства, – авось, она, сладко уснув, не заметит у отца что-либо подобное. Но, к сожалению, остался всего лишь один порошок, и его Юрка решил проглотить сам. Можно было бы, конечно, поделить последний порошок пополам, но до этого Юрка не додумался: ведь до сих пор он давал Юле и принимал сам только по целому порошку, – как же тут станешь его делить? Так Рийя и не узнала, сладко ли уснула бы она от материнского лекарства. Однако она заметила, что, как только мать похоронили, отец опять стал храпеть во сне.«Вот ведь, – подумала Рийя, – как только засыпали мать землей, отец перестал ее бояться».О своих мыслях Рийя больше ни слова не сказала отцу. Она лишь удивлялась про себя, как странно устроено все на свете: живет человек – его не боятся; умрет – робеют перед ним; зароют в землю – опять не боятся. Словно попасть может от мертвых, пока их не зарыли в землю. Сама Рийя, напротив, боялась порой только живой матери, а мертвой – нисколечко, будь она хоть на земле, хоть под землей. А отец боялся, – это Рийя заключила еще из того, что он сделал матери красивый гроб, а у живой матери никогда не было ни одной такой красивой веши. «Да еще эта подстилка из мха, на которую легла мать в гробу, – именно легла», – подумала Рийя. Подстилка так понравилась девочке, что Рийя с удовольствием улеглась бы рядом с матерью и вместе с нею ушла бы под землю. Ведь если мать возьмут в рай, а Рийе после тоже надо будет пойти туда за нею, то почему бы им сразу не отправиться вместе, как это было до сих пор, когда Рийя всюду бегала за матерью? Теперь бегать за нею нельзя было, и Рийя попыталась утешиться тем, что побежала в лесок за полем, нашла там местечко, где рос самый густой и зеленый мох, легла на него и попробовала вытянуться так же, как мать в гробу. Но лежать, вытянувшись, оказалось страшно трудно, и Рийя решила: хорошо все-таки, что ее не положили рядом с матерью; что бы она стала делать, если бы пришлось ей лежать неподвижно дни и ночи, много дней и ночей? Не бегать и не шевелиться – это казалось для Рийи страшнее и труднее всего на свете. На это способна разве что черная желтоглазая кошка, единственная и верная Рийина подружка. Да и кошка только тогда любит покой, когда светит жаркое солнышко. А как может светить солнышко, раз гроб крепко заколочен крышкой и на крышке земля – много земли, целая куча. Где уж тут светить солнцу? А поэтому нельзя надеяться на мурлыку: даже мурлыка не захочет лежать на одном месте. Мурлыка любит тепло, а мать совсем холодная, – Рийя ее потрогала, – холоднее, чем когда-либо, холоднее, чем в ту пору, когда она приходила вымокшая под осенним дождем, стуча зубами от озноба. И все же мама лежала теперь на зеленом мху точно так же, как сейчас лежит Рийя под теплым осенним солнышком.В связи со смертью матери Рийя сделала еще одно интересное открытие. Прежде отец казался ей почти чужим, и она чувствовала к нему только страх. Страх вызывался главным образом тем, что даже мать, пожалуй, боялась отца. Все другие чувства к отцу у девочки отступали перед чувством страха. Пока жила мать, отец никогда не спрашивал Рийю, сыта ли она, или нет. Придет, пошарит – нет ли самому чего-либо перекусить, а потом ляжет передохнуть либо опять уйдет на работу. Рийе частенько казалось, что это совсем чужой человек, и неизвестно, почему он живет вместе с ними. Поэтому она охотнее звала его Юркой, как и все, а не отцом, как заставляла ее мать. Рийя редко осмеливалась подходить к нему и еще реже слышала от него ласковое слово. Да и мать всегда наказывала Рийе не надоедать отцу, потому что он-де устал от работы.После смерти матери отец стал как будто другим человеком. Неожиданно у него нашлось время и для Рийи. Несколько раз на дню он справлялся, поела ли дочка, не голодна ли; и стоило Рийе хоть чем-нибудь намекнуть, что она хочет кушать, отец всегда находил для нее кусочек-другой, чтобы заморить червячка. Вскоре Рийя заметила, что отец готов был даже бросить самое неотложное дело, если у ней в чем-либо была нужда. Отец даже беседовал с Рийей. Правда, он говорил не так, как мать, – но хорошо и то, что вообще говорил. Да и материнскую речь Рийя день ото дня забывала все больше, только звук ее голоса по-прежнему отдавался в ушах у девочки. Такие прозвища давал Юрка своему последышу, что Рийя вначале не могла взять в толк, – то ли, отец дразнит ее со зла, то ли хочет задобрить.– Ну-ка, чумазая моя, поди сюда, – говорил Юрка дочери; и когда Рийя останавливалась в нерешительности – подойти к отцу или убежать, он добавлял: – Иди, иди, сопливенькая! – А когда и это не действовало на Рийю, отец говорил: – Что. же ты не идешь, растрепка?Девочка привыкла со временем и к этим и к еще более неблагозвучным прозвищам, потому что видела, отец никогда не звал ее зря: каждый раз он что-нибудь припасал для нее в кармане – ягодку ли, свисток, дудочку, вырезанную из дерева лошадку, полуувядший цветок, листочек заячьей капусты или щавеля, или что-нибудь в этом роде. Один раз он даже принес в берестяном туеске шмелиные соты и, посадив Рийю к себе на колени, стал учить ее высасывать мед.И тогда же Рийе впервые пришла в голову мысль, что, может быть, отец тоже любит ее, как любила мать, – с той разницей, что отец никогда не говорил об этом, а вместо этого называл ее дурехой, блошкой, козявкой или замарашкой. Вскоре Рийя, не ожидая зова, сама стала бегать к отцу, в особенности если он возвращался домой на лошади. Тут всегда можно было покататься на телеге, на дровнях или просто верхом. Езда верхом казалась Рийе самой увлекательной, такой увлекательной, что, покатавшись в первый раз, она две ночи подряд видела все это во сне, причем у лошади было отцовское лицо и его глаза, глядевшие назад, на Рийю.– Почему у лошади твое лицо? – спросила Рийя утром.– Где? – недоуменно спросил Юрка.– Во сне, – ответила девочка.– Ишь негодница! Лошадь, говоришь, на меня похожа!– Когда я ехала, она оглядывалась.– Значит, ты ей понравилась.– Почему бы, а?– Ты легкая – не чувствует, что верхом сидишь.– А лошадь разве хочет, чтобы ей было легко?– Вроде бы так.Таково было Юркино толкование сна, и Рийю оно вполне удовлетворило, тем более что очень скоро она перестала видеть во сне верховую езду, хотя скакать на лошади хотелось ей все больше и больше. Подчас, когда нельзя было взобраться на лошадиную спину, Рийя гарцевала на отцовской шее, а он держал ее за темные от загара ноги. Однако сидеть на лошади все же было интереснее, потому что там можно было держаться за челку или за гриву, а стоило ей вцепиться отцу в волосы, как он тут же кричал:– Эй ты, репей, не тронь космы!Плохо, по мнению Рийи, было еще и то, что отец так мало сидел дома, – временами девочка страшно скучала. Случалось, Рийя хныкала и просила отца еще немного остаться с нею, но отец вставал и уходил, словно не слыша ее жалоб. Он почти никогда не брал дочку с собой: а когда была мать, Рийя всегда ходила за нею. В этом и заключалось различие между отцом и матерью. Мать всегда была тут как тут, под руками, ее всегда можно было увидеть и услышать; отец же появлялся время от времени, словно откуда-то с того конца света, и приходилось долго ждать его и скучать. После смерти матери вся Рийина жизнь стала как бы сплошным ожиданием и скукой.– Рийя не хочет оставаться одна, – жаловалась порой девочка.– Да ты ведь хозяйка, – уговаривал ее отец.– А хозяйка разве должна быть одна?– Вроде бы так.– Я не хочу быть хозяйкой.– Другой хозяйки нам с тобой негде взять.– Все равно не хочу.– Побудь еще немножечко, а потом…– Что потом?– Увидим что.Но дни шли за днями, и в конце концов ребенок свыкся с тем, что дома нет ни отца, ни матери. Вместо них появился совсем другой человек, который должен был их заменить. Рийя перестала жаловаться на скуку и не просилась больше идти с отцом, а только спрашивала иногда:– Ты далеко сегодня пойдешь?– Далеко, – отвечал Юрка.– Через лес?– Через лес.– Через большое поле?– Через поле.– И в другой лес?– И в другой.– И через него пройдешь?– Пройду.– А что потом будет?– Потом больше ничего не будет.– А что тогда будет, когда больше ничего не будет?– Домой вернусь.– Что ты мне принесешь, когда вернешься издалека?– Что попадется.– Если принесешь, то принеси побольше.– Принесу, чтобы хватало.– Принеси столько, чтобы наесться и еще бы осталось.– Вроде бы так.Тут Рийина мысль чуть свернула в сторону, и она спросила:– А если ты много принесешь, маме тоже надо оставить?– Оставь и маме.– Когда она вернется?– Мы пойдем за нею.– Вместе с тобой?– Посмотрим как – вместе или поодиночке.– А когда мы пойдем?– Малость придется потерпеть.– Рийя хочет сейчас же…– Сперва я принесу все, что нам нужно будет взять с собою.– Хорошо, Рийя подождет, пока ты принесешь всего много-много.– Много-премного.Были минуты, когда Юрка, оставаясь в одиночестве, словно раздумывал о чем-то или тосковал, но никому так и не довелось узнать про его думы и тоску. Только одно можно было заметить: когда Юрка сидел один, его взор неизменно обратился к церкви. Не то он сам готов был пойти туда, не то ждал, что кто-то придет оттуда. Смотреть в ту сторону, где стоит церковь, вошло у Юрки в привычку до конца жизни. Даже в те минуты, когда он перекидывался словом-другим с Рийей, глаза его невольно устремлялись к церкви. Глава восемнадцатая Несмотря на все горести, спустя некоторое время Юрка словно пробудился к новой жизни: радостней стало на душе, охотней работалось. Все чаще шутил он с ребенком: «Быть тебе хозяйкой Самого Пекла!» Казалось, эта шутка зачаровала самого Юрку, и он вместе с ребенком начал верить своим словам. Юрке как будто в голову не приходило, что Самое Пекло давно уже принадлежит Антсу, а не ему. С новыми силами он принялся за работу, трудился точно на своей, выкупленной в собственность полосе: рыл новые канавы, обновлял старые, расчищал и разравнивал покосы, удобрял поля, словно собираясь оставаться тут на веки вечные. Сосед, который, как и Юрка, был у Антса арендатором, придя как-то посмотреть на Юркины хлопоты, сказал:– Ты, знай, топишь для нас преисподнюю?– Пока что нет, – ответил Юрка, – но и тому придет время.– Куда там – приходить, оно уже и так пришло.– Сначала надо душу спасти, – объяснил Юрка.Сосед не вполне уразумел, как понимать Юркины слова, и сказал:– Разве спасется тот, кто гнет спину на другого?– Я гну спину на себя.– Как же на себя, коли для Антса канавы роешь?– Я себе рою.– Пекло принадлежит Антсу, а не тебе и не мне.– Но ведь живем тут мы.– Антс может отказать нам. Со мной он договорился только на два года.– Я живу здесь не один десяток лет.– А договор?– Какой?– Договор – на сколько лет писали?– Совсем не писали.– Тем хуже! Антс может вытурить тебя отсюда в любой Юрьев день.– Антс – мой друг.– Ишь нашелся друг! – насмешливо сказал сосед и серьезным тоном добавил: – Пока ты ему полезен – он друг, а перестанешь приносить пользу – будет враг.– Врага надо прикончить.Сосед, полагая, что Юрка шутит, засмеялся. Под конец он сказал:– Легче свою выгоду блюсти, чем Антса убивать.– Выгода души не спасет.– А убийство?– Порой спасает.«Шутник, ей-богу», – подумал сосед и продолжал разговор:– Все-таки не понять мне, с чего ты на чужой земле так надрываешься?– Хочу обрести блаженство.– В труде, что ли, его обретают?– А то в чем же?Сосед сразу не нашелся, что ответить. Повременив немного, он сказал:– Ну, может, самого тебя и спасет твой труд, но другим ты жару поддаешь, чисто в аду.– Гм, – недоумевал Юрка.– Конечно! Пораскинь-ка умом: нынче весною Антс обновил со мной договор и повысил аренду. Я попытался было растолковать ему: неправильно, мол, ведь цены-то прежние, а участок ни больше, ни лучше. Так, знаешь, что он мне ответил? Слово в слово этак: «Работай, как Юрка, будет и участок больше да лучше».– Теперь ты сам видишь, что Антс мне друг, – торжествующе сказал Юрка.– Как так?! – изумленно воскликнул сосед, ибо его рассудок не постигал Юркиных выводов.– А разве нет?– С какой же стати нам его землю улучшать?– Да ведь мы тут живем.– А ему только и дела, что набавлять аренду?– Как видишь.– Но ведь нет смысла улучшать землю. Улучшай ли, нет ли – аренда все равно будет расти.На соседа слова Юрки подействовали, словно удар дубиной по голове. Ну что делать, ей-богу! Живи так или этак – Антс, знай, набавляет аренду. Разница лишь в том, что один улучшает землю, – ан, за это больше аренды плати; а другой такую аренду платит, что волей-неволей улучшай участок, – иначе не расплатишься с хозяином и сгонят тебя. А куда тебе, братец, подеваться, ежели у Антса везде «земляки», ежели он во все концы света ручищами тянется? Захоти ты даже бросить землю да податься куда-нибудь, чтобы на стороне чем-либо другим заработать на хлеб, – и там не избежать тебе Антсовой хватки, сразу ее почувствуешь! Делай что хочешь: улучшай, не улучшай – все равно вся твоя выгода Антсу в карман пойдет. А тебе за все твои труды – сухая горбушка!– Да, все это так, – покорно сказал под конец сосед, – с работы сыт не будешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25