), где при помощи небольшого ломика открыть оконную раму. Допустим, вы сумели подтянуться на закопченный карниз, и ваши ноги в черных тайваньских кроссовках скользнули бы внутрь. Водя лучом крошечного, но мощного карманного фонарика, вы бы наконец обнаружили вышеупомянутые полотна – все как одно поставленные лицом к стенке. Осторожно, чтобы никого не спугнуть, вы бы принялись осматривать их, поворачивая от стенки. К вашему величайшему удивлению, среди них нет ни единого пейзажа! На многих из них не изображено ничего, кроме небольшой серебряной ложечки! На других красуется – опять-таки один-одинешенек – драный фиолетовый носок. А затем, хотя вы уже давно пребываете в полной уверенности, что поп-арт был похоронен вместе с Энди Уорхолом, к вящему своему изумлению обнаруживаете реалистичный портрет банки свиной тушенки с бобами производства компании «Ван Кэмп». И снова, одни за другими, ложки, носки, консервные банки, ложки, носки, консервные банки, и лишь изредка их череду нарушает портрет – во весь рост – обнаженного мужчины, в котором бы вы, будучи любителем и ценителем искусства, моментально узнали бы Рэндольфа «Бумера» Петуэя Третьего. А ваше ухо наверняка уловило бы, как из единственной спальни в квартире доносятся приглушенные всхлипы женщины, которая спит там одна, и тогда вы на цыпочках выйдете из этой галереи Пропавших без Вести, и вам наверняка вспомнятся слова: «Искусство дарит нам то, что не в состоянии дать нам жизнь».
Абу позвали на выход, чтобы они со Спайком дали очередное совместное интервью. Хотя лично он предпочел бы поболтать с Эллен Черри, или наведаться с очередной инспекцией в посудомоечную, или проверить, как там жарится фалафель. Однако коль вы сделали такой широкий публичный жест под названием «Исаак и Исмаил», то волей-неволей приходится иметь дело с прессой.
Абу ушел, а Эллен Черри вновь переключила внимание на демонстрантов. Ей было слышно, как мощный сладкоголосый саксофон Дядюшки Бадди гипнотизирует верующих, как ведет их за собой вверх по склону Храмовой горы, как уговаривает Мессию спуститься с небес и сказать всем привет. Отгороженная от посторонних взглядов занавесом накрахмаленной скатерти, она потрогала у себя между ног. Это было сродни тому, как потрогать живую пчелу. Пчелу, которая продолжает упорно жужжать и трепыхаться, угодив в лужу липкой патоки.
Вскоре к ней снова присоединился Абу.
– Боюсь, Спайк воспринимает демонстрантов слишком близко к сердцу, – произнес он.
– А вас они разве не трогают, мистер Хади? – поинтересовалась Эллен Черри и незаметно подняла к свету свою любопытную левую руку, чтобы проверить, мокры пыльцы или нет.
Разумеется, трогают. Честно говоря, я в ужасе от невежества и страха, которые стоят за таким поведением. И меня волнует вероятность насилия.
Но разница в том, дорогая моя, что я араб, а Спайк – еврей. Да, да! Утверждать, что арабы с евреями братья и сестры, это вовсе не значит утверждать, что они во всем одинаковы. Ведь существуют же у людей расовые различия. Существуют культурные различия, да те же половые! (При слове «половые» Эллен Черри машинально передернулась.) И по-моему, в этих различиях нет ничего плохого. Представить страшно, каким унылым был бы этот мир, если бы вдруг мы все стали одинаковы! Это означало бы конец эволюции! Ее тупик! Быть братьями, жить в мире – для этого вовсе не требуется быть одинаковыми. Скажу больше, для этого вовсе не требуется любить наши различия или восхищаться ими. Но эти различия следует уважать – и быть за них благодарными. Наше сходство дает нам возможность находить общий язык, а различия – проявлять интерес друг к другу. Различия – это то, что придает общению между людьми пикантность, живость, азарт.
И даже если Абу произносил банальности, Эллен Черри было приятно их слушать. Вот если бы мистер Хади мог произносить эти вещи голосом Дядюшки Бадди, подумала Эллен, она последовала бы за ним на край света. А если бы нашелся тот, кому удалось бы соединить содержание речей мистера Хади со стилем преподобного Бадди Вин клера, этот человек наверняка бы смог изобразить убедительное подобие Мессии, пришествия которого с нетерпением ждала толпа наивных душ на улице. Разумеется, такое могло прийти только в пьяную голову, и Эллен Черри была к тому близка.
– И как, по-вашему, демонстранты поведут себя дальше?
– По-моему?
– Нуда, как вы думаете…
Но как мы знаем, локомотив ее мыслей перешел на запасный путь, наверно, затем, чтобы проверить, в порядке ли его взрывоопасный груз. А вот велеречивый товарняк Абу катил себе дальше.
– Среди евреев тоже есть различия, – продолжал мистер Хади. – Было бы ошибкой утверждать, что все евреи скроены одинаково, по одной мерке. И их пресловутое чувство локтя, их солидарность имеет немало исключений. И все же в душе каждого еврея горит свеча. И сколь разными на первый взгляд ни были бы их жизни, каждый еврей, будь то он или она, читает книгу своей жизни при свете этой самой свечи. Спайку больно, когда ему приходится терпеть нападки со стороны других евреев. И пусть он сам это отрицает, наш Спайк, наш Обувной Волчище, я готов поспорить с кем угодно, что эти нападки задевают его за живое, ранят в самое сердце. А вот арабу не привыкать. Мы дрались между собой, сколько себя помним, сколько помнит нас песок в пустыне. Кровная месть, набеги, вражда между кланами – да этого добра у нас больше, чем нефтяных скважин и дромадеров. Арабы воевали между собой гораздо чаще и ожесточеннее, нежели с евреями. Я не удивлюсь, если здесь, на площади рядом с ООН, найдутся арабы, которые мечтают сделать из меня леденец. Непонятно? Надеть на палку мою голову.
Абу умолк и обменялся с Эллен Черри быстрыми взглядами. И тот, и другая пытались отвлечь себя – увы, тщетно – от малоприятного мысленного зрелища – надетой на палку, словно печеная картошка, темноволосой головы Абу.
– Вы художница, – в конце концов возобновил их беседу Абу.
Ага, он сменил тему, подумала про себя Эллен Черри. Снова перевел ее на интерьер. Но боюсь, в этом я ничем ему не смогу помочь. Ему не понять, какие картины я сейчас пишу. Да мне самой почти ничего не понятно.
– Вы художница. И вы наверняка знаете эту большую картину в музее, кисти, ну этого самого, как его, Руссо. Она еще называется «Спящая цыганка».
– Еще бы! Конечно, знаю. Это ведь знаменитая картина.
– Так вот, ее следовало бы назвать «Спящий араб», картину эту. Араб лежит в пустыне, дремлет под сумасшедшей арабской луной. К арабу принюхивается лев, но араб его не боится. Он продолжает предаваться сновидениям. На заднем плане виднеется река. Я думаю, эта река и есть сон араба. Возможно, что лев – это тоже сон: если приглядеться, можно обнаружить, что его лапы не оставляют на песке никаких следов. Как бы то ни было, эта картина – точный и правдивый портрет натуры араба. Вот он перед нами – свирепый и свободный, не ведающий страха, он не боится спать прямо под звездным небом. Но он грезит. Он всегда спит и видит воду. Он спит и видит опасность, даже когда настоящей опасности нет и в помине, лишь бы только показать миру свое бесстрашие. Арабы живут в мире своих фантазий. Мы – непрактичный народ в отличие от евреев. Евреи любят доводить все до конца. Арабы же живут своими мечтами – и ведут беседы с луной. Но, моя дорогая Эллен Черри, что еще прекрасного в картине Руссо? Вы можете мне сказать?
– Что еще? На той картине? Дайте подумать. Ага, если не ошибаюсь, там есть какой-то кувшин…
– Верно. Кувшин с водой. А что еще?
– Од ну минуточку…
– Музыкальный инструмент. Я верно говорю? Что-то вроде мандолины или того, что греки называют «бузуки». А это говорит еще кое-что про нашего араба. Открывает нам еще одну сторону его натуры. Мы не можем без музыки. Мы любим музыку, музыку звезд. Но также и арифметику звезд. И то, и другое – арабское изобретение. Вы когда-нибудь задумывались об этом? Было время, когда арабы задавали тон в искусстве и науке. Наша архитектура была прекрасной и самобытной. Мы изобрели астрономию, современную математику, картографию, судостроение, парфюмерию. Я мог бы перечислять до бесконечности. У нас древняя литературная традиция. В восьмом, девятом, десятом столетиях, когда Европа еще только-только пробуждалась от Темных веков, когда она только-только начинала стряхивать с себя невежество, нищету и варварство, в арабских странах царил дух просвещенности. Тогда арабский мир был богатым, образованным и на свой, несколько горячий, мечтательный лад уточенным.
Но что же произошло? А то, дорогая моя, что нам нанесли небольшой визит крестоносцы. Вернее, нагрянули к нам без всякого приглашения. Христианские рыцари Европы. И принялись резать всех подряд – мужчин, женщин, детей. Кстати, должен заметить, не только арабов, но и евреев, то есть всех нехристиан. Крестоносцы уничтожили всю интеллектуальную и научную жизнь западной Азии и северной Африки. Они предали огню самую большую, самую богатую и полную библиотеку в мире, великую библиотеку в Триполи; они превратили в руины десятки культурных и научных центров тогдашнего мира. Какая трагедия! Какой урон для всего человечества!
Абу перегнулся через столик, через бамбуковые подносы, через бамбуковые кольца для салфеток, через украшенные изображениями лотоса льняные салфетки, увидев которые Спайк задал вполне резонный вопрос; почему в таком случае их ресторан не снабдили также китайскими палочками для еды. Абу вытянул шею до тех пор, пока его рубильник, пока его красный шнобель, это мясистое воплощение разукрашенного посоха, не оказался в считанных миллиметрах от носика Эллен Черри. И словно почувствовав, как метроном в ее трусиках тотчас затикал громче, отсчитывая ритм, отсчитывая эстрогенный ритм, отсчитывая извечный ритм женского плодородия, его губы приоткрылись и… Он заговорил, причем своим обычным спокойным тоном.
– Благородные крестоносцы. Святые крестоносцы. Они превратили арабские земли в помойку Европы. И арабские земли уже никогда не возродились. И никакое количество нефти не купит утонченной культуры и просвещения. Насколько отличны нынешние условия на Ближнем Востоке! Каким спокойным, каким безопасным местом была бы сейчас вся наша планета, не оскверни тогда крестоносцы цивилизацию, которую их скудные умишки были не в состоянии понять! Скажите, моя дорогая Эллен Черри, вам говорили об этом в вашей воскресной школе?
Но Эллен Черри не успела ответить ему, так как в этот момент одна из групп демонстрантов, сейчас трудно сказать, какая именно, попыталась прорваться внутрь, и полиции пришлось пустить в ход дубинки, чтобы выдворить их обратно. Разумеется, заварилась страшная каша. В воздухе мелькали дубинки, летели во все стороны капли крови, щелкали вспышки фотокамер, а гости, проливая вино и отплевываясь чечевицей, бросились в направлении кухни. Что касается Эллен Черри, то клиторальный зуд и легкое головокружение от бокала шампанского под натиском адреналина моментально отступили на второй план, отчего она тоже вскочила было со стула. Абу же не сдвинулся с места.
– Крестоносцам нужен был Иерусалим, – как ни в чем не бывало произнес он. – Иерусалим, их вожделенная цель. Лично я не решился бы ставить им это в вину.
Вечер тянулся долго, между полицией и демонстрантами то и дело вспыхивали потасовки, но ресторан каким-то чудом уцелел. Единственный ущерб – винные пятна на вездесущем бамбуке. Зато засветились по полной программе в средствах массовой информации. Можно сказать, предел мечтаний.
Возвращаясь домой одна, на просторном заднем сиденье лимузина, через город, таящий в себе опасности и неприятные сюрпризы, Эллен Черри чувствовала себя малым ребенком. Не снимая с ног красных шпилек, она подтянула колени к подбородку и обняла их руками. Но от этого она показалась себе еще меньше и, чтобы снова стать большой, задумалась о том, с кем бы ей провести ночь.
Ясно как божий день, что она намеревалась в ближайшее время с кем-нибудь переспать. Чтобы это предсказать, не надо быть Нострадамусом. Но вот с кем?
Первым в ее списке значился Бумер. Как говорится, держи карман шире. Эллен Черри едва не расхохоталась. Через полтора года после того, как они на колесах – вернее, в индейке, – пересекли всю страну, у Эллен Черри уже имелся план: рано или поздно здесь, в Нью-Йорке, она обязательно влюбится в такого же художника, как и она сама. Возможно, даже пользующегося успехом. Это будет человек, способный ее понять, понять ее работы, ее творческие устремления. И если ради этого человека ей придется оставить мужа, что ж, она готова разбить Бумеру сердце. Это казалось настолько неизбежным, что она пошла дальше и даже заготовила речь, искреннюю и слезливую, во время которой она сообщит муженьку, что подает на развод. (Кстати, напоминаю, тогда они ехали по Миннесоте и Висконсину, на ковре, на полу их индейки, еще можно было обнаружить рисовые зерна, которыми их щедро обсыпали во время бракосочетания.) Какую злую шутку, однако, сыграла с ней судьба. С каким треском провалился ее чудный план!
Не она бросила Бумера – он бросил ее. А главное, Эллен Черри пока что так и не встретила своего нью-йоркского художника, которого бы она допустила к себе в душу и в трусы. Если, конечно, таковых не окажется слишком много.
Что касается прочих мужчин, холостяков, которые попадались ей в клубах, барах или на вечеринках, то их роднила между собой одна вещь – обжегшись однажды в точке А, они принимали все меры к тому, чтобы снова не обжечься в точке С, превращаясь в круглых идиотов в точке В. Честно говоря, то же самое верно и в отношении одиноких женщин, которым за тридцать.
Постельные романы на одну ночь исключались однозначно. Недолго СПИД подцепить.
А не взять ли ей в любовники мистера Хади или мистера Коэна? Почему бы и нет? Мистер Хади такой галантный и милый, мистер Коэн такой целеустремленный и видный. Может, в пожилом любовнике есть своя прелесть. Спать с собственным боссом сулит также свои преимущества, хотя, насколько ей известно, рано или поздно официанткам такая связь выходила боком. По крайней мере тем, кого она знала. Увы, мистер Хади женат и счастлив в браке. Что касается мистера Коэна, скажем честно, ей стало немного не по себе, когда он уставился на ее ноги. Как это его назвал мистер Хади? Ах да, Обувной Волчище.
И лишь один мужчина, старше ее годами, однозначно не годился ей в любовники – это Бадди Винклер, даже несмотря на то, что от его голоса между ног у нее тотчас становилось мокро. До сих пор отец скрывал от Бадди, что она вернулась работать в еврейско-арабский ресторан. Правда, до Бада каким-то образом дошло, что они с Бумером больше не живут вместе. Преподобный моментально сделал вывод, что это целиком и полностью вина Эллен Черри, и тотчас выразил готовность снова наставить ее на путь истинный. Господи, не дай Бог, чтобы Бад свалился на нее в самый неподходящий момент, когда она за себя не ручается! Вот уж кто с радостью называл бы ее Иезавелью – сколько ее душа пожелает. Интересно, как это – заниматься любовью с проповедником? – подумала Эллен. Пэтси – та наверняка знает.
У входа в «Ансонию» навстречу ее лимузину вышел Рауль. Дождь прекратился, и на Рауле была тесная светло-коричневая униформа с пластмассовыми «медными» пуговицами. И если бы не шапочка-таблетка у него на голове, он вполне мог бы сойти за офицера военно-воздушных сил какой-нибудь банановой республики. Он помог ей выйти из машины и при этом сильно сжал ей запястье.
– Вы не слишком долго задержались в этом вашем Иерусалиме, Миз Чарльз!
У Рауля один существенный плюс – он всегда на месте. Может, с ним? Прямо сейчас? Действительно, почему бы нет? Колени Эллен Черри моментально приобрели консистенцию жевательной резинки. Но она нашла в себе силы отказаться от этой затеи. Хватит, никаких любовников-латиносов. Она дала себе слово и была готова держаться его так же крепко, как полоска скотча, прилипшая к шерсти лохматой болонки.
Рауль словно прочитал ее мысли – что его кандидатуру рассмотрели и тотчас отвергли. Однако вместо того, чтобы взгрустнуть, видя как миссис Чарльз, даже не удостоив его взглядом, входит в лифт, он нацарапал в блокноте:
Мадди Уотерс плещется в речке,
Джоан Риверс – выбрала грязь
С вами Гуру копошится в салатнице,
Считая листья и тихо смеясь.
Настанет день, когда каждая blanquita в Нью-Йорке будет мечтать о том, чтобы на нее обратил внимания Рауль Ритц. Ведь Рауль родился, чтобы купаться в лучах славы.
Перед зеркалом в ванной Эллен Черри сняла косметику и поразилась – что, собственно говоря, она ежедневно делала вот уже лет двадцать – своей пышной гриве.
– Знаешь, с кем я хотела бы переспать? С кем я действительно хотела бы переспать? – спросила она, глядя на собственное отражение, и хихикнула. – Я бы хотела переспать с единственным подлинным художником во всем Нью-Йорке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Абу позвали на выход, чтобы они со Спайком дали очередное совместное интервью. Хотя лично он предпочел бы поболтать с Эллен Черри, или наведаться с очередной инспекцией в посудомоечную, или проверить, как там жарится фалафель. Однако коль вы сделали такой широкий публичный жест под названием «Исаак и Исмаил», то волей-неволей приходится иметь дело с прессой.
Абу ушел, а Эллен Черри вновь переключила внимание на демонстрантов. Ей было слышно, как мощный сладкоголосый саксофон Дядюшки Бадди гипнотизирует верующих, как ведет их за собой вверх по склону Храмовой горы, как уговаривает Мессию спуститься с небес и сказать всем привет. Отгороженная от посторонних взглядов занавесом накрахмаленной скатерти, она потрогала у себя между ног. Это было сродни тому, как потрогать живую пчелу. Пчелу, которая продолжает упорно жужжать и трепыхаться, угодив в лужу липкой патоки.
Вскоре к ней снова присоединился Абу.
– Боюсь, Спайк воспринимает демонстрантов слишком близко к сердцу, – произнес он.
– А вас они разве не трогают, мистер Хади? – поинтересовалась Эллен Черри и незаметно подняла к свету свою любопытную левую руку, чтобы проверить, мокры пыльцы или нет.
Разумеется, трогают. Честно говоря, я в ужасе от невежества и страха, которые стоят за таким поведением. И меня волнует вероятность насилия.
Но разница в том, дорогая моя, что я араб, а Спайк – еврей. Да, да! Утверждать, что арабы с евреями братья и сестры, это вовсе не значит утверждать, что они во всем одинаковы. Ведь существуют же у людей расовые различия. Существуют культурные различия, да те же половые! (При слове «половые» Эллен Черри машинально передернулась.) И по-моему, в этих различиях нет ничего плохого. Представить страшно, каким унылым был бы этот мир, если бы вдруг мы все стали одинаковы! Это означало бы конец эволюции! Ее тупик! Быть братьями, жить в мире – для этого вовсе не требуется быть одинаковыми. Скажу больше, для этого вовсе не требуется любить наши различия или восхищаться ими. Но эти различия следует уважать – и быть за них благодарными. Наше сходство дает нам возможность находить общий язык, а различия – проявлять интерес друг к другу. Различия – это то, что придает общению между людьми пикантность, живость, азарт.
И даже если Абу произносил банальности, Эллен Черри было приятно их слушать. Вот если бы мистер Хади мог произносить эти вещи голосом Дядюшки Бадди, подумала Эллен, она последовала бы за ним на край света. А если бы нашелся тот, кому удалось бы соединить содержание речей мистера Хади со стилем преподобного Бадди Вин клера, этот человек наверняка бы смог изобразить убедительное подобие Мессии, пришествия которого с нетерпением ждала толпа наивных душ на улице. Разумеется, такое могло прийти только в пьяную голову, и Эллен Черри была к тому близка.
– И как, по-вашему, демонстранты поведут себя дальше?
– По-моему?
– Нуда, как вы думаете…
Но как мы знаем, локомотив ее мыслей перешел на запасный путь, наверно, затем, чтобы проверить, в порядке ли его взрывоопасный груз. А вот велеречивый товарняк Абу катил себе дальше.
– Среди евреев тоже есть различия, – продолжал мистер Хади. – Было бы ошибкой утверждать, что все евреи скроены одинаково, по одной мерке. И их пресловутое чувство локтя, их солидарность имеет немало исключений. И все же в душе каждого еврея горит свеча. И сколь разными на первый взгляд ни были бы их жизни, каждый еврей, будь то он или она, читает книгу своей жизни при свете этой самой свечи. Спайку больно, когда ему приходится терпеть нападки со стороны других евреев. И пусть он сам это отрицает, наш Спайк, наш Обувной Волчище, я готов поспорить с кем угодно, что эти нападки задевают его за живое, ранят в самое сердце. А вот арабу не привыкать. Мы дрались между собой, сколько себя помним, сколько помнит нас песок в пустыне. Кровная месть, набеги, вражда между кланами – да этого добра у нас больше, чем нефтяных скважин и дромадеров. Арабы воевали между собой гораздо чаще и ожесточеннее, нежели с евреями. Я не удивлюсь, если здесь, на площади рядом с ООН, найдутся арабы, которые мечтают сделать из меня леденец. Непонятно? Надеть на палку мою голову.
Абу умолк и обменялся с Эллен Черри быстрыми взглядами. И тот, и другая пытались отвлечь себя – увы, тщетно – от малоприятного мысленного зрелища – надетой на палку, словно печеная картошка, темноволосой головы Абу.
– Вы художница, – в конце концов возобновил их беседу Абу.
Ага, он сменил тему, подумала про себя Эллен Черри. Снова перевел ее на интерьер. Но боюсь, в этом я ничем ему не смогу помочь. Ему не понять, какие картины я сейчас пишу. Да мне самой почти ничего не понятно.
– Вы художница. И вы наверняка знаете эту большую картину в музее, кисти, ну этого самого, как его, Руссо. Она еще называется «Спящая цыганка».
– Еще бы! Конечно, знаю. Это ведь знаменитая картина.
– Так вот, ее следовало бы назвать «Спящий араб», картину эту. Араб лежит в пустыне, дремлет под сумасшедшей арабской луной. К арабу принюхивается лев, но араб его не боится. Он продолжает предаваться сновидениям. На заднем плане виднеется река. Я думаю, эта река и есть сон араба. Возможно, что лев – это тоже сон: если приглядеться, можно обнаружить, что его лапы не оставляют на песке никаких следов. Как бы то ни было, эта картина – точный и правдивый портрет натуры араба. Вот он перед нами – свирепый и свободный, не ведающий страха, он не боится спать прямо под звездным небом. Но он грезит. Он всегда спит и видит воду. Он спит и видит опасность, даже когда настоящей опасности нет и в помине, лишь бы только показать миру свое бесстрашие. Арабы живут в мире своих фантазий. Мы – непрактичный народ в отличие от евреев. Евреи любят доводить все до конца. Арабы же живут своими мечтами – и ведут беседы с луной. Но, моя дорогая Эллен Черри, что еще прекрасного в картине Руссо? Вы можете мне сказать?
– Что еще? На той картине? Дайте подумать. Ага, если не ошибаюсь, там есть какой-то кувшин…
– Верно. Кувшин с водой. А что еще?
– Од ну минуточку…
– Музыкальный инструмент. Я верно говорю? Что-то вроде мандолины или того, что греки называют «бузуки». А это говорит еще кое-что про нашего араба. Открывает нам еще одну сторону его натуры. Мы не можем без музыки. Мы любим музыку, музыку звезд. Но также и арифметику звезд. И то, и другое – арабское изобретение. Вы когда-нибудь задумывались об этом? Было время, когда арабы задавали тон в искусстве и науке. Наша архитектура была прекрасной и самобытной. Мы изобрели астрономию, современную математику, картографию, судостроение, парфюмерию. Я мог бы перечислять до бесконечности. У нас древняя литературная традиция. В восьмом, девятом, десятом столетиях, когда Европа еще только-только пробуждалась от Темных веков, когда она только-только начинала стряхивать с себя невежество, нищету и варварство, в арабских странах царил дух просвещенности. Тогда арабский мир был богатым, образованным и на свой, несколько горячий, мечтательный лад уточенным.
Но что же произошло? А то, дорогая моя, что нам нанесли небольшой визит крестоносцы. Вернее, нагрянули к нам без всякого приглашения. Христианские рыцари Европы. И принялись резать всех подряд – мужчин, женщин, детей. Кстати, должен заметить, не только арабов, но и евреев, то есть всех нехристиан. Крестоносцы уничтожили всю интеллектуальную и научную жизнь западной Азии и северной Африки. Они предали огню самую большую, самую богатую и полную библиотеку в мире, великую библиотеку в Триполи; они превратили в руины десятки культурных и научных центров тогдашнего мира. Какая трагедия! Какой урон для всего человечества!
Абу перегнулся через столик, через бамбуковые подносы, через бамбуковые кольца для салфеток, через украшенные изображениями лотоса льняные салфетки, увидев которые Спайк задал вполне резонный вопрос; почему в таком случае их ресторан не снабдили также китайскими палочками для еды. Абу вытянул шею до тех пор, пока его рубильник, пока его красный шнобель, это мясистое воплощение разукрашенного посоха, не оказался в считанных миллиметрах от носика Эллен Черри. И словно почувствовав, как метроном в ее трусиках тотчас затикал громче, отсчитывая ритм, отсчитывая эстрогенный ритм, отсчитывая извечный ритм женского плодородия, его губы приоткрылись и… Он заговорил, причем своим обычным спокойным тоном.
– Благородные крестоносцы. Святые крестоносцы. Они превратили арабские земли в помойку Европы. И арабские земли уже никогда не возродились. И никакое количество нефти не купит утонченной культуры и просвещения. Насколько отличны нынешние условия на Ближнем Востоке! Каким спокойным, каким безопасным местом была бы сейчас вся наша планета, не оскверни тогда крестоносцы цивилизацию, которую их скудные умишки были не в состоянии понять! Скажите, моя дорогая Эллен Черри, вам говорили об этом в вашей воскресной школе?
Но Эллен Черри не успела ответить ему, так как в этот момент одна из групп демонстрантов, сейчас трудно сказать, какая именно, попыталась прорваться внутрь, и полиции пришлось пустить в ход дубинки, чтобы выдворить их обратно. Разумеется, заварилась страшная каша. В воздухе мелькали дубинки, летели во все стороны капли крови, щелкали вспышки фотокамер, а гости, проливая вино и отплевываясь чечевицей, бросились в направлении кухни. Что касается Эллен Черри, то клиторальный зуд и легкое головокружение от бокала шампанского под натиском адреналина моментально отступили на второй план, отчего она тоже вскочила было со стула. Абу же не сдвинулся с места.
– Крестоносцам нужен был Иерусалим, – как ни в чем не бывало произнес он. – Иерусалим, их вожделенная цель. Лично я не решился бы ставить им это в вину.
Вечер тянулся долго, между полицией и демонстрантами то и дело вспыхивали потасовки, но ресторан каким-то чудом уцелел. Единственный ущерб – винные пятна на вездесущем бамбуке. Зато засветились по полной программе в средствах массовой информации. Можно сказать, предел мечтаний.
Возвращаясь домой одна, на просторном заднем сиденье лимузина, через город, таящий в себе опасности и неприятные сюрпризы, Эллен Черри чувствовала себя малым ребенком. Не снимая с ног красных шпилек, она подтянула колени к подбородку и обняла их руками. Но от этого она показалась себе еще меньше и, чтобы снова стать большой, задумалась о том, с кем бы ей провести ночь.
Ясно как божий день, что она намеревалась в ближайшее время с кем-нибудь переспать. Чтобы это предсказать, не надо быть Нострадамусом. Но вот с кем?
Первым в ее списке значился Бумер. Как говорится, держи карман шире. Эллен Черри едва не расхохоталась. Через полтора года после того, как они на колесах – вернее, в индейке, – пересекли всю страну, у Эллен Черри уже имелся план: рано или поздно здесь, в Нью-Йорке, она обязательно влюбится в такого же художника, как и она сама. Возможно, даже пользующегося успехом. Это будет человек, способный ее понять, понять ее работы, ее творческие устремления. И если ради этого человека ей придется оставить мужа, что ж, она готова разбить Бумеру сердце. Это казалось настолько неизбежным, что она пошла дальше и даже заготовила речь, искреннюю и слезливую, во время которой она сообщит муженьку, что подает на развод. (Кстати, напоминаю, тогда они ехали по Миннесоте и Висконсину, на ковре, на полу их индейки, еще можно было обнаружить рисовые зерна, которыми их щедро обсыпали во время бракосочетания.) Какую злую шутку, однако, сыграла с ней судьба. С каким треском провалился ее чудный план!
Не она бросила Бумера – он бросил ее. А главное, Эллен Черри пока что так и не встретила своего нью-йоркского художника, которого бы она допустила к себе в душу и в трусы. Если, конечно, таковых не окажется слишком много.
Что касается прочих мужчин, холостяков, которые попадались ей в клубах, барах или на вечеринках, то их роднила между собой одна вещь – обжегшись однажды в точке А, они принимали все меры к тому, чтобы снова не обжечься в точке С, превращаясь в круглых идиотов в точке В. Честно говоря, то же самое верно и в отношении одиноких женщин, которым за тридцать.
Постельные романы на одну ночь исключались однозначно. Недолго СПИД подцепить.
А не взять ли ей в любовники мистера Хади или мистера Коэна? Почему бы и нет? Мистер Хади такой галантный и милый, мистер Коэн такой целеустремленный и видный. Может, в пожилом любовнике есть своя прелесть. Спать с собственным боссом сулит также свои преимущества, хотя, насколько ей известно, рано или поздно официанткам такая связь выходила боком. По крайней мере тем, кого она знала. Увы, мистер Хади женат и счастлив в браке. Что касается мистера Коэна, скажем честно, ей стало немного не по себе, когда он уставился на ее ноги. Как это его назвал мистер Хади? Ах да, Обувной Волчище.
И лишь один мужчина, старше ее годами, однозначно не годился ей в любовники – это Бадди Винклер, даже несмотря на то, что от его голоса между ног у нее тотчас становилось мокро. До сих пор отец скрывал от Бадди, что она вернулась работать в еврейско-арабский ресторан. Правда, до Бада каким-то образом дошло, что они с Бумером больше не живут вместе. Преподобный моментально сделал вывод, что это целиком и полностью вина Эллен Черри, и тотчас выразил готовность снова наставить ее на путь истинный. Господи, не дай Бог, чтобы Бад свалился на нее в самый неподходящий момент, когда она за себя не ручается! Вот уж кто с радостью называл бы ее Иезавелью – сколько ее душа пожелает. Интересно, как это – заниматься любовью с проповедником? – подумала Эллен. Пэтси – та наверняка знает.
У входа в «Ансонию» навстречу ее лимузину вышел Рауль. Дождь прекратился, и на Рауле была тесная светло-коричневая униформа с пластмассовыми «медными» пуговицами. И если бы не шапочка-таблетка у него на голове, он вполне мог бы сойти за офицера военно-воздушных сил какой-нибудь банановой республики. Он помог ей выйти из машины и при этом сильно сжал ей запястье.
– Вы не слишком долго задержались в этом вашем Иерусалиме, Миз Чарльз!
У Рауля один существенный плюс – он всегда на месте. Может, с ним? Прямо сейчас? Действительно, почему бы нет? Колени Эллен Черри моментально приобрели консистенцию жевательной резинки. Но она нашла в себе силы отказаться от этой затеи. Хватит, никаких любовников-латиносов. Она дала себе слово и была готова держаться его так же крепко, как полоска скотча, прилипшая к шерсти лохматой болонки.
Рауль словно прочитал ее мысли – что его кандидатуру рассмотрели и тотчас отвергли. Однако вместо того, чтобы взгрустнуть, видя как миссис Чарльз, даже не удостоив его взглядом, входит в лифт, он нацарапал в блокноте:
Мадди Уотерс плещется в речке,
Джоан Риверс – выбрала грязь
С вами Гуру копошится в салатнице,
Считая листья и тихо смеясь.
Настанет день, когда каждая blanquita в Нью-Йорке будет мечтать о том, чтобы на нее обратил внимания Рауль Ритц. Ведь Рауль родился, чтобы купаться в лучах славы.
Перед зеркалом в ванной Эллен Черри сняла косметику и поразилась – что, собственно говоря, она ежедневно делала вот уже лет двадцать – своей пышной гриве.
– Знаешь, с кем я хотела бы переспать? С кем я действительно хотела бы переспать? – спросила она, глядя на собственное отражение, и хихикнула. – Я бы хотела переспать с единственным подлинным художником во всем Нью-Йорке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63