Разобраться, кто есть кто, было нелегко, потому что для Спайка все арабы были на одно лицо, как, впрочем, для Абу – евреи. Надо сказать, что национальная и расовая принадлежность не играли никакой роли в том, какую сторону занимал тот или иной человек. В целом североамериканцы с пеной у рта отстаивали футбол, но были и такие, что не менее горячо защищали танец. И наоборот. Женщины-гетеросексуалки и мужчины-гомосексуалисты горой стояли на стороне Саломеи. Лесбиянки поддерживали Суперкубок.
Одержимое ликованием по поводу победы Нью-Йорка в предварительных играх большинство начало склоняться на сторону Суперкубка. Но затем наступил вечер пятницы, когда Саломея – как обычно, застенчивая и Насупленная – танцевала, словно оседлав извивающегося питона, танцевала, словно полицейский свисток во время ночной облавы в борделе, танцевала, словно часы с автоподзаводом на запястье у святого Витта. И маятник качнулся.
– Я, хоть убей, не могу взять в толк, как можно отказаться от Суперкубка, – озадаченно произнес кто-то из джентльменов. – Это так… неестественно.
– Подумай вот о чем, друг мой. Когда ты в последний раз смотрел Суперкубок, каким он тогда тебе показался? Признайся, что сущей тягомотиной.
– Ну…
– Нет, будь уж до конца честным. Девяносто процентов игры была скука смертная.
– Есть немало важных вещей, о которых тоже можно сказать, что они скука смертная. Например, церковь. Но это еще не оправдание, чтобы в нее не ходить. Или ООН…
– Саломея тебе не церковь и не ООН.
– Что верно, то верно.
– Это точно.
– И Танец Семи Покрывал – это вам не ежедневная скукотища.
– Ну разумеется.
– Никто не спорит.
– Пусть кто попробует.
– Да, но…
Близился день голосования. Спайк с Абу тщательно просчитали его исход. Скрупулезно изучив ситуацию проведя конфиденциальный опрос и произведя научный расчет, они пришли к выводу, что двадцать процентов тех, кто имеет законное право голоса, выберут игру, тридцать процентов проголосуют за танец, а оставшиеся сорок пять так и не смогут сделать свой выбор, поскольку их раздирали противоречия. Так что многие из них вообще предпочтут не голосовать.
– Как бы то ни было, мы расчленим нашего цыпленка, – сказал Абу. – Ох не завидую я этой несчастной птичке.
– Охо-хо! – воскликнул Спайк. – Как это мне напоминает Палестину!
Эллен Черри наблюдала все эти махинации и подтасовки, все эти страсти-мордасти вокруг танца и Суперкубка с отрешенным недоумением. Что касается ее лично, она бы предпочла Танец, но только из любопытства. Любопытство же мучило ее потому, что ей стало известно – именно ее настенная роспись повлияла на решение Саломеи исполнить танец. Спорт и физические упражнения Эллен Черри никогда особенно не привлекали. Зато если что она и уважала в Бумере Петуэе, так это то, что он, забросив спорт, втихаря брал уроки танго.
В один из дней она спросила у мужчин в баре:
– Интересно, что произошло бы, отними у вас Господь ваши круглые цацки? Надеюсь, вы понимаете, о каких цацках я говорю, – о мячах. Предположим, что в атмосферу вошел космический корабль инопланетян и разом испепелил все мячи на этой планете. Все до последнего: футбольные, волейбольные, бейсбольные, баскетбольные, для гольфа, для тенниса, для боулинга, для водного и конного поло – в общем, все до единого. Какие бы это имело последствия? Не случилось бы так, что все мужское население планеты постепенно одичало? Пролилась бы на улицах кровь? Или это стало бы толчком к новому витку эволюции, и в результате мы бы получили более высокоразвитые виды млекопитающих?
Некоторые из них посмотрели на нее, втянув головы в плечи, другие так – словно она была для них опасной идиоткой.
– Кораблей с пришельцами не существует, – сухо возразил врач-египтянин.
– Пусть только сунутся сюда, мы им сами поотрываем кое-какие мячи, – произнес Шафто.
И все, кто его понял, покатились со смеху.
* * *
На протяжении нескольких недель вокруг нее кипели ожесточенные страсти. Однако хотя Эллен Черри и не удавалось их игнорировать, по крайней мере она притворялась, что вся эта шумиха ее не интересует. Тем более что имелись проблемы и поважнее. Они то и дело напоминали о себе, жужжа, словно пчелы, под копной каштановых локонов. И не в последнюю очередь – близкий приезд Пэтси со всем ее скарбом, со всем ее барахлом, со всеми ее пожитками, вещами, кастрюлями-ложками-вилками, иголками-булавками, банковскими счетами, корзиной-картиной-картонкой и пр.
Готовясь к такому важному событию, как рождественский приезд матери, к скорому перемещению Пэтси в бурлящую кофемолку Манхэттена, Эллен Черри замазала белилами всю обнаженную натуру Бумера Петуэя. Эта операция преследовала двоякую цель. С одной стороны – спрятать от посторонних глаз свое восхищение тяжелой артиллерией Бумера (правда, Эллен Черри подозревала, что Пэтси питает к мужским достоинствам интерес куда более обостренный, чем она сама), с другой – подготовить себе для работы несколько чистых холстов. У нее уже давно чесались руки, ей хотелось как можно скорее взяться за кисть. И вот теперь она не на шутку опасалась, что приезд матери стеснит ее – как в пространственном, так и творческом плане.
Забелив Бумера, Эллен Черри продолжила забеливать свои холсты с грязными носками и консервными банками, в том числе и те полбанки, что остались от ее последнего эксперимента с белилами. (За несколько тысяч миль от нее, изуродованный(ая), весь(вся) в следах острых зубов барракуды и совершенно голый – последние остатки его(ее) этикетки растворились в теплых водах Средиземноморья, – Жестянка Бобов неожиданно простонал, словно получив телепатическое известие. «Продержись еще немного», – сказала ему(ей) Раковина. Она уже на расстоянии нутром ощутила вибрацию, возвещавшую биение прибоя о пирс тель-авивского порта.) Затем Эллен Черри переключила свое внимание на ложечку, вернее, ложечки. Одну за другой она замазала их всех. На протяжении всей этой операции ее била дрожь – до тех самых пор, пока незакрашенным остался один-единственный последний портрет. Эллен Черри подумала, не сохранить ли ей его в качестве напоминания о том удивительном воздействии, какое имело на ее жизнь таинственное появление и исчезновение ложечки (она все еще подозревала, что к этим перемещениям наверняка причастен Секретный Агент Бумер Петуэй). И, что тоже не менее важно, то тайное знание, коим наградила ее Ложечка, стоило Эллен Черри вовлечь ее в свои зрительные игры. Однако, поразмыслив, она все же решила, что есть в этом мире вещи, о которых лучше не задумываться, если они, конечно, не прилипнут к вам, как моллюск к корабельному трюму, и вы постепенно дадите течь, начнете крениться и в конце концов пойдете ко дну. Эллен Черри удалось вернуть себе душевное равновесие, которое она во многом растеряла с тех пор, как переехала в Нью-Йорк. И теперь ей меньше всего хотелось его лишиться – причем по вине какой-то там десертной ложки! В некотором отношении эта ложечка, ее уму непостижимая загадочность, помогла ей вновь обрести под ногами твердую почву. Разве не малышка-ложечка – словно то была и не ложечка вовсе, а самая настоящая вилка – пронзила ее закоснелое эго? Разве само это закоснелое эго не было источником большей части ее личных неприятностей и страданий? Более того – разве не она сама, почти не отдавая себе в том отчет, изобразила ложечку в своей настенной росписи в «Исааке и Исмаиле»? В конечном итоге Эллен Черри решила пощадить эту последнюю, единственную ложечку, хотя и дальше была намерена держать холст лицом к стене.
В конце концов незабеленной осталась еще одна, самая последняя картина – Бумеров портрет с семью разными языками. Его Эллен Черри отнесла в галерею Ультимы Соммервель. По мнению Ультимы, этот портрет в художественном отношении значительно уступал настенной росписи, в которой Ультима продолжала отыскивать все новые и новые социально-политические смыслы, хотя и жаловалась, что картина эта отражает темное, мягкое подбрюшье феминизма. Тем не менее Ультима была уверена, что портрет найдет своего покупателя, главным образом благодаря тому, кто на нем изображен. Репутация Бумера в творческих кругах значительно возросла и укрепилась с тех пор, как он слинял в Израиль.
– Будь он еврей, – рассуждала Ультима, – его бегство в Иерусалим вызвало бы разве что пару кивков. Но когда это белый южанин-хиллбилли… Деревенский парень… Гой… Знаете, милочка, наш мистер Петуэй задал им всем хорошую головоломку.
Портрет был продан в течение ближайших сорока восьми часов за пять тысяч долларов, что позволило Эллен Черри избежать грозившего ей выселения. Право, было бы некрасиво, если бы Пэтси по приезде обнаружила дочь накануне Рождества сидящей на тротуаре со всем своим скарбом.
А еще до приезда Пэтси пришло письмо от Бумера. Кстати, Эллен Черри тоже написала ему. Их письма наверняка повстречались где-то на полпути над Атлантикой (чьи пенистые просторы Раковина и Жестянка Бобов сумели преодолеть еще до наступления зимних штормов), а может, и над самим Иерусалимом, над сектором Газа, над интифадой, над голыми скалами, над стадами овец, над медовыми пряниками, резиновыми пулями и бесконечными караванами древних суеверий.
Бумер докладывал, что работа над скульптурой Па-леса уже завершена и памятник вскоре будет установлен. Открытие монумента состоится на последней неделе января, после чего ему придется принять кой-какое решение. Тем временем к нему пожалует Бадди Винклер, хотя, возможно, уже после открытия памятника, ближе к середине месяца. В последнем абзаце Бумер довольно трогательно писал ей о том, какой сладкой пыткой стало для него на пару мгновений снова взглянуть на нее. Правда, перед этим он немного пораспространялся о том, каким успешным оказался его маскарад.
«Когда ты стояла в дверях в этом твоем кимоно, глядя на тебя, я чувствовал себя словно шеф-повар, посыпающий размягчающей смесью собственное сердце, – писал он своим корявым почерком. – Оно стало таким мягким и нежным, что его легко разорвал бы своими розовыми беззубыми деснами даже месячный младенец; любой старый хрыч с застарелой язвой переварил бы его, словно сливки».
Что касается письма Эллен Черри, то оно было предельно сжатым и уместилось на открытке: «Дорогой Супруг и Мастер Маскарада», говорилось в нем. «Спасибо за прекрасные розы. Я с самого начала знала, что это ты».
Самолет, которым прилетела Пэтси, опоздал на целый час – его колеса коснулись взлетно-посадочной полосы ровно в полдень за день до Рождества. Эмоции Пэтси прибыли в том же взъерошенном состоянии, что и ее прическа.
– Еще одна деревенская букашка прибыла на штурм большого города, – заявила миссис Чарльз, выходя в зал прилетов. – О Господи, ну почему я не осталась там, где прожила всю жизнь, где мне самое место? Я уже слишком стара. Чует мое нутро: пребывание в этой мясорубке будет стоить мне добрую часть моей страховки. У меня такое чувство, будто я доверила свою сумочку первому встречному, чтобы ему было легче меня обобрать как липку.
– Ах, мама, не прибедняйся. Не такая уж ты деревенская простушка, как притворяешься. И еще совсем не стара. Вот увидишь, ты не успеешь и глазом моргнуть, как привыкнешь к Нью-Йорку. А деньжата твои живо прикарманят квартирные хозяйки и магазины.
Вечером они зажарили цыпленка и украсили довольно жидкую елочку, которая выглядела столь же несчастной и растерянной, что и Пэтси. А еще они выпили довольно прилично рома с яичным ликером Ужин закончился тем, что обе расплакались, главным образом по Верлину, хотя с десяток слезинок были зарезервированы для Бумера Петуэя и еще кое-кого из мужчин. На следующее утро Пэтси проявила уже большую трезвость суждений.
– Уж если Бад приноровился к жизни в этом муравейнике, и ничего, не жалуется, – рассуждала она, поглощая за завтраком бекон, – то чем я хуже?
– Все будет прекрасно, мама. Вот увидишь. Только давай не будем вспоминать дядю Бада, хорошо?
– Он обидится, если мы с ним не встретимся.
– Ладно, но только не у меня дома.
Затем они переключились на тему «И+И». В конце концов Эллен Черри даже рассказала матери про Саломею, про ее бесчисленных поклонников и о том, какой крупный конфликт назревал среди завсегдатаев ресторана. Партия Танца Семи Покрывал против партии Суперкубка. Пэтси слушала в полном восторге и назадавала кучу вопросов.
– Я сама с удовольствие танцевала бы, – задумчиво произнесла она, описав вилкой круг над тарелкой с вафлями – словно то была и не вилка вовсе, а подбитый самолет, выискивающий, где ему совершить посадку.
Свою первую неделю в Нью-Йорке Пэтси отказывалась выходить из дому одна, без сопровождения дочери Пока Эллен Черри была на работе, Пэтси прибиралась в квартире либо нагишом танцевала под музыку братьев Не вилл – вернее, в одних своих знаменитых белых сапожках.
– Этот город режет ухо. Просто удивительно, что у тебя на барабанных перепонках еще нет мозолей от шума, – сказала она дочери как-то раз, стоя у окна.
– И такое случается, – согласилась Эллен Черри. – Но порой постоянный шум может от полировать человека до блеска. Помню, как-то раз Бумер написал мне в письме о Ближнем Востоке: «Чем жестче и грубее становится мир вокруг нас, тем нежнее я кажусь самому себе». Как мне кажется, с тобой происходит то же самое.
– Ох уж этот Бумер!
– Это точно, – вздохнула Эллен Черри. – Ох уж этот Бумер.
В конце концов Эллен Черри стала брать мать с собой в ресторан. Пэтси помогала на кухне и обслуживала столики в баре. Это давало ей возможность чем-то заняться, поближе рассмотреть настенное творение дочери, а также стать свидетельницей развития конфликта между Танцем и Кубком. Ей не надо было объяснять притягательность футбольной игры, хотя бы потому, что в глазах Пэтси именно футбол раньше времени свел в могилу ее супруга. Однако, впервые увидев собственными глазами Саломею, она поняла всю силу колдовских чар, коими девушка опутывала зрителей.
– Боже милостивый! – воскликнула Пэтси. – Что за тощая недожаренная рыбешка! Вижу-вижу, если кто не хочет, чтобы она к нему прилипла, беднягу спасет разве что слой тефлона!
Через несколько дней в баре вспыхнула потасовка. Все началось с того, что клиентка – ненавистница Кубка до крови расцарапала ярко накрашенными ногтями щеку собственному супругу, после чего конфликт перебросился и на другие столики. Тогда, чтобы положить конец безобразию, детектив Шафто – а что ему оставалось делать? – выхватил свой тупорылый тридцать восьмой и пальнул в воздух. Пуля рикошетом отскочила от трубы на потолке и застряла в настенной росписи. Из оставленного пулей отверстия донесся звук, чем-то отдаленно напоминавший волчий вой.
* * *
– Этим все решено, – произнес Абу, когда они со Спайком вернулись в ресторан из теннисного клуба. Шафто и охранник все еще с пеной у рта спорили о том, имел ли право детектив пронести в ресторан оружие.
– Этим все решено. Никакого голосования.
– Ох-хо-хо! – воскликнул Спайк. – Не ресторан, а прямо-таки банановая республика.
– Помнится, у тебя имелся какой-то план, – напомнил ему Абу.
– Верно. Мы отменяем голосование, и в действие вступает план Б.
План Б был целиком и полностью детищем Спайка. Тот был настолько озабочен разногласиями между сторонниками Суперкубка и сторонниками танца, что выразил готовность приобрести несколько промышленных обогревателей и холщовый тент, чтобы на время вынести гигантский телевизор во двор за рестораном. Разумеется, там будет не столь тепло и уютно, как внутри, однако туда будут приносить еду и напитки, и те клиенты, что еще не решили для себя, к какой партии им примкнуть, могут при желании перемещаться из зала во двор и обратно, глядя то на Суперкубок, то на Танец Семи Покрывал.
До судьбоносного воскресенья оставалось всего восемь дней, и такой компромисс всех несказанно обрадовал.
– Должно сработать, – пробормотал Шафто. – Хотя бы на бумаге.
В понедельник, семнадцатого января, Пэтси днем обедала с Бадди Винклером. Она долго умоляла Эллен Черри пойти вместе с ней – но без толку. В результате Пэтси рискнула отправиться к Бадди одна и после девяти или десяти робких попыток даже умудрилась самостоятельно поймать такси. К ее вящему удивлению, адрес, где ее высадил таксист, оказался рестораном с ближневосточной кухней.
– И мы будем тут есть? – спросила она после того, как смутила преподобного жаркими объятиями.
– Да. Потому что утром я улетаю в Иерусалим, и мне надо привыкнуть к тамошней кухне. Мне там предстоит масса дел, и я не могу позволить, чтобы меня отвлекали такие вещи, как несварение желудка. А теперь заранее отвечу на твой следующий вопрос: почему я решил провести акклиматизацию именно здесь, а не в той омерзительной Гоморре, где единственная дочь Верлина Чарльза разбивает сердце своего покойного отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63