Даже Иерусалиму никак не удалось произвести впечатление на посещавших его арабов и европейцев.
– Ну а Храм, – запротестовала Жестянка. – Что вы скажете о Храме царя Соломона?
– Соломонов Храм, – повторил Посох. – Ха-ха!
– Во-первых, это был не Соломонов Храм, – пояснила Раковина. – Это был Храм царя Хирама – Хирама, властелина города Тира, Тира – великого города Финикии. Храм носил имя Соломона, верно, но воздвиг его Хирам. Хирам украсил его, обставил, взял под контроль храмовую жизнь. Хотя Храм и находился в Иерусалиме, по своей сути он был святилищем финикийским.
– Как и мы, – вмешался в разговор Посох.
– Верно, – согласилась Раковина. – На службе Израилю состояло немало финикийцев: Хирам, Иезавель, бесчисленные жрецы и жрицы, поклонявшиеся нашей Богине, и, до известной степени, мы – ваши покорные слуги.
До сего момента экзотическая парочка очень туманно сообщала о причинах своего путешествия в Иерусалим, отчего бобы, заключенные в консервной банке, едва ли не попукивали от любопытства. Ухватившись за представившуюся возможность, Жестянка придвинулся(ась) к товарищам еще ближе.
– Подождите-ка секундочку, – сказал(а) он(а). – Вы имеете в виду, что вы хотите сказать, что…
Однако его(ее) собеседники не собирались ничего говорить, по крайней мере в данный момент. От луны отделилось облако, подобно, скажем… покрывалу или, вернее, вуали, спадающей с лица. В неожиданно ярком, серебристом свете весенней луны Раскрашенный Посох крутанулся на одном своем конце, обдав собравшихся дождем колючих, похожих на мельчайшие осколки голубоватого стекла сосновых иголок. Его крохотные рожки дрогнули, подобно камертону, измеряющему высоту звучания звезд. Подобно разорвавшемуся сердцу некоего исполинского животного, Раковина выпустила облако розоватого пара, и когда тот испарился в лучах лунного света, запахло одновременно и медом, и морской водой.
– Нам снова пора в путь, – нежно произнесла Раковина.
Жестянка разбудил(а) своих товарищей, и вскоре пятеро снова отправились в путь по жутковатому ночному лесу.
Следующие три часа они взбирались на камни, перескакивали через поваленные стволы деревьев, бросали вызов теням и упрямо двигались вперед сквозь совиное уханье, столь загадочное и зловещее, что половина всех американцев-горожан при подобных звуках наверняка потянулись бы за флакончиком валиума. Затем они сделали еще одну остановку. Было ясно, что Жестянка, Ложечка и Носок измотаны ночным переходом до предела. Раскрашенный Посох объявил, что в подобных обстоятельствах они отправятся спать рано, за добрых три часа до наступления рассвета, и постараются наверстать потерянное время следующей ночью.
Странники остановились на плоском, ровном участке местности, покрытом мхом. Это было укромное местечко, затерявшееся в самом темном углу леса, куда, однако, сквозь ветви сосен просачивались пучки лунного света, напоминая раскатанные рулоны туалетной бумаги, свисающие из верхних окон какого-нибудь первобытного студенческого общежития. Изгои, исторгнутые из недр гигантской металлической индейки (которая в данный момент была припаркована под неотфильтрован-ными лучами лунного сияния, за много-много миль к востоку отсюда), сочли его вполне приемлемым для отдыха. Они один за другим стали быстро погружаться в сон, по одному устроившись на ночь у основания древесных стволов.
– Доброй ночи, мисс Ложечка! Доброй ночи, мистер Носок!
– Спокойной ночи вам обоим! – ответствовала Ложечка. – Я помяну вас в своих молитвах.
– Угу, – пробормотал Грязный Носок, все еще несколько раздраженный прочитанной ему лекцией о сленге.
Жестянке хотелось спросить Ложечку, кому та будет возносить молитву, однако, зевнув, не стал(а) этого делать. Он(а) даже не слышал(а), как Раковина и Посох выскользнули в чащу леса в поисках полянки побольше, чтобы пообщаться оттуда с созвездиями. Прошел примерно час, прежде чем Жестянку взболтнул из объятий сна чей-то жуткий вопль.
– Помогите! Помогите мне! Черт вас побери! Помогите же мне!
Жестянке потребовалась лишь доля секунды, чтобы узнать голос Грязного Носка. В следующее мгновение глаза различили в темноте силуэт какого-то монстра. В постепенно бледнеющей жидкой лунности лесная тварь казалась огромной и была утыкана со всех сторон длинными иголками, напоминая прическу панка-мутанта, пережившего ядерную катастрофу.
– Помогите! Спасите меня от этого засранца!
– О Боже! Что случилось? В чем дело? – спросила Ложечка.
– Это дикобраз! Он схватил нашего мистера Носка!
Именно так и случилось. Тридцатифунтовый грызун схватил носок зубами и принялся с жадностью жевать его, лакомясь солью, образовавшейся в волокнах ткани от пота Бумера Петуэя.
– Отпусти меня, злобный ублюдок! Помогите!
– Эй, Жестянка, сделайте же что-нибудь! Сделайте что-нибудь, пожалуйста!
Со всей неуклюжей силой своей новоприобретенной подвижности Жестянка обрушился(лась) на переднюю левую лапу дикобраза. Перепуганное животное на какую-то секунду пошатнулось и перестало жевать, едва не выпустив носок из зубов. Затем, по-своему, на свой звериный лад, проанализировав угрозу, исходившую от нападающего, и убедившись, что размеры того не внушают особого опасения, дикобраз отступил в сторону и с размаху огрел Жестянку хвостом.
Надо сказать, что дикобраз был удивлен и даже разочарован, когда его иглы отскочили от металлического контейнера. Тем не менее удар отбросил Жестянку куда-то в тень, и беспардонный грызун снова взялся за пережевывание носка.
– Помогите! Стукните его еще раз! Прошу вас!
Жестянка, чья этикетка пришла в довольно жалкий вид после того, как по ней прошлись иглы дикобраза, подумал(а) о бессмысленности нанесения нового удара. Однако ей(ему) в голову пришла мысль.
– Побыстрее сюда, мисс Ложечка! Сюда! Прислонитесь к этой коряге!
– О Господи!
Хотя на самом деле это была вовсе не коряга, а упавшая сосновая ветка, Ложечка поступила точно так, как ей было сказано.
– Я постараюсь не причинить вам вреда! – сказал(а) Жестянка. Положив в вогнутую часть ложечки небольшой камешек, он(а) вскарабкался(лась) на ветку, прицелился(лась) и прыгнул(а) вниз. Бац! Камешек взмыл ввысь, как будто выпущенный из катапульты, и полетел прямо в дикобраза. Прямое попадание! К несчастью – поскольку Ложечка была приспособлена для стрельбы исключительно засахаренными клубничинами (того сорта и размера, что любил жевать старый епископ), – то камешек причинил дикобразу вреда не больше, чем какой-нибудь овод. Однако после того как в него были выпущены три или четыре таких снаряда, он разозлился и, к огорчению новоявленных артиллеристов, скрылся в чаще леса, унося с собой Грязный Носок, который развевался ну совсем как, скажем… покрывало, соскользнувшее с красавицы из гарема, отдающейся своему господину.
– Я побегу за ними! – крикнул (а) Жестянка. – А вы зовите мистера Посоха!
В последнем не возникло необходимости. Услышав шум, Раскрашенный Посох и Раковина прервали свои небесные бдения и бросились к полянке.
– Что у вас стряслось? – поинтересовалась Раковина.
Ложечка, чей голос прерывался истерическими всхлипываниями, довольно бестолково поведала о случившемся, однако Посох быстро представил себе картину похищения Носка. Он бросился в погоню, и Раковина с Ложечкой устремились вслед за ним.
К этому времени дикобраз уже был возле берега лесной речушки. Там он немного замешкался, продолжая рассеянно жевать свою добычу. От соленого деликатеса он пребывал в состоянии наркотического блаженства и был не слишком озабочен необходимостью вступить в бой с неведомым врагом.
Жестянка оказался(лась) совсем близко от нахального зверя, но не имел(а) ни малейшего представления о том, что ему(ей) следует делать.
Перескакивая подобно китайскому акробату с «головы» на «ноги», разъяренный Посох мчался по лесной тропинке. Подлетев к дикобразу, он смачно врезал ему прямо по носу. Зверь пискнул отболи, выронил Носок и беспокойно заметался, сделав два полных круга вокруг своей жертвы, после чего попытался вскарабкаться на ближайшую сосну.
– По-о-мо-о-ги-и-те! – завопил Грязный Носок. Жестянка Бобов с ужасом понял(а), что, убегая, дикобраз хвостом смахнул его(ее) в пенные воды лесной речушки.
* * *
Честно говоря, Бумер Петуэй стирал свои носки нечасто (аристократы никогда не разделяли буржуазных увлечений личной гигиеной), однако Грязный Носок раз-другой все-таки бывал в воде. Это было лучше, чем оказаться в зубах у дикобраза. Он запаниковал лишь тогда, когда понял, что поток стремительно уносит его вниз по течению – с такой скоростью, что, если его не вызволят из воды, к завтраку он может оказаться на территории штата Айдахо.
Отчаянно барахтаясь, Носок пробился на поверхность, однако течение упрямо тянуло его на дно. Он утратил контроль над ситуацией. Под водой реальность насвистывает совсем другую мелодию, чем на суше. Пространство и время сминаются в комок, как старая газета. Под водой есть свет, причем даже ночью, однако это всего лишь слабый, практически неслышный отзвук того света, который мы все знаем и который так любим.
Свет этот зеленоват, а сияние его скупо. Это акулий свет. Фекальный свет. Свет, при котором Потрошитель вчитывается в список своих будущих жертв. Свет, от которого старались спрятаться наши предшественники, выползшие из болот. Свет, просачивающийся сквозь старческие сморщенные мозги.
Поток выплюнул Носок на поверхность и подбрасывал некоторое время, за которое тот успел позвать на помощь, после чего принялся вновь засасывать в катящийся зеленый бочонок неулыбчивых пенных обезьянок.
Вот так, подумал Носок. Кончена моя трикотажная жизнь. Превращусь в придонную грязь в холодной чертовой речке и никогда больше не увижу эту красотку Раковину. Носок с огромным удовольствием вернулся бы в тесный ящик комода Бумера Петуэя. Он бы даже с удовольствием обнимал его изуродованную ногу, защищал ее от пролитого на пол пива или случайной искры при электросварке. Даже перспектива сгнить заживо в темной сухой пещере в обществе этой жестяной зануды-всезнайки казалась ему более привлекательной, чем гибель в пучине вод.
Говорят, что надежда умирает последней, однако разве не является фактом и то, что когда мы сдаемся под натиском судьбы и перестаем надеяться – искренне перестаем надеяться, – то не происходит ли в этом случае перемена к лучшему? Знатоки дзен-буддизма уверяют, что когда мы убеждаемся в безнадежности той или иной ситуации, то приближаемся к состоянию неподдельной безмятежности – идеальному состоянию разума. Грязный Носок дзен-буддистом не был – для этого в нем было слишком много полиэстера, однако он в значительной мере подчинился судьбе, затягивавшей его все глубже в водную могилу, тем более что вскоре стремнина неожиданно уступила место глубокой заводи. Его безвольная, потрепанная недавними событиями масса устремилась в спокойный омут. Носок немного покрутился, навсегда поселив в душе пары форелей страх перед полимерными божествами, после чего зацепился за какую-то подводную корягу.
Он попытался позвать на помощь, однако не смог издать ничего, кроме бессмысленного пузыря.
Чтобы отыскать его, потребовалось более часа. Подплыв к бедняге, Раковина оживила его своим розовым прикосновением, однако освободить Носок из цепких объятий коряги в одиночку не смогла. Она вплавь вернулась обратно на берег, захватила с собой своего раскрашенного соотечественника и подплыла вместе с ним к коряге. Посоху операция по освобождению удалась вполне, и вместе с Носком они вернулись на борту Раковины на берег.
Волокнистая плоть Носка получила повреждения, в отдельных местах на ней виднелись следы зубов дикобраза. Хуже всего было то, что Носок промок до самой последней нитки и передвигаться по этой причине не мог. Предрассветный холодок пробирал его до самых «костей», и на волокнах проступила тонкая корочка инея.
Несколько упав духом, путешественники задумались о том, что делать дальше. Неожиданно Ложечка заметила в чаще леса какой-то слабо мерцавший огонек. Не имея лучшего выбора, путники зашагали в его направлении. Посох шел, нацепив Носок себе на рожки. Пройдя около сотни ярдов, они оказались возле небольшого кемпинга, где помимо сизого седана «вольво» и палатки с огромным количеством замков-молний, купленной в магазине туристического снаряжения в Сиэтле, обнаружили также весело горящий костерок, жизнерадостно постреливавший углями.
Несмотря на то что костер был разведен совсем недавно, людей поблизости не было видно. Однако из палатки доносилось невнятное бормотание сонных голосов.
– Придется рискнуть, – решили вещи-путешественники. Пока Ложечка следила за палаткой, Посох затащил незадачливого ныряльщика на плоский камень возле костра и оставил там, чтобы он немного просох. Жестянке пришла в голову мысль, что если он(а) прокатится по поверхности Носка, то выжмет из него лишнюю воду и тем самым поможет ему просохнуть немного быстрее. Честно сказать, эта затея не особенно воодушевила бедолагу, но он был слишком слаб и не стал протестовать. Жестянка несколько раз проехался(ась) по нему туда-сюда. С камня начали стекать ручейки воды, и от синтетических волокон носка повалил пар.
– Дорогая! – капризно прозвучал из палатки явно мужской голос. – Я не хочу растворимого кофе, даже если это капучино.
– Это импортный сорт. Он ничем не хуже обычного сваренного.
– Я хочу кофе, сваренного в кофейнике прямо на открытом огне!
– Настоящий мужской кофе, Дэбни?
– Мне безразлична его половая принадлежность!
– Хемингуэевский кофе?
– Конечно.
Женский голос был визгливо-высок, с гнусавинкой, и какой-то сдавленный, словно его владелица говорила через глазки в корсете Джейн Остин.
– Хемингуэй к этому моменту уже наверняка поставил бы точку.
– Еще до наступления рассвета? Чушь! У Хемингуэя были высокие ценности. Он верил в хороший завтрак. В хороший крепкий кофе.
– В обычной обстановке ты вылил бы такой кофе прямо в раковину!
– Но в том-то и дело, что сегодня не обычная обстановка, Хизер! Это ведь наше с тобой приключение.
– Отлично. Значит, если твое чувство романтического приключения потребует, чтобы ты выпил щелочь из аккумулятора…
Мужчина фыркнул. От этого звука бок палатки едва ли не выгнулся наружу.
– Это вовсе не щелочь для аккумулятора. Это колумбийско-новогвинейская смесь от «Старбака».
– Эта смесь превратится в промышленные отходы, как только ее сваришь. Я это к тому, что, если ты желаешь отведать мужской, рыбацкий кофе, тебе придется варить его самому!
– Хи-и-зер! – прохныкал мужчина. – Я развел костер.
Не переставая издавать недовольные звуки, он тем не менее принялся расстегивать молнию на передней стенке палатки.
Постучав своей изящной инкрустированной ручкой по металлическому колышку, к которому крепилась палаточная растяжка, Ложечка подняла тревогу. Подобно памплонскому быку, подцепившему на рога подвыпившего туриста, Посох ловко подхватил Носок с камня и поволок его в кусты. Раковина взялась подталкивать его сзади. Что до Жестянки, то в то самое мгновение, когда Посох примчался за Носком, он(а) закончил (а) раскатывать того на плоском камне. Посох же ненароком задел ее, и от его толчка Жестянка скатился(ась) с камня прямо на тропинку под ноги показавшемуся из палатки любителю кофе.
– Хизер! Здесь что-то непонятное!
– О Боже! – испуганно ахнула женщина. У нее в голове тотчас возникли образы маньяков типа Теда Банди и Чарли Мэнсона.
Мужчина нарочито усмехнулся.
– Это всего лишь животные, дорогая! Какие-то мелкие зверьки, которых привлек сюда свет костра!
– А вдруг они бешеные! – взвизгнула женщина. И уже более спокойным тоном добавила: – Брось в них камень, дорогой!
Мужчина в сизого цвета пижаме, поверх которой была наброшена туристическая куртка, принялся оглядываться по сторонам. Он был еще не стар, лет тридцати пяти – сорока, однако по причине новеньких ботинок ковылял, как какой-нибудь развратный старикашка из дома престарелых. Хотя на его костлявом курносом носике – словно колеса колесницы четвертого века, наехавшей на чахлого христианина, – восседали массивные очки, он все равно казался страшно близоруким. У него была внешность ученого среднего уровня, типичного литературного крота или книжного червя, преждевременно состарившегося в пыльных библиотечных залах в поисках несуществующих поэтических нюансов в творчестве Э.М. Форстера.[iii] Он мог также быть и редактором какой-нибудь городской еженедельной газеты, заполняющим ее страницы рекламой винных магазинов и объявлениями о художественных выставках или тоскливыми и напыщенными рецензиями на натужное пиликанье европейских струнных квартетов. Всего лишь пару дней назад этот человечек, когда его «вольво» пронеслась мимо гигантской индейки на колесах, одарил надменно-пренебрежительным взглядом Бумера Петуэя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63