Подобное времяпрепровождение чередовалось приблизительно с одинаковыми по продолжительности периодами времени, когда он прогуливался туда-сюда, словно военачальник, нетерпеливо ожидающий известий с фронта. Так продолжалось довольно долго, пока однажды поздно ночью или, если быть более точным, ранним утром, после того как взошла луна и деятельность людей значительно поутихла, Посох подпрыгнул к возлежащей у окна брюхоногой русалке и объявил, что собирается к морю. Прежде чем Раковина успела вербально оформить свои возражения, он проскользнул мимо нее и выскочил через решетку на улицу. Этот маневр обошелся Посоху довольно дорогой ценой, поскольку он потерял при этом треть остававшейся на нем краски. Крохотные стружки, раскрашенные еще руками тех, кто умер три тысячи лет тому назад, слетели с него, став частью сажи, грязи и мусора, что покрывают городскую мостовую. Раскрашенный Посох не обратил на это внимания – он стремительно двинулся к тротуару и по звездам определился в пространстве. Выяснив свое местонахождение относительно океана, древний талисман, не теряя времени, устремился к нему, вертясь и переворачиваясь в воздухе с головы на ноги со скоростью, которая – как он надеялся – сделает его невидимым человеческому глазу. Успешно преодолев несколько кварталов, Посох ощутил, как его переполняет мощное ликование. Он даже подумал, что зря не сделал этого раньше.
До океана Раскрашенный Посох так и не добрался. Путь ему преградила Ист-ривер. Около часа он восседал на гранитной облицовке набережной примерно в ста пятидесяти ярдах от «И+И», изучая течение реки и глядя на скользившие по ее поверхности морские суда. Ниже по течению скорее всего должна была находиться гавань, а далее простирались бескрайние просторы Атлантики, однако как далеко – этого Посох представить себе не мог. И все же океан находился в пределах досягаемости, и Посох был полон решимости отвести туда своих товарищей. Он не терял надежды, что им удастся пробраться на борт какого-нибудь корабля, отправляющегося в Израиль. Эти современные суда, скользившие по ночной реке, были огромными по сравнению с тем финикийским кораблем, на котором его когда-то привезли в Америку, хотя на воде они показались ему не столь быстроходными и, разумеется, менее красивыми. Утешало то, что на этих исполинских судах обязательно должно найтись местечко, где можно спрятаться.
Примерно в четыре часа утра Посох, вращаясь подобно пропеллеру, двинулся по старому маршруту в обратном направлении. Немного не дойдя до улицы, называвшейся Сорок девятой, он «услышал» робкий, еле слышный голосок Ложечки-американочки. Она несколько раз окликнула его по имени. Раскрашенный Посох не выказал удивления – не того он типа предмет, – однако Ложечка все же распознала в нем любопытство. Оно сквозило буквально во всех вопросах, которыми ее засыпал древний талисман. Ложечка даже не подозревала, что Посох может быть таким несдержанным.
– Ах, сэр, помогите мне, пожалуйста, добраться до собора! – попросила она своего старого знакомого. – Только ничего не спрашивайте, объяснения займут слишком много времени. Кстати, все остальные тоже здесь? И Жестянка Бобов тоже?
Раскрашенный Посох отправил ее вперед перед собой.
– Ты двигаешься чересчур медленно, тебя легко могут схватить. Советую тебе передвигаться в канаве и с самой большой скоростью, на какую ты только способна. Держись поближе к тротуару и знай, что я буду тебя всегда охранять с фланга.
Вот так они и рискнули отправиться вперед. Ложечка передвигалась мелкими перебежками в водосточной канаве между припаркованными автомобилями и бордюрным камнем. Раскрашенный Посох следовал за ней по мостовой на расстоянии примерно в полквартала, вращаясь с такой быстротой, что сливался в вертящийся круг. Таким образом, он оставался невидим окружающим и при этом старался внимательно следить за перемещением своей спутницы. Такая методика оказалась в данных обстоятельствах вполне разумной, однако проделать большое расстояние им так и не удалось по причине внезапно возникшего кризиса.
Дверь магазинчика с вывеской «Собачий салон красоты Мела Дэвиса» неожиданно распахнулась, и на улицу выскочил какой-то детина в футболке и джинсах. В руках он держал огромную охапку собачьих ошейников. Часть из них была инкрустирована бриллиантами, часть рубинами, сверкавшими в свете уличного фонаря кроваво-красным цветом – точно таким, как и следы инъекций у него на руках. Грабитель бросился к тротуару, явно собираясь заскочить в автомашину, в которой его поджидал сообщник, но тут заметил пробегавшую мимо Ложечку. Он инстинктивно остановился, чтобы получше разглядеть привлекшую его внимание диковинку, полагая скорее всего, что это какая-нибудь дорогая игрушка с дистанционным управлением. Ложечка продолжала двигаться вперед. Ворюга в футболке попытался преградить беглянке дорогу, придавив ее ногой. Грязная потрепанная кроссовка уже нависла над бедной Ложечкой, грозя через долю секунды припечатать несчастную беглянку к мостовой, но тут на помощь пришел Раскрашенный Посох. Он с силой нанес грабителю удар в пах, а когда тот от боли согнулся пополам, ткнул одним своим концом в глаза. Грабитель полетел в канаву. Сверкая драгоценными камнями, собачьи ошейники разлетелись во все стороны, как побрякушки с мумии фараона.
Никогда прежде Раскрашенный Посох не нападал на людей. Ни один неодушевленный предмет, насколько ему было известно, случайно ли, намеренно ли, не нападал на человека. У Посоха возникло ощущение, будто он совершил тяжкий грех – нарушил основной закон, вторгся в запретные для него пределы, и содеянное может возыметь самые серьезные последствия. Что, если его поступок станет прецедентом для подобного рода действий в дальнейшем? Что, если он неким образом разорвал ткань миропорядка? Терзаясь сомнениями и раскаянием, Посох размышлял над этической стороной своего опрометчивого поступка, пока внезапно не ощутил, что содеянное придало ему сил. Он словно прозрел и понял: никто и ничто не в силах помешать его замыслу – отвести своих друзей к морю.
Потрясенный до глубины естества, но тем не менее уверенный в своей правоте, Посох и истерически дрожащая Ложечка продолжили свой путь по Восточной Сорок девятой улице. И хотя переход через Лексингтон-авеню оказался непрост – более того, полон опасностей, – они успели добраться до собора Святого Патрика еще до рассвета.
* * *
…Он избавит тебя от сети ловца,
От гибельной язвы,
Перьями Своими осенит тебя,
И под крыльями Его будешь безопасен…
Девяносто первый псалом был длинным и исполненным драматизма. Спайк Коэн читал его с задумчивой величавостью. Эллен Черри поймала себя на мысли о том, как бы мощно выдул его саксофон Бадди Винклера. Однако уже на третьей строфе она перестала об этом думать. Быть может, виной тому ром, а может статься, поздний час, но Эллен Черри незаметно для себя самой предалась своим излюбленным зрительным играм, мысленно смешивая рисунок и оттенки на одежде Спайка (на нем был салатовой расцветки джемпер с вырезом в виде буквы V, рубашка в белый и фиолетовый горошек, сливово-оливкового цвета клетчатый костюм), пока они не начали сменять друг друга с калейдоскопической быстротой. Погрузившись в зрительную игру, Эллен Черри вспомнила, как играла в нее в предыдущий раз. Тогда она рассматривала Ложечку, и это позволило ей разглядеть иной уровень бытия, некий иной слой, который скрывается за воспринимаемой реальностью. Обретенный ею в ходе этого опыт произвел на нее неизгладимое впечатление, и теперь Эллен Черри догадывалась, что на самом деле мир гораздо шире, чем кажется. Но одновременно он был и более внутренним, более личным.
В целом рассмотрение Ложечки подарило ей новый, только ей известный взгляд на мир, вне обыденного порядка вещей. Это было что-то вроде Перевертыша Нормана, только гораздо более сокровенное.
Спайк около четверти часа проникновенно заверял ее, что существует простое и рациональное объяснение появлению и исчезновению Ложечки, и то, что сегодня кажется таинственным и мистическим, в один прекрасный день станет привычным и земным. Но в таком случае, подумала Эллен Черри, она будет чувствовать себя обманутой. Разве в жизни не хватает в избытке скучного, обыденного, рутинного, ординарного, банального? Может, ей следует радоваться, быть благодарной за это вторжение в ее жизнь неожиданного и необъяснимого? И если она никогда не узнает разгадки, что ж, тем лучше. Изумление, шок от чего-то экстраординарного, пусть даже воплощенные в столь малом происшествии, как таинственное исчезновение Ложечки, могли стать для нее неким душевным тоником, лечебным сиропом, исцеляющим от обыденности. Эллен Черри даже поймала себя на мыслио том, что с удовольствием прописала бы дозу такого лекарства – и к черту побочные эффекты! – каждому, кого знала.
…долготой дней насыщу его
и явлю ему спасение Мое.
Закончив читать, Спайк оторвал взгляд от страницы и увидел, что, подобно тому, как цыпленок переходит дорогу, лицо Эллен Черри перешла улыбка; правда, улыбка эта напоминала не столько цыпленка, сколько красные подтяжки пожарника.
– Охо-хо! – вздохнул он. – Похоже, что какого-то диббука я из тебя все-таки изгнал. Я разве не сказал тебе, какой это замечательный псалом? – Спайк допил остатки рома из своего бокала. – И искусственный шофар, который я захватил с собой, тоже пришелся кстати, верно?
Эллен Черри испросила совета у своего бокала и хихикнула.
– Значит, ты все-таки немного расслабилась, верно? Теперь ты можешь спать спокойно. Вот увидишь, вместо всяких там бродячих серебряных ложек тебе приснятся приятные вещи. А эта ложечка, она кошерная или какая? – Спайк поднялся с кресла, как будто собирался уходить, и оглядел комнату. – Надеюсь, когда-нибудь ты покажешь мне эти картины, которые какой-то гониф тайком переставляет в твоей квартире.
– Обязательно. Когда-нибудь обязательно покажу. – Эллен Черри почувствовала себя чуточку виноватой, что не показала Спайку картины с изображением Ложечки. Ведь они, что ни говори, неким образом, связаны с ее, Ложечки, исчезновением.
Плотнее закутавшись в кимоно, Эллен Черри тоже поднялась с места.
– Хотя зачем же откладывать, прямо сейчас и покажу, – сказала она. – Только не картины, а кое-что из обуви, одни замечательные туфельки? Хорошо?
– Туфельки? – невинно переспросил Спайк, как будто тема обуви была ему абсолютно безразлична.
– Угу. На работе я всегда ношу туфли на плоской подошве, так что вы вряд ли когда видели мои самые отпадные, выходные каблучки. То есть я не хочу сказать, что у меня их много, до Имельды[ix] мне пока далеко. Но у меня найдутся три-четыре пары, которые точно разорили бы казну любой банановой республики. Так что пусть ее жители скажут мне спасибо. Например, мои стильные, с розовенькими ленточками лодочки от Кеннета Коула обобрали бы Манилу до нитки всего за час.
Застигнутый врасплох Спайк совершенно не знал, что на это ответить.
– Я помню, когда мы повторно открылись, на тебе были красные туфли от Кассини, – только и смог он сказать. Неожиданно в его тоне и манерах проклюнулась какая-то робость.
– Верно. Эти туфли могут жечь, но не способны грабить. Позвольте я покажу вам пару туфелек – эти уж точно совершенно беспощадны и не берут никаких пленных.
Эллен Черри сделала еще один глоточек рома и скрылась в платяном шкафу спальни. Когда она вынырнула из него, то держала перед собой на вытянутых руках – осторожно, как две Чаши Грааля – пару лодочек. Украшенные помпезными бантами, с вырезанным подъемом, с ремешками-ленточками и каблучками-рюмочками, они, казалось, были сотворены из плода сладострастия и алых внутренностей обезьянки.
– Вот, – произнесла она негромко и без всякого выражения. – Ну разве не эти туфельки носил бы эстроген, будь у эстрогена ножки?
– О, что за шоу! Очень женственные, очень – у меня есть друзья, которые, если быть честным, наверняка сказали бы, что, мол, эти туфельки онгепочкет: безвкусные, чересчур кричащие, вызывающие, миш-мош, но мне они нравятся. – Спайк отступил на пару шагов назад. – Да, я думаю, что они тебе очень идут. Их отличает… впрочем, трудно что-то сказать, когда ты держишь их в руках. Ты не могла бы?… – Спайк на мгновение заколебался, и сразу же стало заметно, что у него пусть слегка, но все-таки участилось дыхание. – Ты не могла бы примерить их?
Эллен Черри снова улыбнулась и пристально посмотрела на своего гостя. У нее были знакомые – хотя в данное время в ее жизни не было настоящих друзей, – которые, будь им известно это комичное слово, наверняка бы сказали, что Спайк и сам несколько онгепочкет. Однако ее творческая натура художника одобрила эту портновскую избыточность, а женская натура не обратила на нее внимания. По-прежнему улыбаясь, Эллен Черри ответила:
– Я сейчас вернусь.
За дверцей шкафа она надела туфельки. И сняла с себя кимоно.
Ее опасения относительно того, что ее шаг выбьет Спайка из колеи, шокирует или даже вызовет у него отвращение, оказались беспочвенными. За последние тридцать лет, с тех пор, как жена оставила его, Спайк ложился в постель только с проститутками, девушками по вызову из Верхнего Вест-Сайда, если быть более точным. Так что когда Эллен Черри появилась на пороге спальни в чем мать родила – голая как сокол, по выражению Пэтси, за исключением туфелек от Кеннета Коула, – он отреагировал самым прямым, предсказуемым и совершенно разумным образом. Ну, нечто неразумное все-таки произошло, однако случилось это чуть позже. В какой-то момент Эллен Черри была совершенно не против продолжения беседы и предварительных любовных игр. Однако никакой необходимости не возникло.
Теми же плавными движениями, которыми он, по словам Абу, подавал теннисный мячик, а затем отбивал подачу противника, Спайк снял с себя одежду до самой последней онгепочкет-мелочи. После чего подвел Эллен Черри к кровати, положил ее, раздвинул ей ноги – на которых все еще оставались розовые туфли-лодочки – и проворно взобрался на нее.
Крики ее первого оргазма огласили комнату едва ли не в следующее мгновение. В ящике гардероба, где хранилось нижнее белье, трусики понимающе захихикали и поддразнили Даруму, который мудро возразил им: «На мохнатой гусенице много капелек росы сверкает».
В небольшой перерыв, который последовал за ее второй кульминацией, пока Спайк с медленной, но ни в коем случае не бесстрастной эффективностью подбрасывал ей в топку топливо, пока она сама, летя с горы наслаждения вниз, изучала свет начинающегося дня, пока этот свет отражался в капельках пота на его двигающихся вверх-вниз лопатках, Эллен Черри испытала легкий укол вины. Принимая во внимание события двух последних лет, это было абсурдно и иррационально. И тем не менее это было так – наверно, ей как женщине-южанке был присущ своего рода условный рефлекс; тот самый, что препятствует выражению истинных эмоций, лишает физическое наслаждение подлинного сияния.
Однако в следующий момент ей вспомнилось, что Ультима в понедельник улетает в Иерусалим, и потому она немедленно возобновила соитие с энтузиазмом и рвением.
Стиснув пальцами ягодицы Спайка, Эллен Черри направила свое тело ему навстречу, но не для того, чтобы он вонзился в нее еще глубже – Спайк и без того погрузился в нее настолько глубоко, что она ощущала волшебный жезл едва ли не языком, – но для того, чтобы подарить ему еще больше себя, подарить ему как можно больше своего женского естества, насколько это вообще позволяет женская анатомия, без всяких оговорок, смущения и стыда. Легкие обоих начали исторгать звуки, похожие на те, что производит огромное морское млекопитающее: стон борьбы с мощным давлением океанской толщи, всасывание нежной мякоти из открытых створок моллюска, шлепанье мокрых плавников, выдыхание влажных, солоноватых паров, ревущий фонтан моби дика.
Вы думаете, Эллен Черри откатилась, когда Спайк выскочил из нее, чтобы кончить ей на ступни? Напротив. Она не только не дрогнула, когда нечто горячее заструилось между большими пальцами ее ног, но вообще не стала упрекать Спайка за то, что он превратил одну из ее шикарных новеньких туфелек в подобие соусника. Нет, Эллен Черри вовремя удовлетворила некое необычное личное пожелание и теперь имела полное право сказать, что симпатяга Спайк Коэн оказался именно тем мужчиной, который содействовал его осуществлению, пусть даже несколько через край.
Эллен Черри проснулась утром, чувствуя, что отныне жизнь ее изменилась. Вне всякого сомнения, все зависело от того, как на это посмотреть. Когда человек принимает более широкое определение реальности, то на воды фортуны набрасывается и более обширная сеть.
И точно, в тот же день, где-то после полудня, вскоре после того, как они со Спайком предприняли еще один дельфиний заплыв, к ней в квартиру поднялся дневной портье с конвертом, который был доставлен посыльным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
До океана Раскрашенный Посох так и не добрался. Путь ему преградила Ист-ривер. Около часа он восседал на гранитной облицовке набережной примерно в ста пятидесяти ярдах от «И+И», изучая течение реки и глядя на скользившие по ее поверхности морские суда. Ниже по течению скорее всего должна была находиться гавань, а далее простирались бескрайние просторы Атлантики, однако как далеко – этого Посох представить себе не мог. И все же океан находился в пределах досягаемости, и Посох был полон решимости отвести туда своих товарищей. Он не терял надежды, что им удастся пробраться на борт какого-нибудь корабля, отправляющегося в Израиль. Эти современные суда, скользившие по ночной реке, были огромными по сравнению с тем финикийским кораблем, на котором его когда-то привезли в Америку, хотя на воде они показались ему не столь быстроходными и, разумеется, менее красивыми. Утешало то, что на этих исполинских судах обязательно должно найтись местечко, где можно спрятаться.
Примерно в четыре часа утра Посох, вращаясь подобно пропеллеру, двинулся по старому маршруту в обратном направлении. Немного не дойдя до улицы, называвшейся Сорок девятой, он «услышал» робкий, еле слышный голосок Ложечки-американочки. Она несколько раз окликнула его по имени. Раскрашенный Посох не выказал удивления – не того он типа предмет, – однако Ложечка все же распознала в нем любопытство. Оно сквозило буквально во всех вопросах, которыми ее засыпал древний талисман. Ложечка даже не подозревала, что Посох может быть таким несдержанным.
– Ах, сэр, помогите мне, пожалуйста, добраться до собора! – попросила она своего старого знакомого. – Только ничего не спрашивайте, объяснения займут слишком много времени. Кстати, все остальные тоже здесь? И Жестянка Бобов тоже?
Раскрашенный Посох отправил ее вперед перед собой.
– Ты двигаешься чересчур медленно, тебя легко могут схватить. Советую тебе передвигаться в канаве и с самой большой скоростью, на какую ты только способна. Держись поближе к тротуару и знай, что я буду тебя всегда охранять с фланга.
Вот так они и рискнули отправиться вперед. Ложечка передвигалась мелкими перебежками в водосточной канаве между припаркованными автомобилями и бордюрным камнем. Раскрашенный Посох следовал за ней по мостовой на расстоянии примерно в полквартала, вращаясь с такой быстротой, что сливался в вертящийся круг. Таким образом, он оставался невидим окружающим и при этом старался внимательно следить за перемещением своей спутницы. Такая методика оказалась в данных обстоятельствах вполне разумной, однако проделать большое расстояние им так и не удалось по причине внезапно возникшего кризиса.
Дверь магазинчика с вывеской «Собачий салон красоты Мела Дэвиса» неожиданно распахнулась, и на улицу выскочил какой-то детина в футболке и джинсах. В руках он держал огромную охапку собачьих ошейников. Часть из них была инкрустирована бриллиантами, часть рубинами, сверкавшими в свете уличного фонаря кроваво-красным цветом – точно таким, как и следы инъекций у него на руках. Грабитель бросился к тротуару, явно собираясь заскочить в автомашину, в которой его поджидал сообщник, но тут заметил пробегавшую мимо Ложечку. Он инстинктивно остановился, чтобы получше разглядеть привлекшую его внимание диковинку, полагая скорее всего, что это какая-нибудь дорогая игрушка с дистанционным управлением. Ложечка продолжала двигаться вперед. Ворюга в футболке попытался преградить беглянке дорогу, придавив ее ногой. Грязная потрепанная кроссовка уже нависла над бедной Ложечкой, грозя через долю секунды припечатать несчастную беглянку к мостовой, но тут на помощь пришел Раскрашенный Посох. Он с силой нанес грабителю удар в пах, а когда тот от боли согнулся пополам, ткнул одним своим концом в глаза. Грабитель полетел в канаву. Сверкая драгоценными камнями, собачьи ошейники разлетелись во все стороны, как побрякушки с мумии фараона.
Никогда прежде Раскрашенный Посох не нападал на людей. Ни один неодушевленный предмет, насколько ему было известно, случайно ли, намеренно ли, не нападал на человека. У Посоха возникло ощущение, будто он совершил тяжкий грех – нарушил основной закон, вторгся в запретные для него пределы, и содеянное может возыметь самые серьезные последствия. Что, если его поступок станет прецедентом для подобного рода действий в дальнейшем? Что, если он неким образом разорвал ткань миропорядка? Терзаясь сомнениями и раскаянием, Посох размышлял над этической стороной своего опрометчивого поступка, пока внезапно не ощутил, что содеянное придало ему сил. Он словно прозрел и понял: никто и ничто не в силах помешать его замыслу – отвести своих друзей к морю.
Потрясенный до глубины естества, но тем не менее уверенный в своей правоте, Посох и истерически дрожащая Ложечка продолжили свой путь по Восточной Сорок девятой улице. И хотя переход через Лексингтон-авеню оказался непрост – более того, полон опасностей, – они успели добраться до собора Святого Патрика еще до рассвета.
* * *
…Он избавит тебя от сети ловца,
От гибельной язвы,
Перьями Своими осенит тебя,
И под крыльями Его будешь безопасен…
Девяносто первый псалом был длинным и исполненным драматизма. Спайк Коэн читал его с задумчивой величавостью. Эллен Черри поймала себя на мысли о том, как бы мощно выдул его саксофон Бадди Винклера. Однако уже на третьей строфе она перестала об этом думать. Быть может, виной тому ром, а может статься, поздний час, но Эллен Черри незаметно для себя самой предалась своим излюбленным зрительным играм, мысленно смешивая рисунок и оттенки на одежде Спайка (на нем был салатовой расцветки джемпер с вырезом в виде буквы V, рубашка в белый и фиолетовый горошек, сливово-оливкового цвета клетчатый костюм), пока они не начали сменять друг друга с калейдоскопической быстротой. Погрузившись в зрительную игру, Эллен Черри вспомнила, как играла в нее в предыдущий раз. Тогда она рассматривала Ложечку, и это позволило ей разглядеть иной уровень бытия, некий иной слой, который скрывается за воспринимаемой реальностью. Обретенный ею в ходе этого опыт произвел на нее неизгладимое впечатление, и теперь Эллен Черри догадывалась, что на самом деле мир гораздо шире, чем кажется. Но одновременно он был и более внутренним, более личным.
В целом рассмотрение Ложечки подарило ей новый, только ей известный взгляд на мир, вне обыденного порядка вещей. Это было что-то вроде Перевертыша Нормана, только гораздо более сокровенное.
Спайк около четверти часа проникновенно заверял ее, что существует простое и рациональное объяснение появлению и исчезновению Ложечки, и то, что сегодня кажется таинственным и мистическим, в один прекрасный день станет привычным и земным. Но в таком случае, подумала Эллен Черри, она будет чувствовать себя обманутой. Разве в жизни не хватает в избытке скучного, обыденного, рутинного, ординарного, банального? Может, ей следует радоваться, быть благодарной за это вторжение в ее жизнь неожиданного и необъяснимого? И если она никогда не узнает разгадки, что ж, тем лучше. Изумление, шок от чего-то экстраординарного, пусть даже воплощенные в столь малом происшествии, как таинственное исчезновение Ложечки, могли стать для нее неким душевным тоником, лечебным сиропом, исцеляющим от обыденности. Эллен Черри даже поймала себя на мыслио том, что с удовольствием прописала бы дозу такого лекарства – и к черту побочные эффекты! – каждому, кого знала.
…долготой дней насыщу его
и явлю ему спасение Мое.
Закончив читать, Спайк оторвал взгляд от страницы и увидел, что, подобно тому, как цыпленок переходит дорогу, лицо Эллен Черри перешла улыбка; правда, улыбка эта напоминала не столько цыпленка, сколько красные подтяжки пожарника.
– Охо-хо! – вздохнул он. – Похоже, что какого-то диббука я из тебя все-таки изгнал. Я разве не сказал тебе, какой это замечательный псалом? – Спайк допил остатки рома из своего бокала. – И искусственный шофар, который я захватил с собой, тоже пришелся кстати, верно?
Эллен Черри испросила совета у своего бокала и хихикнула.
– Значит, ты все-таки немного расслабилась, верно? Теперь ты можешь спать спокойно. Вот увидишь, вместо всяких там бродячих серебряных ложек тебе приснятся приятные вещи. А эта ложечка, она кошерная или какая? – Спайк поднялся с кресла, как будто собирался уходить, и оглядел комнату. – Надеюсь, когда-нибудь ты покажешь мне эти картины, которые какой-то гониф тайком переставляет в твоей квартире.
– Обязательно. Когда-нибудь обязательно покажу. – Эллен Черри почувствовала себя чуточку виноватой, что не показала Спайку картины с изображением Ложечки. Ведь они, что ни говори, неким образом, связаны с ее, Ложечки, исчезновением.
Плотнее закутавшись в кимоно, Эллен Черри тоже поднялась с места.
– Хотя зачем же откладывать, прямо сейчас и покажу, – сказала она. – Только не картины, а кое-что из обуви, одни замечательные туфельки? Хорошо?
– Туфельки? – невинно переспросил Спайк, как будто тема обуви была ему абсолютно безразлична.
– Угу. На работе я всегда ношу туфли на плоской подошве, так что вы вряд ли когда видели мои самые отпадные, выходные каблучки. То есть я не хочу сказать, что у меня их много, до Имельды[ix] мне пока далеко. Но у меня найдутся три-четыре пары, которые точно разорили бы казну любой банановой республики. Так что пусть ее жители скажут мне спасибо. Например, мои стильные, с розовенькими ленточками лодочки от Кеннета Коула обобрали бы Манилу до нитки всего за час.
Застигнутый врасплох Спайк совершенно не знал, что на это ответить.
– Я помню, когда мы повторно открылись, на тебе были красные туфли от Кассини, – только и смог он сказать. Неожиданно в его тоне и манерах проклюнулась какая-то робость.
– Верно. Эти туфли могут жечь, но не способны грабить. Позвольте я покажу вам пару туфелек – эти уж точно совершенно беспощадны и не берут никаких пленных.
Эллен Черри сделала еще один глоточек рома и скрылась в платяном шкафу спальни. Когда она вынырнула из него, то держала перед собой на вытянутых руках – осторожно, как две Чаши Грааля – пару лодочек. Украшенные помпезными бантами, с вырезанным подъемом, с ремешками-ленточками и каблучками-рюмочками, они, казалось, были сотворены из плода сладострастия и алых внутренностей обезьянки.
– Вот, – произнесла она негромко и без всякого выражения. – Ну разве не эти туфельки носил бы эстроген, будь у эстрогена ножки?
– О, что за шоу! Очень женственные, очень – у меня есть друзья, которые, если быть честным, наверняка сказали бы, что, мол, эти туфельки онгепочкет: безвкусные, чересчур кричащие, вызывающие, миш-мош, но мне они нравятся. – Спайк отступил на пару шагов назад. – Да, я думаю, что они тебе очень идут. Их отличает… впрочем, трудно что-то сказать, когда ты держишь их в руках. Ты не могла бы?… – Спайк на мгновение заколебался, и сразу же стало заметно, что у него пусть слегка, но все-таки участилось дыхание. – Ты не могла бы примерить их?
Эллен Черри снова улыбнулась и пристально посмотрела на своего гостя. У нее были знакомые – хотя в данное время в ее жизни не было настоящих друзей, – которые, будь им известно это комичное слово, наверняка бы сказали, что Спайк и сам несколько онгепочкет. Однако ее творческая натура художника одобрила эту портновскую избыточность, а женская натура не обратила на нее внимания. По-прежнему улыбаясь, Эллен Черри ответила:
– Я сейчас вернусь.
За дверцей шкафа она надела туфельки. И сняла с себя кимоно.
Ее опасения относительно того, что ее шаг выбьет Спайка из колеи, шокирует или даже вызовет у него отвращение, оказались беспочвенными. За последние тридцать лет, с тех пор, как жена оставила его, Спайк ложился в постель только с проститутками, девушками по вызову из Верхнего Вест-Сайда, если быть более точным. Так что когда Эллен Черри появилась на пороге спальни в чем мать родила – голая как сокол, по выражению Пэтси, за исключением туфелек от Кеннета Коула, – он отреагировал самым прямым, предсказуемым и совершенно разумным образом. Ну, нечто неразумное все-таки произошло, однако случилось это чуть позже. В какой-то момент Эллен Черри была совершенно не против продолжения беседы и предварительных любовных игр. Однако никакой необходимости не возникло.
Теми же плавными движениями, которыми он, по словам Абу, подавал теннисный мячик, а затем отбивал подачу противника, Спайк снял с себя одежду до самой последней онгепочкет-мелочи. После чего подвел Эллен Черри к кровати, положил ее, раздвинул ей ноги – на которых все еще оставались розовые туфли-лодочки – и проворно взобрался на нее.
Крики ее первого оргазма огласили комнату едва ли не в следующее мгновение. В ящике гардероба, где хранилось нижнее белье, трусики понимающе захихикали и поддразнили Даруму, который мудро возразил им: «На мохнатой гусенице много капелек росы сверкает».
В небольшой перерыв, который последовал за ее второй кульминацией, пока Спайк с медленной, но ни в коем случае не бесстрастной эффективностью подбрасывал ей в топку топливо, пока она сама, летя с горы наслаждения вниз, изучала свет начинающегося дня, пока этот свет отражался в капельках пота на его двигающихся вверх-вниз лопатках, Эллен Черри испытала легкий укол вины. Принимая во внимание события двух последних лет, это было абсурдно и иррационально. И тем не менее это было так – наверно, ей как женщине-южанке был присущ своего рода условный рефлекс; тот самый, что препятствует выражению истинных эмоций, лишает физическое наслаждение подлинного сияния.
Однако в следующий момент ей вспомнилось, что Ультима в понедельник улетает в Иерусалим, и потому она немедленно возобновила соитие с энтузиазмом и рвением.
Стиснув пальцами ягодицы Спайка, Эллен Черри направила свое тело ему навстречу, но не для того, чтобы он вонзился в нее еще глубже – Спайк и без того погрузился в нее настолько глубоко, что она ощущала волшебный жезл едва ли не языком, – но для того, чтобы подарить ему еще больше себя, подарить ему как можно больше своего женского естества, насколько это вообще позволяет женская анатомия, без всяких оговорок, смущения и стыда. Легкие обоих начали исторгать звуки, похожие на те, что производит огромное морское млекопитающее: стон борьбы с мощным давлением океанской толщи, всасывание нежной мякоти из открытых створок моллюска, шлепанье мокрых плавников, выдыхание влажных, солоноватых паров, ревущий фонтан моби дика.
Вы думаете, Эллен Черри откатилась, когда Спайк выскочил из нее, чтобы кончить ей на ступни? Напротив. Она не только не дрогнула, когда нечто горячее заструилось между большими пальцами ее ног, но вообще не стала упрекать Спайка за то, что он превратил одну из ее шикарных новеньких туфелек в подобие соусника. Нет, Эллен Черри вовремя удовлетворила некое необычное личное пожелание и теперь имела полное право сказать, что симпатяга Спайк Коэн оказался именно тем мужчиной, который содействовал его осуществлению, пусть даже несколько через край.
Эллен Черри проснулась утром, чувствуя, что отныне жизнь ее изменилась. Вне всякого сомнения, все зависело от того, как на это посмотреть. Когда человек принимает более широкое определение реальности, то на воды фортуны набрасывается и более обширная сеть.
И точно, в тот же день, где-то после полудня, вскоре после того, как они со Спайком предприняли еще один дельфиний заплыв, к ней в квартиру поднялся дневной портье с конвертом, который был доставлен посыльным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63