Ей уже восемнадцать, она свободная белая девушка.
Я именно такая, подумала Эллен Черри. Она оторвала голову от проплаканной подушки и села на мокрой от слез постели. Господи, как она раньше не додумалась?
– Я именно такая!
Убедившись, что за окном ночь и все вокруг спят крепким сном, она тихонько спустилась вниз. Верлин в это время имитировал в спальне аллигатора, а его супруга ворочалась на диване в гостиной. Эллен Черри сделала себе омлет из четырех яиц, запив его бренди, который Пэтси добавляла в пироги с фруктовой начинкой, – единственная разновидность алкоголя, которую держали в доме.
Утро застало ее в сварочной мастерской, где она каким-то чудом сумела уговорить Бумера, и тот одолжил ей пятьсот долларов. Может, она пригрозила ему, что расскажет его собутыльникам, что он втихаря берет уроки танго. А может, пощекотала ему в ухе своим нежным язычком.
В ту ночь она еще раз спустилась из своей комнаты вниз. Пэтси к этому времени перебралась в спальню, Верлин же похрапывал на диване. Эллен Черри какой-то миг постояла возле спящего отца. Во сне его розовое лицо напомнило ей водяную лилию работы Моне. И она подумала, что Верлин – достойный человек, изуродованный догмой. А Дядюшка Бадди и Пэтси ведут вечную тяжбу за его колеблющуюся душу. Пока вроде бы перевес был на стороне Бадди, однако Эллен Черри была готова поспорить на пять сотен Бумеровых долларов, что на самом деле первенство принадлежит ее матери. Она нагнулась, чтобы поцеловать отца в щеку, но уловила все тот же запах заплесневелой мочалки и передумала.
Затем Эллен Черри села в первый же междугородный автобус, что проезжал через их городок, и покинула пределы Колониал-Пайнз. Было четыре часа утра. Автобус довез ее до Цинциннати. Отсюда она автостопом направилась в сторону Нью-Мексико, намереваясь совершить нечто девчачье и романтическое, например, установить мольберт рядом с могилой Джорджии О'Кифф. Однако она не собиралась долго бродяжничать и поэтому сделала передышку в Сиэтле. Правда, здесь ей пришлось приспособить свои зрительные игры к шипящим занавесам дождя.
Подрабатывая по вечерам официанткой, Эллен Черри заработала на обучение в Корнишском колледже искусств, который через три года и окончила. Учеба в нем изменила ее судьбу только в одном отношении: теперь она имела полное право вступить в ряды Дочерей Дежурного Блюда, местной организации официанток с университетским дипломом. Выплачивая довольно крупные еженедельные взносы, собирая пожертвования, занимаясь мойкой автомашин в купальниках-бикини и продавая выпечку (главным образом похищенную в тех ресторанах, где они работали), Дочери создали некий фонд финансовой поддержки наиболее достойных своих представительниц, чтобы те могли на время отложить в сторону поднос и посвятить себя своему истинному призванию. Эллен Черри тоже удостоилась подобной чести и целых полгода без перерыва писала картины. Работа, которую она завершила, была вывешена в одном из местных ресторанов.
– Сама я сбежала, а мои картины остались, – объяснила она своим коллегам. Скорее всего это был самый счастливый период ее жизни.
Вот уже несколько лет в живописи Сиэтла, равно как и в живописи Нью-Йорка, преобладала школа Большой Уродливой Безмозглой Головы. Коллекционеры и дилеры от искусства, опасаясь вкладывать деньги в новые веяния, были вынуждены увешивать свои стены неуклюжими портретами агрессивных жертв урбанистических страхов: этих истеричных, замученных жизнью хлюпиков, которых, судя по всему, за углом поджидала плутониевая клизма. На заднем фоне неизменно красовались горящие здания, череп и кости или же бешеные собаки с эрегированными пенисами. Однако мир искусства все-таки хоть и медленно, но вращается вокруг своей скрипучей оси, и в один прекрасный день – бац! – знатоки вдруг начинают снова проявлять интерес к цельности, художественному видению и технике, в которой выполнено художественное произведение. Видимо, по причине ностальгии, порожденной неосознанной тягой к природе, не загрязненной отходами промышленного производства и не обезображенной промышленными же предприятиями, впервые после периода Великой Депрессии возродился интерес к пейзажной живописи. Так к дверям Эллен Черри Чарльз потихоньку начали протаптывать тропинку.
Нет, конечно, на ее полотнах камыши вырастали прямо из борта лодки. Ее деревья являли собой петли на фоне пространства. Ее горы были небесно-голубыми, а желтоватое небо цветом напоминало камни. Тем не менее ее пейзажи были узнаваемы, и они нашли своих почитателей. Нет, у нее пока не было ни модной галереи, ни богатых покупателей, но, как поговаривали, она уже была раскрученным художником, хотя и продолжала два раза в неделю подрабатывать официанткой в кафе.
В общем-то именно так она и жила в Сиэтле до тех пор, пока туда не прикатил на индейке Бумер Петуэй.
* * *
Незадолго до выхода на пенсию отец Бумера купил передвижной караван «Эйрстрим», собираясь провести последние золотые годы жизни, колеся по всем Соединенным Штатам.
– Мы прокатимся на этом драндулете от моря до моря, – заявил он супруге.
– И не пропустим ни одного нашего любимого телевизионного шоу, – добавила миссис Петуэй.
Увы, в самый разгар торжеств, посвященных проводам на пенсию, с мистером Петуэем случился удар, и он скончался. Его вдова продала дом и переехала к сестре, предварительно отписав «Эйрстрим» сыну.
«На кой хрен мне сдалось это серебристое яйцо весом в восемь тонн?» – задумался Бумер. Его метафора оказалась как нельзя к месту. Если не считать водительской кабины с рулем и приборной доской, «Эйрстрим» производит именно такое впечатление. Ни дать ни взять гигантское яйцо, отложенное некой металлической птицей-драконом – крутосваренное яичечко, которое статуя Свободы обычно собирается облупить себе на завтрак. Серебристый, как звездный свет, тупорылый, как мордашка морской свиньи, «Эйрстрим» представлял собой продолговатую горошину, боб, колбасную шкурку, надутую ртутью, малый дирижабль мягких форм, лимон (по форме, а не по своим качествам), футбольный мяч титанов.
Каждое утро, прежде чем отправиться на работу, Бумер обычно вставал, уперев руки в боки, перед этим чудом автомобильной промышленности и внимательно его разглядывал, покачивая головой. Время от времени, в тех случаях когда Бумер опаздывал на работу, терзался похмельем или когда имело место то и другое одновременно, он обходил серебристую колымагу вокруг, задевая изуродованной ногой ее запыленные выпуклости. Однажды утром ему в голову пришел один забавный образ. С тех пор всякий раз, когда его взгляду представал серебристый автомонстр, Бумер снова мысленно возвращался к этому образу.
Так продолжалось около года. Однажды в пятницу Бумер проснулся в настроении, которое, пожалуй, лучше всего назвать оперным. Возбужденный, мелодраматичный, готовый взорваться переполнявшей его энергией, ощущая, как голова его кружится от некоей помпезной, фаталистической увертюры, он вспугнул певичку-сопрано, с которой провел ночь, схватил упаковку с шестью банками пива и прикатил на «Эйрстриме» в сварочную мастерскую. Там, игнорируя прочие заказы, он под недовольное ворчание сварщиков целый месяц трудился над гигантскими металлическими «ножками» и парой похожих на обрубки металлических же крылышек, которые затем были приварены в соответствующих местах к корпусу яйцеобразного каравана.
– Вот, – сказал Бумер. – Разве не похоже на жареную индейку?
– Она просто прелесть! И как ты только до этого додумался? – отвечали ему в один голос подружки и нервно подхихикивали.
– Да ты, на хрен, загубил эту дорогущую штуковину, – осуждали его приятели. Про себя они решили, что у Бумера явно поехала крыша.
Обретя после содеянного душевное спокойствие, Бумер полностью, до последней нитки, собрал весь свой гардероб (шесть пар джинсов и пяток гавайских рубашек), сварщицкие инструменты и коллекцию шпионских романов и загрузил все это в передний грузовой отсек новоиспеченной индейки – туда же отправился и солидный запас банок с пивом «Пабст». После чего направил блестящую индюшачью грудку прямиком на северо-запад.
– Если эта штука не поможет мне завоевать сердце Эллен Черри, – сказал он, – то махну-ка я в Мексику и буду лакать текилу, пока не превращусь в живое ископаемое.
* * *
Секс интересует женщин больше, чем мужчин, в этом Эллен Черри была твердо убеждена. Конечно, никто не спорит, мужчины о сексе разговаривают чаще. Послушать их шуточки или заглянуть в журнал «Хастлер», то можно подумать, что секс – это самое серьезное и наиважнейшее дело в их жизни, однако, по ее мнению, все эти нахальные приставания и самое беспардонное бахвальство предназначались главным образом для других мужчин. Просто мужчины считали, что если они хотят казаться мужественными, то непременно должны быть этакими половыми гигантами, трахательными динамо-машинами. То есть к демонстрации сексуальной мощи они прибегали исключительно для того, чтобы поддержать в себе мужественность, в которой сами втайне отнюдь не были уверены. На самом же деле источником этой самой их неуверенности в себе является их относительно слабый интерес к настоящему физическому контакту с женщинами.
Почему это у меня плохо стоит? Почему это мой член не такой большой, как у других? Почему это я становлюсь совершенно никакой после одного оргазма, а у бабы их может быть один за другим целая дюжина, после чего она – ей хоть бы хны! – может трахаться и дальше, да еще с новым мужиком? А откуда мне знать, что ребенок действительно мой? У него же рыжие волосы! Все это вызывало у Эллен Черри смех.
Ее собственный интерес к сексу отличался завидным постоянством и глубиной. И в то же время сохранял инкогнито. В патриархальном обществе неистребимая сексуальность здоровой, полной сил женщины была обязана носить маску чопорной сдержанности. Чуждые самоиронии мужчины щеголяли своими бледными желаниями, в то время как куда более сильные страсти женщин обычно тщательно скрывались. В этом разубедить Эллен Черри не мог никто.
Единственное, что интересовало ее больше, чем секс – а за пять лет, проведенных ею в Сиэтле, она переспала по меньшей мере с восемью мужчинами, ни один из которых не годился Бумеру даже в подметки, – это любовь. А также искусство. Секс, любовь и искусство перемешались в ней, и тут Бумер подогнал свой индейкомобиль к автостоянке у ее дома.
Автомобильный клаксон заставил ее выглянуть в окно кухоньки. Пресловутый сиэтлский дождь пузырил пожарную лестницу, а небо своим цветом напоминало испорченное банановое пюре для детского питания. Однако увиденное разом затмило непогоду. Эллен Черри узрела чудо! Сияющее чудо на фоне дождя. Тридцать два фута в длину, шестнадцать тысяч пятьсот фунтов весом. Мерцающие аварийные огни, включенные «дворники» на ветровом стекле, которые, казалось, бегали друг за другом в догонялки. А еще Бумер Петуэй собственной персоной – отплясывает посреди лужи свой безумный танец, так что во все стороны летят брызги.
– Я сделал ее для тебя! – завопил Бумер. – Сделал для тебя, детка-конфетка!
– Ух ты! Здорово!
Причесавшись первым, что попалось ей под руку (а под руку ей попалась палочка из китайского ресторана с засохшей корочкой тофу), Эллен Черри бросилась вниз по лестнице. Не обращая внимания на мелкий дождь, прямо-таки сияя и лучась восторгом и изумлением, она, держась за руки с создателем сего чуда, обошла кругом диковинный индейкомобиль. Дивясь и восхищаясь, они с Бумером ходили кругами несколько минут, пока не протоптали в мокром асфальте тропинку. В конечном итоге Бумер подхватил Эллен Черри на руки и втащил внутрь, прямо в брюхо серебристого чудовища на колесах. Когда Эллен Черри оказалась на кровати, трусов на ней уже не было.
Он перехитрил меня, подумала она. При помощи искусства и секса он обманом вовлек меня в любовь.
Беда заключалась в том, что Эллен Черри слабо верила в то, что любит Бумера. Не прошло и недели после свадьбы, как любовь начала давать сбои, как тот вентилятор с перетершимся приводным ремнем. У молодой жены возникли опасения, что со временем пройдет и страсть. Просто в одно прекрасное утро выскользнет в форточку и улетит прочь на своих солоноватых красных крылышках. Хотя, что бы ни случилось, искусство непременно ей поможет. Эллен Черри почти не сомневалась, что оно приведет ее в Нью-Йорк. Прославит ее. Позволит ей многого добиться в жизни. Поможет ей завоевать Манхэттен. А также Бронкс и Стейтен-Айленд. Будет ежедневно давать ей хлеб насущный. А пока Бумеровы сварочные работы обеспечат семье и бекон, и скипидар для ее художнических нужд.
– Объясни мне, почему эти твои картины, эти твои намалеванные галлюцинации – черт, ведь без бутылки не понять, что на них изображено, – почему они так много для тебя значат? – как-то раз спросил ее Бумер, звоня по телефону из Виргинии.
Телефонная связь была плохой, но он готов был поклясться, что в ответ его возлюбленная сказала следующее:
– В кишащем привидениями доме жизни искусство – единственная ступенька лестницы, которая не скрипит.
Мистер и миссис Петуэй, коварный обманщик и его жертва, катили в жареной индейке по петле Библейского Пояса. Со всех сторон на них обрушивали мощь своих глоток лозунги культа смерти. «Грядет Иисус!» – истерично вопили рекламные щиты, «Готовься ко встрече с Творцом твоим!», «Покайся, ибо конец близок!». У Жестянки Бобов возникло ощущение, что, если Судного дня ждать еще очень долго, эти люди наверняка соберутся толпой и сами ринутся ему навстречу.
«Время истекает», «Ты уже зарезервировал себе место в Новом Иерусалиме?». Эхо Дядюшки Бадди и ему подобных. Эллен Черри испытала чувство неловкости по отношению к евреям. Особенно после того, как ярко расцвеченные горные вершины и кратеры по сторонам дороги исхитрились и выпустили наружу из банки с румянами ее двойника, старушку Иезавель.
«Принесите ему окровавленную голову блудницы!» – гласил другой щит. Слова эти вызвали у Эллен Черри дрожь, ведь она была той самой блудницей, поскольку в душе считала себя Иезавелью.
Ее давно уже перестало укачивать в автомобиле, однако она продолжала и дальше играть в свои зрительные игры. И тогда однообразие песчаниковых зазубрин на горизонте мгновенно смягчалось, а взаимопроникающие формы столовых гор, похожих на дымовые трубы скальных обломков и лощин, делались расплывчатыми, сливаясь с задним фоном пейзажа, отчего тот приближался к ней, оказываясь в нескольких миллиметрах от ее носа в виде кружевной паутины какого-то нежного цвета. Увы, поскольку цвет этот бывал сродни цвету пудры – то есть близок к оттенку лосося, розового винограда и слоновой кости, – он еще больше напоминал косметику, нежели в те минуты, когда имел жесткие контуры далекой перспективы, так что присутствие Иезавели скорее усиливалось, нежели ослаблялось. И художница бывала вынуждена прервать свои зрительные эксперименты.
В первые дни по прибытии в Сиэтл воспоминания о пережитом унижении все еще бередили Эллен Черри душу. Тогда она достала Библию и принялась искать в ней подробности безнравственного поведения Иезавели. Еще со дней воскресной школы у нее оставалось смутное воспоминание об абсолютно безнравственной распутнице, которая одевалась, как некая рок-н-ролльная вамп-мадонна. Однако как ни напрягала Эллен Черри память, ни одного конкретного факта биографии Иезавели припомнить так и не смогла. Представьте себе ее удивление, когда Книга Царств Ветхого Завета поведала ей о том, что Иезавель была царской женой, и притом женой верной.
Вообще-то история Иезавели состоит всего из нескольких предложений. Похоже, что обоих супругов – ее и царя Ахава – некий молодой человек правоэкстремистского толка по имени Ииуй обвинил в идолопоклонстве. А до этого Ахав довольно нечестным способом заполучил некую недвижимость, принадлежавшую его соседу. Иезавель же якобы пустила некий слух, который в конечном итоге привел к смерти этого соседа. Еврей Ахав был царем северного царства, Израиля, Иезавель же была дочерью финикийского царя. Будучи чужестранкой, она не слишком истово молилась иудейскому богу, что вполне могло стать причиной обвинений ее в идолопоклонстве. Однако за исключением той истории, когда Иезавель поддержала мужа в его якобы нечестной сделке, связанной с земельными владениями, она вела себя вполне достойно – не хуже, чем, скажем, королева Елизавета.
Позднее произошел курьезный, но в то же время фатальный случай. Тщеславный и вероломный Ииуй тайно убил сына Иезавели – Ахав к тому времени погиб в сражении – и прискакал во дворец. Когда Иезавель услышала о его нежданном приезде, она, как говорится в Писании, «нарумянила лицо свое и украсила голову свою, и глядела в окно».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Я именно такая, подумала Эллен Черри. Она оторвала голову от проплаканной подушки и села на мокрой от слез постели. Господи, как она раньше не додумалась?
– Я именно такая!
Убедившись, что за окном ночь и все вокруг спят крепким сном, она тихонько спустилась вниз. Верлин в это время имитировал в спальне аллигатора, а его супруга ворочалась на диване в гостиной. Эллен Черри сделала себе омлет из четырех яиц, запив его бренди, который Пэтси добавляла в пироги с фруктовой начинкой, – единственная разновидность алкоголя, которую держали в доме.
Утро застало ее в сварочной мастерской, где она каким-то чудом сумела уговорить Бумера, и тот одолжил ей пятьсот долларов. Может, она пригрозила ему, что расскажет его собутыльникам, что он втихаря берет уроки танго. А может, пощекотала ему в ухе своим нежным язычком.
В ту ночь она еще раз спустилась из своей комнаты вниз. Пэтси к этому времени перебралась в спальню, Верлин же похрапывал на диване. Эллен Черри какой-то миг постояла возле спящего отца. Во сне его розовое лицо напомнило ей водяную лилию работы Моне. И она подумала, что Верлин – достойный человек, изуродованный догмой. А Дядюшка Бадди и Пэтси ведут вечную тяжбу за его колеблющуюся душу. Пока вроде бы перевес был на стороне Бадди, однако Эллен Черри была готова поспорить на пять сотен Бумеровых долларов, что на самом деле первенство принадлежит ее матери. Она нагнулась, чтобы поцеловать отца в щеку, но уловила все тот же запах заплесневелой мочалки и передумала.
Затем Эллен Черри села в первый же междугородный автобус, что проезжал через их городок, и покинула пределы Колониал-Пайнз. Было четыре часа утра. Автобус довез ее до Цинциннати. Отсюда она автостопом направилась в сторону Нью-Мексико, намереваясь совершить нечто девчачье и романтическое, например, установить мольберт рядом с могилой Джорджии О'Кифф. Однако она не собиралась долго бродяжничать и поэтому сделала передышку в Сиэтле. Правда, здесь ей пришлось приспособить свои зрительные игры к шипящим занавесам дождя.
Подрабатывая по вечерам официанткой, Эллен Черри заработала на обучение в Корнишском колледже искусств, который через три года и окончила. Учеба в нем изменила ее судьбу только в одном отношении: теперь она имела полное право вступить в ряды Дочерей Дежурного Блюда, местной организации официанток с университетским дипломом. Выплачивая довольно крупные еженедельные взносы, собирая пожертвования, занимаясь мойкой автомашин в купальниках-бикини и продавая выпечку (главным образом похищенную в тех ресторанах, где они работали), Дочери создали некий фонд финансовой поддержки наиболее достойных своих представительниц, чтобы те могли на время отложить в сторону поднос и посвятить себя своему истинному призванию. Эллен Черри тоже удостоилась подобной чести и целых полгода без перерыва писала картины. Работа, которую она завершила, была вывешена в одном из местных ресторанов.
– Сама я сбежала, а мои картины остались, – объяснила она своим коллегам. Скорее всего это был самый счастливый период ее жизни.
Вот уже несколько лет в живописи Сиэтла, равно как и в живописи Нью-Йорка, преобладала школа Большой Уродливой Безмозглой Головы. Коллекционеры и дилеры от искусства, опасаясь вкладывать деньги в новые веяния, были вынуждены увешивать свои стены неуклюжими портретами агрессивных жертв урбанистических страхов: этих истеричных, замученных жизнью хлюпиков, которых, судя по всему, за углом поджидала плутониевая клизма. На заднем фоне неизменно красовались горящие здания, череп и кости или же бешеные собаки с эрегированными пенисами. Однако мир искусства все-таки хоть и медленно, но вращается вокруг своей скрипучей оси, и в один прекрасный день – бац! – знатоки вдруг начинают снова проявлять интерес к цельности, художественному видению и технике, в которой выполнено художественное произведение. Видимо, по причине ностальгии, порожденной неосознанной тягой к природе, не загрязненной отходами промышленного производства и не обезображенной промышленными же предприятиями, впервые после периода Великой Депрессии возродился интерес к пейзажной живописи. Так к дверям Эллен Черри Чарльз потихоньку начали протаптывать тропинку.
Нет, конечно, на ее полотнах камыши вырастали прямо из борта лодки. Ее деревья являли собой петли на фоне пространства. Ее горы были небесно-голубыми, а желтоватое небо цветом напоминало камни. Тем не менее ее пейзажи были узнаваемы, и они нашли своих почитателей. Нет, у нее пока не было ни модной галереи, ни богатых покупателей, но, как поговаривали, она уже была раскрученным художником, хотя и продолжала два раза в неделю подрабатывать официанткой в кафе.
В общем-то именно так она и жила в Сиэтле до тех пор, пока туда не прикатил на индейке Бумер Петуэй.
* * *
Незадолго до выхода на пенсию отец Бумера купил передвижной караван «Эйрстрим», собираясь провести последние золотые годы жизни, колеся по всем Соединенным Штатам.
– Мы прокатимся на этом драндулете от моря до моря, – заявил он супруге.
– И не пропустим ни одного нашего любимого телевизионного шоу, – добавила миссис Петуэй.
Увы, в самый разгар торжеств, посвященных проводам на пенсию, с мистером Петуэем случился удар, и он скончался. Его вдова продала дом и переехала к сестре, предварительно отписав «Эйрстрим» сыну.
«На кой хрен мне сдалось это серебристое яйцо весом в восемь тонн?» – задумался Бумер. Его метафора оказалась как нельзя к месту. Если не считать водительской кабины с рулем и приборной доской, «Эйрстрим» производит именно такое впечатление. Ни дать ни взять гигантское яйцо, отложенное некой металлической птицей-драконом – крутосваренное яичечко, которое статуя Свободы обычно собирается облупить себе на завтрак. Серебристый, как звездный свет, тупорылый, как мордашка морской свиньи, «Эйрстрим» представлял собой продолговатую горошину, боб, колбасную шкурку, надутую ртутью, малый дирижабль мягких форм, лимон (по форме, а не по своим качествам), футбольный мяч титанов.
Каждое утро, прежде чем отправиться на работу, Бумер обычно вставал, уперев руки в боки, перед этим чудом автомобильной промышленности и внимательно его разглядывал, покачивая головой. Время от времени, в тех случаях когда Бумер опаздывал на работу, терзался похмельем или когда имело место то и другое одновременно, он обходил серебристую колымагу вокруг, задевая изуродованной ногой ее запыленные выпуклости. Однажды утром ему в голову пришел один забавный образ. С тех пор всякий раз, когда его взгляду представал серебристый автомонстр, Бумер снова мысленно возвращался к этому образу.
Так продолжалось около года. Однажды в пятницу Бумер проснулся в настроении, которое, пожалуй, лучше всего назвать оперным. Возбужденный, мелодраматичный, готовый взорваться переполнявшей его энергией, ощущая, как голова его кружится от некоей помпезной, фаталистической увертюры, он вспугнул певичку-сопрано, с которой провел ночь, схватил упаковку с шестью банками пива и прикатил на «Эйрстриме» в сварочную мастерскую. Там, игнорируя прочие заказы, он под недовольное ворчание сварщиков целый месяц трудился над гигантскими металлическими «ножками» и парой похожих на обрубки металлических же крылышек, которые затем были приварены в соответствующих местах к корпусу яйцеобразного каравана.
– Вот, – сказал Бумер. – Разве не похоже на жареную индейку?
– Она просто прелесть! И как ты только до этого додумался? – отвечали ему в один голос подружки и нервно подхихикивали.
– Да ты, на хрен, загубил эту дорогущую штуковину, – осуждали его приятели. Про себя они решили, что у Бумера явно поехала крыша.
Обретя после содеянного душевное спокойствие, Бумер полностью, до последней нитки, собрал весь свой гардероб (шесть пар джинсов и пяток гавайских рубашек), сварщицкие инструменты и коллекцию шпионских романов и загрузил все это в передний грузовой отсек новоиспеченной индейки – туда же отправился и солидный запас банок с пивом «Пабст». После чего направил блестящую индюшачью грудку прямиком на северо-запад.
– Если эта штука не поможет мне завоевать сердце Эллен Черри, – сказал он, – то махну-ка я в Мексику и буду лакать текилу, пока не превращусь в живое ископаемое.
* * *
Секс интересует женщин больше, чем мужчин, в этом Эллен Черри была твердо убеждена. Конечно, никто не спорит, мужчины о сексе разговаривают чаще. Послушать их шуточки или заглянуть в журнал «Хастлер», то можно подумать, что секс – это самое серьезное и наиважнейшее дело в их жизни, однако, по ее мнению, все эти нахальные приставания и самое беспардонное бахвальство предназначались главным образом для других мужчин. Просто мужчины считали, что если они хотят казаться мужественными, то непременно должны быть этакими половыми гигантами, трахательными динамо-машинами. То есть к демонстрации сексуальной мощи они прибегали исключительно для того, чтобы поддержать в себе мужественность, в которой сами втайне отнюдь не были уверены. На самом же деле источником этой самой их неуверенности в себе является их относительно слабый интерес к настоящему физическому контакту с женщинами.
Почему это у меня плохо стоит? Почему это мой член не такой большой, как у других? Почему это я становлюсь совершенно никакой после одного оргазма, а у бабы их может быть один за другим целая дюжина, после чего она – ей хоть бы хны! – может трахаться и дальше, да еще с новым мужиком? А откуда мне знать, что ребенок действительно мой? У него же рыжие волосы! Все это вызывало у Эллен Черри смех.
Ее собственный интерес к сексу отличался завидным постоянством и глубиной. И в то же время сохранял инкогнито. В патриархальном обществе неистребимая сексуальность здоровой, полной сил женщины была обязана носить маску чопорной сдержанности. Чуждые самоиронии мужчины щеголяли своими бледными желаниями, в то время как куда более сильные страсти женщин обычно тщательно скрывались. В этом разубедить Эллен Черри не мог никто.
Единственное, что интересовало ее больше, чем секс – а за пять лет, проведенных ею в Сиэтле, она переспала по меньшей мере с восемью мужчинами, ни один из которых не годился Бумеру даже в подметки, – это любовь. А также искусство. Секс, любовь и искусство перемешались в ней, и тут Бумер подогнал свой индейкомобиль к автостоянке у ее дома.
Автомобильный клаксон заставил ее выглянуть в окно кухоньки. Пресловутый сиэтлский дождь пузырил пожарную лестницу, а небо своим цветом напоминало испорченное банановое пюре для детского питания. Однако увиденное разом затмило непогоду. Эллен Черри узрела чудо! Сияющее чудо на фоне дождя. Тридцать два фута в длину, шестнадцать тысяч пятьсот фунтов весом. Мерцающие аварийные огни, включенные «дворники» на ветровом стекле, которые, казалось, бегали друг за другом в догонялки. А еще Бумер Петуэй собственной персоной – отплясывает посреди лужи свой безумный танец, так что во все стороны летят брызги.
– Я сделал ее для тебя! – завопил Бумер. – Сделал для тебя, детка-конфетка!
– Ух ты! Здорово!
Причесавшись первым, что попалось ей под руку (а под руку ей попалась палочка из китайского ресторана с засохшей корочкой тофу), Эллен Черри бросилась вниз по лестнице. Не обращая внимания на мелкий дождь, прямо-таки сияя и лучась восторгом и изумлением, она, держась за руки с создателем сего чуда, обошла кругом диковинный индейкомобиль. Дивясь и восхищаясь, они с Бумером ходили кругами несколько минут, пока не протоптали в мокром асфальте тропинку. В конечном итоге Бумер подхватил Эллен Черри на руки и втащил внутрь, прямо в брюхо серебристого чудовища на колесах. Когда Эллен Черри оказалась на кровати, трусов на ней уже не было.
Он перехитрил меня, подумала она. При помощи искусства и секса он обманом вовлек меня в любовь.
Беда заключалась в том, что Эллен Черри слабо верила в то, что любит Бумера. Не прошло и недели после свадьбы, как любовь начала давать сбои, как тот вентилятор с перетершимся приводным ремнем. У молодой жены возникли опасения, что со временем пройдет и страсть. Просто в одно прекрасное утро выскользнет в форточку и улетит прочь на своих солоноватых красных крылышках. Хотя, что бы ни случилось, искусство непременно ей поможет. Эллен Черри почти не сомневалась, что оно приведет ее в Нью-Йорк. Прославит ее. Позволит ей многого добиться в жизни. Поможет ей завоевать Манхэттен. А также Бронкс и Стейтен-Айленд. Будет ежедневно давать ей хлеб насущный. А пока Бумеровы сварочные работы обеспечат семье и бекон, и скипидар для ее художнических нужд.
– Объясни мне, почему эти твои картины, эти твои намалеванные галлюцинации – черт, ведь без бутылки не понять, что на них изображено, – почему они так много для тебя значат? – как-то раз спросил ее Бумер, звоня по телефону из Виргинии.
Телефонная связь была плохой, но он готов был поклясться, что в ответ его возлюбленная сказала следующее:
– В кишащем привидениями доме жизни искусство – единственная ступенька лестницы, которая не скрипит.
Мистер и миссис Петуэй, коварный обманщик и его жертва, катили в жареной индейке по петле Библейского Пояса. Со всех сторон на них обрушивали мощь своих глоток лозунги культа смерти. «Грядет Иисус!» – истерично вопили рекламные щиты, «Готовься ко встрече с Творцом твоим!», «Покайся, ибо конец близок!». У Жестянки Бобов возникло ощущение, что, если Судного дня ждать еще очень долго, эти люди наверняка соберутся толпой и сами ринутся ему навстречу.
«Время истекает», «Ты уже зарезервировал себе место в Новом Иерусалиме?». Эхо Дядюшки Бадди и ему подобных. Эллен Черри испытала чувство неловкости по отношению к евреям. Особенно после того, как ярко расцвеченные горные вершины и кратеры по сторонам дороги исхитрились и выпустили наружу из банки с румянами ее двойника, старушку Иезавель.
«Принесите ему окровавленную голову блудницы!» – гласил другой щит. Слова эти вызвали у Эллен Черри дрожь, ведь она была той самой блудницей, поскольку в душе считала себя Иезавелью.
Ее давно уже перестало укачивать в автомобиле, однако она продолжала и дальше играть в свои зрительные игры. И тогда однообразие песчаниковых зазубрин на горизонте мгновенно смягчалось, а взаимопроникающие формы столовых гор, похожих на дымовые трубы скальных обломков и лощин, делались расплывчатыми, сливаясь с задним фоном пейзажа, отчего тот приближался к ней, оказываясь в нескольких миллиметрах от ее носа в виде кружевной паутины какого-то нежного цвета. Увы, поскольку цвет этот бывал сродни цвету пудры – то есть близок к оттенку лосося, розового винограда и слоновой кости, – он еще больше напоминал косметику, нежели в те минуты, когда имел жесткие контуры далекой перспективы, так что присутствие Иезавели скорее усиливалось, нежели ослаблялось. И художница бывала вынуждена прервать свои зрительные эксперименты.
В первые дни по прибытии в Сиэтл воспоминания о пережитом унижении все еще бередили Эллен Черри душу. Тогда она достала Библию и принялась искать в ней подробности безнравственного поведения Иезавели. Еще со дней воскресной школы у нее оставалось смутное воспоминание об абсолютно безнравственной распутнице, которая одевалась, как некая рок-н-ролльная вамп-мадонна. Однако как ни напрягала Эллен Черри память, ни одного конкретного факта биографии Иезавели припомнить так и не смогла. Представьте себе ее удивление, когда Книга Царств Ветхого Завета поведала ей о том, что Иезавель была царской женой, и притом женой верной.
Вообще-то история Иезавели состоит всего из нескольких предложений. Похоже, что обоих супругов – ее и царя Ахава – некий молодой человек правоэкстремистского толка по имени Ииуй обвинил в идолопоклонстве. А до этого Ахав довольно нечестным способом заполучил некую недвижимость, принадлежавшую его соседу. Иезавель же якобы пустила некий слух, который в конечном итоге привел к смерти этого соседа. Еврей Ахав был царем северного царства, Израиля, Иезавель же была дочерью финикийского царя. Будучи чужестранкой, она не слишком истово молилась иудейскому богу, что вполне могло стать причиной обвинений ее в идолопоклонстве. Однако за исключением той истории, когда Иезавель поддержала мужа в его якобы нечестной сделке, связанной с земельными владениями, она вела себя вполне достойно – не хуже, чем, скажем, королева Елизавета.
Позднее произошел курьезный, но в то же время фатальный случай. Тщеславный и вероломный Ииуй тайно убил сына Иезавели – Ахав к тому времени погиб в сражении – и прискакал во дворец. Когда Иезавель услышала о его нежданном приезде, она, как говорится в Писании, «нарумянила лицо свое и украсила голову свою, и глядела в окно».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63