Вот почему, несмотря на свое разочарование в современных американцах, они тем не менее склонялись к тому, чтобы заручиться поддержкой со стороны кого-нибудь из людей. Странный тип, внешне напоминавший помесь херувима и дьявола, который вел себя как нечто среднее между каменным идолом и чайником, вряд ли годился на эту роль. Но к кому, кроме него, они могли обратиться?
И тут появилась Эллен Черри.
В самом неприметном уголке подвала собора Святого Патрика, в самом темном гроте этого гранитно-мраморного рифа, этого выросшего из денег и благочестия атолла, в чью кору намертво впечатались не одно раскаяние и не одно постыдное желание; в укромном уголке, таком темном и дальнем, что туда не проникал даже луч молитвы, куда ни разу не наведалась монахиня, чтобы тайком поломать твист; в мягком полумраке, надежно защищенном как от острых лезвий пламени свечей, так и артиллерийских залпов блицев, которые то и дело палили здесь, когда из дверей храма появлялись новобрачные или новоупокоившиеся с миром знаменитости; далеко внизу, где паразиты Господа Бога, насильно исключенные из числа конгрегации, принимали его отсыревшую милость; где однородная, социалистическая чернота «во имя общего блага» подавляла права отдельных цветов и оттенков – именно там Раскрашенный Посох и Раковина слились в священных объятиях, чтобы решить, что делать дальше.
– Интересно, и чем только занимаются эти двое, когда удаляются от нас? – как-то раз задался вопросом Грязный Носок. – У них действительно на уме неземные вопросы или… как его там называют? – И он ухмыльнулся Ложечке. – Секс?
– А есть ли разница, – высказал(а) мнение Жестянка Бобов.
– Для тебя, наверно, нет. Ты ведь даже не знаешь, какого ты пола.
– Обоего. Чем, кстати, вы не можете похвастать. И вообще, да будет вам известно, – презрительно фыркнул(а) Жестянка, – биологический пол и сексуальные предпочтения – это разные вещи.
– Верно, – сочла нужным добавить Ложечка. – Из того, что у тебя, Носок, когда-то была пара, еще не значит, что у тебя есть опыт половой жизни.
– Можно подумать, у тебя есть! – огрызнулся Носок и похотливо осклабился.
– Разумеется, нет, – запротестовала Ложечка. Даже если у нее и возникли воспоминания о желе – о том, как оно подрагивало, как дразнило, – она моментально очистила их от каких бы то ни было эротических коннотаций, заявив, что служила Пресвятой Деве и посему без колебаний выбрала бы безбрачие – даже будь она из числа наделенных живой душой существ, для которых подобный выбор имеет чисто академический характер.
Что касается Жестянки Бобов, в этот момент он(а) имел(а) полное право обвинить Грязный Носок, что того просто мучает ревность к Раскрашенному Посоху, однако тотчас поспешил(а) напомнить себе, что пребывает в неоплатном долгу перед этим дурно пахнущим элементом гардероба, и поэтому предпочла прекратить спор.
– Мистер Носок спорит не столько из вредности, сколько потому, что ворчлив. И если вредность – это черта бесчувственных, то ворчливость – неудовлетворенных.
Так или иначе, если вернуться к началу этой сцены, то чем бы ни занимались древние фетиши в темном углу, уединившись за ножкой давно не топленной печки, Жестянка Бобов был(а) вынужден(а) прервать это их занятие. Слишком взволнованный(ая), чтобы думать о такой вещи, как такт, он(а) моментально затараторил (а), что они только что видели мисс Чарльз, и потребовал (а), чтобы Раковина и Посох тотчас вернулись к решетке.
– Она еще там? – крикнул(а) Жестянка, возвращаясь обратно.
– Да, – откликнулась Ложечка. – Она на него смотрит. И кажется, как зачарованная.
– Вон она, – подтвердил (а) Жестянка, кивая всем своим искореженным и залатанным существом в сторону Эллен Черри. – Она знала всех нас троих. А с мисс Ложечкой была даже близка. А еще она художница, а не просто обыкновенная молодая женщина. И если мы все-таки решимся на контакт с человеческим существом, лучшего кандидата, чем она, я даже не могу представить. Я это к тому говорю – что, скажите, нам, в сущности, известно вон о том странном типе?
– Так это она там на ступеньках? Такая хорошенькая, с непослушными волосами?
– Именно. И мы обязаны что-то предпринять. Мы не имеем права терять ни минуты. – С этими словами – что совсем на него(нее) не похоже – Жестянка Бобов, булькая соусом, принялся(ась) подскакивать на одном месте. – Мы не имеем права ее упустить.
– Успокойся, дружище. Эта женщина еще вернется. Она бывает здесь каждый день.
– Неужели?
– Это правда?
– Без туфты?
Раковина рассмеялась.
– Эх вы, трое! Так увлеклись этим вашим полуодушевленным джентльменом, что даже не заметили свою старую хозяйку. Она приходит сюда во второй половине дня, примерно в это же время. И стоит битый час, не спуская с него глаз, точь-в-точь как вы.
– Между ними двумя наверняка существует какая-то связь, – изрек Раскрашенный Посох. – Пока я боюсь предположить, какая именно. Возможно, вашу бывшую хозяйку влечет к нему некая сила сродни той, что притягивает планеты к светилам. Однако что касается нашего дальнейшего путешествия, то я склонен видеть в этом доброе знамение.
– Я тоже, – добавила Раковина. – Тот факт, что эта женщина проявляет к нему повышенный интерес, может означать, что она способна принять и нас. Как бы то ни было, завтра она вернется сюда, можете не волноваться. И послезавтра. Так что у нас достаточно времени, чтобы поразмышлять о том, каким образом она может быть нам полезна.
Компания дружно кивнула. И все мигом присмирели, прильнув к ржавой, липкой от копоти решетке, наблюдая за тем, как Эллен Черри набл'юдает за Перевертышем Норманом.
– Знаете, – прошептала какое-то время спустя Ложечка. – Мне почему-то кажется, что она какая-то грустная, не то что раньше.
Раковина ошиблась. На следующий день Эллен Черри не появилась на ступеньках собора. Как и через день. Жестянка и Ложечка запаниковали, и Раковине пришлось долго убеждать их, что их бывшая хозяйка непременно вернется. Что касается Грязного Носка, то ему было наплевать.
– Одного не могу понять – с чего это вы себе втемяшили, будто эта бабенка что-то вроде доброй феи, которая доставит нас первым классом в Иерусалим? Лично мне она кажется дура дурой.
– Носок!
– Мистер Носок, я бы попросил вас…
– Вам что, память поотшибало? Или уже забыли, как она неожиданно снялась с места, бросив нас в этой долбаной пещере? Если бы не везение, гнить мне где-нибудь в куче дерьма! Вспомните-ка, моя милая Ложечка, чем она там занималась в пещере?
– Она замужняя женщина.
– Ха-ха! – И Носок перешел на наигранный фальцет. – Зови меня Иезавель! Прошу тебя, пожалуйста, зови меня Иезавель!
– Это несправедливо. – От возмущения Жестянка Бобов потряс(ла) содержимым. – Иезавель была уважаемая женщина.
– Ах вот как? А я и не знал. Ну и что из того? Если эта ваша распрекрасная мисс Чарльз замужем, то что, спрашивается, она делает здесь? С какой стати она строит глазки этому вашему неподвижному детине? Где ее законный муж, где Бумер Петуэй, хотел бы я знать?
Подобно многодетной матери-одиночке, Раковина кого пожурила, кого развела в разные стороны, кого приласкала. И пообещала всем, что назавтра мисс Чарльз будет здесь как штык, то есть как посох. Более того, она намекнула, что они с мистером Посохом уже приступили к составлению плана, как с пользой для достижения главной цели использовать их прежнее знакомство с этой женщиной.
– А теперь ведите себя смирно и следите за решеткой, – дала она последнее наставление.
И верно, Эллен Черри снова появилась на ступенях собора, правда, только через несколько дней. В последний раз, опустив Перевертышу Норману в коробочку для пожертвований двадцатидолларовую бумажку, она тотчас ощутила исходящее от него неодобрение. Нет, он, естественно, ничего не сказал, не выказал своих чувств ни мимикой, ни жестом, и лишь в глазах его вспыхнул упрек – причем с такой силой, что Эллен Черри показалось, будто ее хлопнули по запястью.
«Наверно я тут стояла слишком долго и дала слишком много, – подумала она. – А может, он испугался, что обрел в моем лице надоедливую поклонницу».
Тем не менее она была рада, что он обратил на нее внимание. Вряд ли до этого он выделял ее из толпы.
Второе, что заставило ее временно воздержаться от посещения Пятой авеню, – это страх вновь столкнуться на ступеньках собора с Бадди. Преподобный недавно выступал по телевидению – елейным голосом изрекал какие-то пугающие библейские истины относительно недавнего кровопролития в Израиле, причем изрекал с такой нескрываемой радостью, словно стрельба и избиение палестинских подростков – вещь неизбежная, единственно верная, так что нет повода особо переживать. Сама идея, что это воплощается в жизнь чье-то святое пророчество и истинный христианин должен только ликовать по этому поводу, показалась Эллен Черри чем-то чудовищным, и ей меньше всего хотелось столкнуться нос к носу с родственничком, вещающим подобные вещи.
Вот так, по двум совершенно разным причинам, она решила, что ей временно, по крайней мере с недельку, стоит воздержаться от визитов на Сорок девятую улицу, и она даже дала себе честное слово. Однако уже через четыре дня вновь появилась на ступеньках собора. Кстати, это было в тот самый вечер, когда у Бумера в галерее Ультимы Соммервель должно было состояться открытие персональной выставки. Так что если бы не Перевертыш Норман – единственный, к кому она могла обратиться за утешением, – неизвестно, что она могла бы выкинуть. Эллен Черри за себя не ручалась. Например, ей ничего не стоило напиться и прийти на открытие.
Ноябрьский холодок пробирал до костей. Съежившись и засунув руки в карманы пальто, Эллен Черри поймала себя на том, что вращается вместе с Перевертышем Норманом; то есть она постепенно меняла свою позицию, чтобы постоянно находиться у него за спиной. «Пусть он лучше меня не видит, – рассуждала она про себя. – Не хочу, чтобы он стеснялся моего присутствия». Не имея возможности лицезреть двусмысленную притягательность его парсуны – эту пропаханную морщинами луну, засеянную семенами крапивы и нарцисса, этот розовый грейпфрут, изрезанный ножом наемного убийцы, – она могла сосредоточиться на его ногах. И она впилась взглядом в его старые кроссовки – иногда только в одну, иногда в обе сразу, пытаясь проследить смену их положения: то vis-a-vis по отношению друг к другу, то vis-a-vis по отношению к трещине в тротуаре. И все-таки, хотя эти положения и сменяли друг друга, глаз Эллен Черри так и не сумел перехватить ни единого сигнала от мозга к мышцам, уловить хотя бы слабое расслабление его окаменелости. Кроссовки Перевертыша Нормана были подобны комкам грязного льда, они двигались по кругу на спинах разгоряченных молекул, этакие пассажиры на борту невидимого человеческому глазу атомохода.
Нет, это, конечно, просто невероятно. Однако еще более невероятно то, что этот внешне незамысловатый спектакль сумел приковать к себе внимание девушки, с детства привыкшей наблюдать – как на большом, так и на малом экране – зрелища куда более насыщенные действием. Тем более внимание девушки, привыкшей трансформировать любое зрелище силой своего воображения, делать его частью своего внутреннего мира. По правде сказать, Эллен Черри привлекало не столько то, что Норман делал, сколько то, что он это делал вообще. Ведь в его занятии не было ровно никакой необходимости, даже еще меньше, чем в ее картинах. В те крайне редкие мгновения, когда прохожие вдруг осознавали, что Норман выступает, а не просто стоит, как истукан, они обычно качали головами, что-то бормотали себе под нос, хмурились или улыбались – кто как. И если кто и замедлял шаг, то лишь затем, чтобы передразнить уличного артиста. Чернокожие подростки, что за монетки прохожих танцевали чуть дальше по улице, повадились издеваться над ним (Эй, ты почему так медленно танцуешь, толстяк? Где твоя музыка?). Иногда они больно тыкали ему под ребра или в живот пальцами или нераскрытыми ножами. Возможно, им хотелось занять его место на тротуаре, а может, они просто не знали, как им реагировать на номер столь чистый и возвышенный, не имеющий ничего общего с человеческими амбициями, что это просто не укладывалось у них в голове. Видя, как рядом с ним – намеренно и с завидным упорством – некто совершает нечто безумное, человек невольно теряет привычные ориентиры. И поэтому, чем более кроткое действо видит перед собой человек, тем более безумным оно ему кажется, словно злоба и насилие – вещи более близкие к норме и их куда проще понять и принять.
Но был ли безумен Перевертыш Норман? Эллен Черри не торопилась это выяснять. Пока с нее было довольно того, что он служил ей источником вдохновения и, хотя и косвенно, утешения. Это, твердила она себе, именно это, а не то, что происходит сегодня вечером в галерее Ультимы Соммервель или в любой другой галерее, этот одинокий, не знающий даже минутной слабости и компромиссов вызов так называемой реальности – и есть суть искусства.
Толпы туристов и любителей шататься по магазинам то и дело грозили столкнуть ее со ступенек собора, увлечь за собой в пасть не одной, так другой коммерческой сделки. Когда же толпа оставляла ее в покое, задело брался холод – стоял ноябрь, и на Манхэттен вихрем высадился десант снежинок. Но Эллен Черри продолжала стоять, засунув руки в карманы и пошире расставив ноги, пока до нее не дошло, что представление подходит к концу. И тогда она резко снялась с места, решив, что не станет ничего класть в коробочку для пожертвований. Коль в прошлый раз она оскорбила его своей щедростью, то сейчас разумней всего загладить свою вину. Более того, поскольку Эллен Черри лишилась финансовой поддержки со стороны Бумера, который угрохал все их сбережения в свой чердак и эту свою выставку, а чаевые в «И+И» были столь же редки, как жемчужины в навозной куче, она попросту не могла часто позволить себе широкие жесты.
Уходя, она на какой-то момент забеспокоилась, не простудится ли он (на Нормане теперь был шарф и шерстяные варежки, но никакого свитера или пальто). Но затем рассудила, что Норман наверняка уже давно выступает на улице – стоит здесь уже не первый год, – и поэтому глупо думать, будто его здоровье зависит от ее заботы о нем. Эллен Черри перешла на другую сторону Пятой авеню и не оглядываясь зашагала к станции подземки на перекрестке Седьмой авеню и Пятидесятой улицы.
Когда она исчезла в вихре снега и пыли, которые вели в воздухе вечное сражение другом с другом, Ложечка и Жестянка Бобов заметно приуныли.
– Не волнуйтесь, – успокоила их Раковина. – Главное – терпение.
– Верно, – согласилась Ложечка и посмотрела на Жестянку. – Нам лучше набраться терпения. К чему такая спешка? Не забывайте, мы ведь всего лишь предметы. К тому же даже если мисс Чарльз поможет нам попасть в Иерусалим, то все равно, как я слышала по радио, город этот охвачен беспорядками.
– То было несколько недель назад, когда мы только-только добрались до пригородов. Сейчас же все радиоприемники, что проходят мимо нас, исполняют лишь рэп-музыку. Такое впечатление, будто в автомат для производства попкорна засыпали словарь рифм, а затем набили ими чью-то глотку.
– А затем самого засунули в жопу лающей овчарке, – вставил комментарий Грязный Носок.
Жестянка Бобов не удержался(ась) и усмехнулся(ась) грубой шутке.
Ложечка же проигнорировала подобную бестактность.
– Я уверена, что положение в Израиле до сих пор представляет для нас опасность. Лично я, например, не желала бы оказаться в гуще какой-нибудь демонстрации. Поэтому я согласна подождать. Мы проделали долгий-предолгий путь, и, как говорят те, кто нас ведет, нам необходимо отдохнуть и набраться сил. Особенно вам, сэр/мэм.
– Несомненно, вы правы, мисс Ложечка. Как мне кажется, все свидетельствует о том, что Третьего Храма еще даже нет и в проекте – и до него нам ждать годы, если не десятилетия. И даже будь он построен, а мы с вами в Иерусалиме, то какова будет наша роль, хотел(а) бы я знать? Нас – то есть меня, мистера Носка и вас, просто взяли с собой за компанию. Нет, нет, не подумайте, я этому очень рад(а) и не хотел(а) бы упустить такую возможность.
– Ничего ты не упустишь, глупый. Доверься нашим лидерам. И не бери в голову, отдохни.
– Уговорила, – согласился(ась) Жестянка Бобов и, подтолкнув свое искалеченное тело к решетке, впился-(ась) взглядом – одновременно встревоженным и задумчивым – в шумную, запруженную людскими толпами улицу, где только что в вечерних сумерках растворилась Эллен Черри.
Жестянке Бобов было известно нечто такое, о чем не догадывалась Ложечка. А именно, если дело примет не лучший оборот, то Раковине ничего не стоит переплыть Атлантический океан, как ничего не стоит ей взять на буксир своего навигатора. То есть ей вполне по силам тащить за собой Раскрашенный Посох, но только не всех остальных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63