Однако если учесть, что три миллиона душ, что населяют сегодня наш глиняный шарик, заглядывают в него так часто и с такой надеждой, словно это некое всесильное божество, способное одарить нас своей милостью либо лишить таковой; если учесть, что большинство тел поглощают свет, в то время, как зеркало отражает его миру (то есть оно на мгновение хватает его, однако без излишней волокиты тотчас выпускает на волю); если учесть, что оно раскрывает нам, пусть поверхностно и всего лишь на считанные мгновения, нашу индивидуальность, которую мы с такой готовностью уступаем заповедям государственной машины и ее суровых богов; если учесть, что зеркало неизменно дает нам повод кого-то любить, а кого-то ненавидеть, то выходит, что в списке величайших изобретений человечества зеркало стоит выше, чем термос, хотя и не так высоко, как доставка заказов в гостиничный номер.
– Как я понимаю, сэр, – произнес(ла) Жестянка Бобов, обращаясь к Зеркалу, – угол отражения всегда равен углу падения. Но почему? Вы не могли бы мне это объяснить?
– ?ьтинсяъбо отэ енм…
– И еще одна вещь, мсье Зеркало, – продолжал(а) Жестянка. – Поскольку вы отражаете хаос и отсутствие порядка столь же объективно и непредвзято, что и упорядоченность, поскольку вы, во всем его разнообразии, отражаете все то новое, что традиционные институты человечества призваны подавлять или замалчивать, можно ли сказать, что вы проводник истины? Нет-нет, мне прекрасно, известно, что к вашим услугам прибегают фокусники и трюкачи, но тем не менее, как мне кажется, ваша сильная сторона – это не знающая никаких компромиссов правдивость. И если люди возводят разного рода институты лишь с той единственной целью, чтобы заточить в них необузданные стороны своей натуры, то не призваны ли вы, зеркала, служить своего рода отверстиями в их стенах? Нельзя ли вас уподобить указателям, что направлены прочь от рациональности и стандартизации? Потому что вы, ребята, показываете все – и хорошее, и дурное, красоту и уродство, гармонию и беспорядок – и все одинаково четко и беспристрастно. Или же я неправильно истолковываю вашу позицию, делая из вас разоблачителей, в то время как вы просто пресыщены? Нет-нет, сэр, в любом случае у меня и в мыслях нет вас обидеть…
– ьтедибо сав тен хялсым в и…
Нет, совершенно безнадежно – пытаться поддержать благопристойную беседу с Зеркалом. Что ему ни скажи, оно просто вернет вам ваши собственные слова.
Данное Зеркало – мутное и поцарапанное, приставленное к сырой стене подвала собора Святого Патрика – когда-то было частью интерьера мужского туалета по соседству с апсидой. В лучшие свои дни оно успело подержать в своих плоских руках не одно знаменитое лицо. Политики, магнаты, бродвейские звезды. Джон Кеннеди, Трумен Капоте, Рудольфо Валентине и бессчетное множество других, не менее знаменитых или могущественных. И вот теперь, увы, в нем отражалась жестянка с бобами. Причем жестянка, явно немало хлебнувшая на своем веку, – побитая, покореженная железяка с которой, словно обтрепанные края острот комика в дешевом ревю, лохмотьями свисали обрывки этикетки.
Консервная банка не могла видеть себя в зеркале без содрогания, однако не подала виду. Наоборот, со стороны могло показаться, что он(а) пребывает в лучшем своем настроении. Причина столь возвышенного состояния духа, несмотря на ужасающий внешний вид, была проста. Жестянке было известно, что существуют четыре или пять портретов его(ее) персоны – великолепных, выполненных маслом портретов, – на которых он(а) запечатлена во всей своей ныне утраченной красе.
– Какая еще консервная банка удостоилась такой чести – навечно остаться на холсте в назидание потомкам? – риторически вопрошал(а) Жестянка Бобов. – И пусть мой портрет скромен, пусть ему недостает традиционного для портретной живописи лоска – оно даже к лучшему. Я – современный, пролетарский образ, и вполне естественно, что меня изобразили в резкой, модернистской манере.
После того как Жестянка Бобов узнал(а) о существовании своих портретов, он(а) время от времени наведывалась к Зеркалу, хотя до этого вообще избегал(а) своих отражений.
– Не важно, что жизнь так жестоко потрепала меня, – говорил(а) он(а) зеркалу. – Теперь мой образ запечатлен в вечности.
А поскольку он(а) отличался(ась) чувствительной натурой, то обычно добавляла:
– Так что, приятель, выше нос и наплюй на царапины. Кто знает, может, в один прекрасный день и ты воскреснешь к новой жизни – причем самым неожиданным образом.
Как и Ложечка, Жестянка Бобов был(а) склонен(на) полагать, что решение Эллен Черри снова взяться за кисть свидетельствовало о некоем внутреннем озарении, о некоем предчувствии.
– Если мы не можем обратиться к мисс Чарльз, – говорила она, – тогда нам вообще больше не к кому обратиться.
Лишь Грязному Носку все было до фени. Лично ему было глубоко наплевать на то, что Эллен Черри снова занялась живописью, а также на рассказы Ложечки о том, как хозяйка брала ее в руки, как разглядывала, как в недоумении хмурила лоб.
– Эта дуреха немного того, с приветом, – заявил Грязный Носок. – Художники все немного того, с приветом.
Обыкновенно Жестянка Бобов пустился(ась) бы в пространные рассуждения о том, какие они нечеткие, границы между гениальностью и безумием, – в некотором смысле такие же нечеткие, что и те, что стали причиной конфликта на Ближнем Востоке. Однако сегодня он(а) изрек(ла) следующее:
– С другой стороны, я, как ни стараюсь, отказываюсь понять, почему наши уважаемые лидеры упорствуют в своем мнении, будто помощь со стороны людей для нас желательна или необходима. При всем моем уважении к мисс Чарльз или мистеру Норману я никак не могу взять в толк, почему после того, как мистер Посох отыскал для нас выход к морю…
– После того, как Посох отходил этого торчка по заднице, старикан тоже откалывает номера, будто у него шарики за ролики заехали…
Обыкновенно Жестянка Бобов посокрушался(ась) бы насчет жуткого сленга, на котором привык изъясняться Носок, указав на то, что внутри Посоха нет никаких шариков и тем более роликов и потому им заехать друг за друга никак нельзя, на что Грязный Носок наверняка бы ответил «Это еще как сказать».
Однако сегодня склонность к морализаторству уступила место неподдельной озабоченности.
– Верно, мистер Посох провел несколько недель в раздумьях относительно того, что он как истинный мужчина содеял, – согласился(ась) Жестянка. – Но судя по всему, он уже близок к решению. По крайней мере он больше не лежит весь день у окна, вглядываясь в горизонт, чтобы узнать, не привело ли это к каким последствиям вселенских масштабов, и видя перед собой лишь бока проезжающих мимо автобусов. Они с мисс Раковиной опять что-то замышляют, и это мне не дает покоя. Почему мы просто не можем проделать путь к кораблям, и вся недолга? Мисс Ложечка – кстати, вы заметили, как похорошела она после того, как ее почистили? – мисс Ложечка в ужасе от одной только мысли о том, что ее вновь могут отправить с заданием проникнуть в частную жизнь Перевертыша Нормана. Я в первую очередь опасаюсь за нашу мисс Ложечку.
– Да ладно тебе, прохфессор, хва пудрить мне мозги. Видали мы таких героев. Так я тебе и поверил, что ты готов устроить пробежку до причала и пробраться на борт океанского судна! Спорим, что сдрейфишь?
– Я? Да никогда! Что мне терять? Да мне и так в этой жизни везло, как никакой другой консервной банке. А сейчас и без того мне уготована вечная жизнь на холсте – пусть потомки смотрят и оценивают.
– Это уж точно, – буркнул Носок. – Ты и твоя размазня Ложечка. Тоже мне Мона Лиза номер два!
* * *
Страхи Ложечки были не такими уж и необоснованными. Посох и Раковина действительно подумывали о том, чтобы еще раз отправить ее в разведку к ящичку для пожертвований Перевертыша Нормана. И дело вовсе не в том, что ближневосточные реликвии недооценивали потенциальную поддержку со стороны Эллен Черри – о чем наглядно свидетельствовали ее полотна, ее зрительные игры, ее неподдельный интерес к джентльмену, что зарабатывал себе на хлеб вращением вокруг своей оси. Дело в том, что им было известно нечто такое, о чем не ведали остальные.
А известно им было вот что – они угодили в ловушку.
Вернее, двое из них угодили в ловушку.
В свое время предметы добрались до Манхэттена дождливым, туманным осенним вечером. До этого им пришлось провести несколько дней в дренажной трубе по соседству с въездом в Линкольновский тоннель (со стороны штата Нью-Джерси) в ожидании подходящих погодных условий. Даже в три часа ночи, в плотной пелене моросящего дождя передвигаться, не привлекая к себе внимания, оказалось гораздо труднее, чем они предполагали. Вот почему когда, вслепую пробираясь к берегам Атлантики, набрели на открытые двери в святое место, они и решили устроить себе здесь временное пристанище.
Напротив собора был припаркован микроавтобус, а от него, словно меха огромного аккордеона, в церковь протянулась длинная пластиковая гармошка, чем-то напоминавшая эдемского змея. Словно искуситель каким-то чудом вырос до исполинских размеров и, горя отмщением, специально приполз сюда, чтобы сожрать мировые запасы облаток для причастия. Но истина заключалась в другом – на тот момент в соборе мыли ковры, а по шлангу внутрь поступало моющее средство. Как бы то ни было, предметы последовали за шлангом к главному входу, но, завидев в главном нефе рабочих, занятых своим делом, они, кто вприпрыжку, кто вприскочку, кто вперевалочку, кто перебежками, пустились по узкой лестнице, что вела из зала куда-то вниз. В полуподвале, который, на их счастье, привратники оставили открытым, они обнаружили еще одну дверь, и она тоже была не заперта. Раскрашенный Посох приоткрыл ее: компания проскочила внутрь и устремилась по еще одной лестнице.
Посох привык к тому, что двери в древнем мире, если не были заперты на засов, обычно свободно распахивались на петлях. Когда же ведущая в полуподвал дверь закрылась за ними, раздался зловещий щелчок. Современные двери часто бывают снабжены автоматическими замками. Язычок можно было повернуть при помощи медной шишки, круглой и скользкой. Увы, Посоху это оказалось не под силу, хотя его среди всех прочих предметов выделяла способность ловко справляться с подобными трудностями. Он несколько раз пытался открыть замок, когда другие были заняты чем-то еще. Так что если сторож снова не оставит дверь открытой – а этого за полтора года не случилось ни разу, – то у них не было никаких шансов отсюда выбраться.
Так вот, Ложечка, Грязный Носок и Раскрашенный Посох – если он, конечно, был не против оцарапать бока о железные прутья – вполне могли пролезть сквозь нее на волю. Раковина же и Жестянка Бобов были слишком толсты и при всем желании не могли протиснуться сквозь решетку. Эти двое угодили в ловушку.
Предметам требовалось время, чтобы отдохнуть и разработать план дальнейших действий. Раковине удалось убедить Посох, что к строительству Третьего Храма еще не приступали – что, кстати, подтвердила Ложечка, которая, в свою очередь, передала им то, что услышала от Бадди Винклера, когда тот распространялся про Купол на Скале. Но дело не только в Храме – стоит он там или нет. Просто им всем уже до смерти надоело сидеть в церковном подвале, зато не терпелось снова пуститься в путешествие. Единственный же способ это сделать – дождаться, когда смотритель снова откроет дверь, либо попытаться перепилить решетку – но кто принесет им пилку?
Подходящим кандидатом на эту роль была мисс Чарльз, но она вот уже несколько месяцев, как не показывалась у собора, Ложечка же не имела ни малейшего представления, где в городе находится ее квартира. Что в свою очередь означало, что им вновь придется рассчитывать на Перевертыша Нормана. Или на что-то еще, совершенно иное.
В общем, это действительно оказалось что-то совершенно иное, по той простой причине, что в тот день где-то на полповороте Перевертыш Норман вдруг неожиданно подхватил свою коробочку, блеснул роковыми синими очами, с мгновение пораздувал точеные лебединые ноздри, выпустил из поэтического рта заряд слюны, резко развернулся на грязной кроссовке и покинул сценическую площадку на Пятой авеню. Больше он туда не возвращался.
Столь неожиданным было бегство артиста, что предметы от растерянности не знали, что и сказать, хотя, оглядываясь назад, пришли к выводу, что это назревало уже давно. Весна в этом году удалась на славу, и Пятую авеню заполонили проповедники – этакая разношерстная стая горластых птиц, залетевших сюда из какой-то суровой, неприветливой страны. По крайней мере четверо из них расположились в пределах досягаемости слуха от собора Святого Патрика, и в любое время дня и ночи предметы слышали, как эта четверка, словно сороки, оглашала улицу пронзительными криками типа «Восславьте Господа Бога нашего!», «Кайтесь, грядет Судный день!», «Светопреставление близится!», «Поколение гадюк, трепещите! Не избежать вам геенны огненной!».
Поскольку эти и им подобные пророчества звучали все резче и громче, Раковина была вынуждена успокоить Посох, заверив его, что это всего лишь стандартная риторика, а не сводка новостей из Иерусалима. В подтверждение ее слов Жестянка Бобов подчеркнул(а) тот факт, что уличные проповедники либо просто цитируют библейские строки, либо как попугаи повторяют избитые лозунги. Однако предметам и в голову не пришло, что волна проповедничества, захлестнувшая по весне улицы, может помешать Перевертышу Норману, отвлекая его, сбивая его внутренний ритм, нарушая равновесие тонкого вращательного механизма в его сердце. Ведь этот отрезок Пятой авеню в принципе всегда был довольно шумным. Более того, раньше Норману не мешало ни присутствие других уличных артистов, ни издевки со стороны циников.
В конце мая лето уселось Нью-Йорку прямо на физиономию – жаркое, влажное, липкое и душное. А вместе с жарой прибыл и куда более горячий проповедник – высокий сухопарый тип в дорогом костюме. Рот его сверкал золотыми зубами, лицо изрыто фурункулами, а голос напоминал звучание печального, наполненного дымом рога. Нет, этот человек не выкрикивал набившие оскомину пророчества. Скорее он устраивал настоящие проповеди – витиеватые, артистичные и обманчиво гладкие. Что еще более важно, судя по всему, он специально выбрал себе место перед собором Святого Патрика – едва л и не плечом к плечу с экзотическим херувимом, что с такой сверхъестественной медлительностью вращался на тротуаре.
Почти всю неделю Перевертыш Норман продолжал свое представление, не давая никаких оснований заподозрить, что незваный гость пробил брешь в защитной броне его сердца. И вдруг – бац! – Нормана как ветром сдуло. Предметы не знали, что и думать. А еще они угодили в западню, причем весьма и весьма коварную.
– Это следовало предвидеть, – сокрушенно вздохнул(а) Жестянка Бобов.
– Верно, – согласилась Раковина. – Самая что ни на есть благочестивая догма, если дать ей волю, всегда сживет со света волшебство.
* * *
Эллен Черри написала Бумеру, предупредив его о намерениях Бадди Винклера. Поскольку она была не столь уверена в намерениях Ультимы Соммервель, то не стала упоминать в письме имени хозяйки галереи. Лишь получив спустя месяц ответ Бумера, она узнала, что Бадди пробыл в Иерусалиме всего десять дней, а Ультима и того меньше – только пять. Об их посещении Ближнего Востока в его письме говорилось следующее:
«В Иерусалиме у меня такое чувство, будто я то и дело пялю глаза на очертания трусов истории. Будто где-то под их поверхностью, в этой промежности мира, обретает форму нечто очень важное, и при правильном освещении можно рассмотреть общие очертания, хотя, конечно, никогда толком не разберешь, какого они цвета и из чего сделаны – то ли из шелка, то ли из хлопка, то ли из резины, то ли из мешковины. Как бы то ни было, они будят во мне нечто такое, и я сижу и напрягаю глаза, пытаясь получше рассмотреть эти трусы или же разглядеть, что там под ними, словно они – это некое покрывало, за которым скрывается некая потрясающая половая щель, сделанная из золота, или что-то в этом роде Когда же ко мне заглядывает Бад, то он бывает еще больше заинтригован этим силуэтом, чем я. Он возбужден ему не сидится на месте, он вечно на что-то намекает – в общем, ведет себя так, будто у него секретов больше чем блох у дворняги. В общем, он явно что-то затевает и хочет, чтобы я ему помог, хотя и не говорит, что конкретно. Намекает, что мне, возможно, понадобится мое сварочное оборудование, но только не для того, чтобы что-то там сварить, а наоборот, чтобы разрезать. А еще он говорит, что я и еще несколько чуваков, которых он мне выделит в помощь, должны при помощи автогена вломиться в одно место, в котором есть железные ворота или железные решетки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
– Как я понимаю, сэр, – произнес(ла) Жестянка Бобов, обращаясь к Зеркалу, – угол отражения всегда равен углу падения. Но почему? Вы не могли бы мне это объяснить?
– ?ьтинсяъбо отэ енм…
– И еще одна вещь, мсье Зеркало, – продолжал(а) Жестянка. – Поскольку вы отражаете хаос и отсутствие порядка столь же объективно и непредвзято, что и упорядоченность, поскольку вы, во всем его разнообразии, отражаете все то новое, что традиционные институты человечества призваны подавлять или замалчивать, можно ли сказать, что вы проводник истины? Нет-нет, мне прекрасно, известно, что к вашим услугам прибегают фокусники и трюкачи, но тем не менее, как мне кажется, ваша сильная сторона – это не знающая никаких компромиссов правдивость. И если люди возводят разного рода институты лишь с той единственной целью, чтобы заточить в них необузданные стороны своей натуры, то не призваны ли вы, зеркала, служить своего рода отверстиями в их стенах? Нельзя ли вас уподобить указателям, что направлены прочь от рациональности и стандартизации? Потому что вы, ребята, показываете все – и хорошее, и дурное, красоту и уродство, гармонию и беспорядок – и все одинаково четко и беспристрастно. Или же я неправильно истолковываю вашу позицию, делая из вас разоблачителей, в то время как вы просто пресыщены? Нет-нет, сэр, в любом случае у меня и в мыслях нет вас обидеть…
– ьтедибо сав тен хялсым в и…
Нет, совершенно безнадежно – пытаться поддержать благопристойную беседу с Зеркалом. Что ему ни скажи, оно просто вернет вам ваши собственные слова.
Данное Зеркало – мутное и поцарапанное, приставленное к сырой стене подвала собора Святого Патрика – когда-то было частью интерьера мужского туалета по соседству с апсидой. В лучшие свои дни оно успело подержать в своих плоских руках не одно знаменитое лицо. Политики, магнаты, бродвейские звезды. Джон Кеннеди, Трумен Капоте, Рудольфо Валентине и бессчетное множество других, не менее знаменитых или могущественных. И вот теперь, увы, в нем отражалась жестянка с бобами. Причем жестянка, явно немало хлебнувшая на своем веку, – побитая, покореженная железяка с которой, словно обтрепанные края острот комика в дешевом ревю, лохмотьями свисали обрывки этикетки.
Консервная банка не могла видеть себя в зеркале без содрогания, однако не подала виду. Наоборот, со стороны могло показаться, что он(а) пребывает в лучшем своем настроении. Причина столь возвышенного состояния духа, несмотря на ужасающий внешний вид, была проста. Жестянке было известно, что существуют четыре или пять портретов его(ее) персоны – великолепных, выполненных маслом портретов, – на которых он(а) запечатлена во всей своей ныне утраченной красе.
– Какая еще консервная банка удостоилась такой чести – навечно остаться на холсте в назидание потомкам? – риторически вопрошал(а) Жестянка Бобов. – И пусть мой портрет скромен, пусть ему недостает традиционного для портретной живописи лоска – оно даже к лучшему. Я – современный, пролетарский образ, и вполне естественно, что меня изобразили в резкой, модернистской манере.
После того как Жестянка Бобов узнал(а) о существовании своих портретов, он(а) время от времени наведывалась к Зеркалу, хотя до этого вообще избегал(а) своих отражений.
– Не важно, что жизнь так жестоко потрепала меня, – говорил(а) он(а) зеркалу. – Теперь мой образ запечатлен в вечности.
А поскольку он(а) отличался(ась) чувствительной натурой, то обычно добавляла:
– Так что, приятель, выше нос и наплюй на царапины. Кто знает, может, в один прекрасный день и ты воскреснешь к новой жизни – причем самым неожиданным образом.
Как и Ложечка, Жестянка Бобов был(а) склонен(на) полагать, что решение Эллен Черри снова взяться за кисть свидетельствовало о некоем внутреннем озарении, о некоем предчувствии.
– Если мы не можем обратиться к мисс Чарльз, – говорила она, – тогда нам вообще больше не к кому обратиться.
Лишь Грязному Носку все было до фени. Лично ему было глубоко наплевать на то, что Эллен Черри снова занялась живописью, а также на рассказы Ложечки о том, как хозяйка брала ее в руки, как разглядывала, как в недоумении хмурила лоб.
– Эта дуреха немного того, с приветом, – заявил Грязный Носок. – Художники все немного того, с приветом.
Обыкновенно Жестянка Бобов пустился(ась) бы в пространные рассуждения о том, какие они нечеткие, границы между гениальностью и безумием, – в некотором смысле такие же нечеткие, что и те, что стали причиной конфликта на Ближнем Востоке. Однако сегодня он(а) изрек(ла) следующее:
– С другой стороны, я, как ни стараюсь, отказываюсь понять, почему наши уважаемые лидеры упорствуют в своем мнении, будто помощь со стороны людей для нас желательна или необходима. При всем моем уважении к мисс Чарльз или мистеру Норману я никак не могу взять в толк, почему после того, как мистер Посох отыскал для нас выход к морю…
– После того, как Посох отходил этого торчка по заднице, старикан тоже откалывает номера, будто у него шарики за ролики заехали…
Обыкновенно Жестянка Бобов посокрушался(ась) бы насчет жуткого сленга, на котором привык изъясняться Носок, указав на то, что внутри Посоха нет никаких шариков и тем более роликов и потому им заехать друг за друга никак нельзя, на что Грязный Носок наверняка бы ответил «Это еще как сказать».
Однако сегодня склонность к морализаторству уступила место неподдельной озабоченности.
– Верно, мистер Посох провел несколько недель в раздумьях относительно того, что он как истинный мужчина содеял, – согласился(ась) Жестянка. – Но судя по всему, он уже близок к решению. По крайней мере он больше не лежит весь день у окна, вглядываясь в горизонт, чтобы узнать, не привело ли это к каким последствиям вселенских масштабов, и видя перед собой лишь бока проезжающих мимо автобусов. Они с мисс Раковиной опять что-то замышляют, и это мне не дает покоя. Почему мы просто не можем проделать путь к кораблям, и вся недолга? Мисс Ложечка – кстати, вы заметили, как похорошела она после того, как ее почистили? – мисс Ложечка в ужасе от одной только мысли о том, что ее вновь могут отправить с заданием проникнуть в частную жизнь Перевертыша Нормана. Я в первую очередь опасаюсь за нашу мисс Ложечку.
– Да ладно тебе, прохфессор, хва пудрить мне мозги. Видали мы таких героев. Так я тебе и поверил, что ты готов устроить пробежку до причала и пробраться на борт океанского судна! Спорим, что сдрейфишь?
– Я? Да никогда! Что мне терять? Да мне и так в этой жизни везло, как никакой другой консервной банке. А сейчас и без того мне уготована вечная жизнь на холсте – пусть потомки смотрят и оценивают.
– Это уж точно, – буркнул Носок. – Ты и твоя размазня Ложечка. Тоже мне Мона Лиза номер два!
* * *
Страхи Ложечки были не такими уж и необоснованными. Посох и Раковина действительно подумывали о том, чтобы еще раз отправить ее в разведку к ящичку для пожертвований Перевертыша Нормана. И дело вовсе не в том, что ближневосточные реликвии недооценивали потенциальную поддержку со стороны Эллен Черри – о чем наглядно свидетельствовали ее полотна, ее зрительные игры, ее неподдельный интерес к джентльмену, что зарабатывал себе на хлеб вращением вокруг своей оси. Дело в том, что им было известно нечто такое, о чем не ведали остальные.
А известно им было вот что – они угодили в ловушку.
Вернее, двое из них угодили в ловушку.
В свое время предметы добрались до Манхэттена дождливым, туманным осенним вечером. До этого им пришлось провести несколько дней в дренажной трубе по соседству с въездом в Линкольновский тоннель (со стороны штата Нью-Джерси) в ожидании подходящих погодных условий. Даже в три часа ночи, в плотной пелене моросящего дождя передвигаться, не привлекая к себе внимания, оказалось гораздо труднее, чем они предполагали. Вот почему когда, вслепую пробираясь к берегам Атлантики, набрели на открытые двери в святое место, они и решили устроить себе здесь временное пристанище.
Напротив собора был припаркован микроавтобус, а от него, словно меха огромного аккордеона, в церковь протянулась длинная пластиковая гармошка, чем-то напоминавшая эдемского змея. Словно искуситель каким-то чудом вырос до исполинских размеров и, горя отмщением, специально приполз сюда, чтобы сожрать мировые запасы облаток для причастия. Но истина заключалась в другом – на тот момент в соборе мыли ковры, а по шлангу внутрь поступало моющее средство. Как бы то ни было, предметы последовали за шлангом к главному входу, но, завидев в главном нефе рабочих, занятых своим делом, они, кто вприпрыжку, кто вприскочку, кто вперевалочку, кто перебежками, пустились по узкой лестнице, что вела из зала куда-то вниз. В полуподвале, который, на их счастье, привратники оставили открытым, они обнаружили еще одну дверь, и она тоже была не заперта. Раскрашенный Посох приоткрыл ее: компания проскочила внутрь и устремилась по еще одной лестнице.
Посох привык к тому, что двери в древнем мире, если не были заперты на засов, обычно свободно распахивались на петлях. Когда же ведущая в полуподвал дверь закрылась за ними, раздался зловещий щелчок. Современные двери часто бывают снабжены автоматическими замками. Язычок можно было повернуть при помощи медной шишки, круглой и скользкой. Увы, Посоху это оказалось не под силу, хотя его среди всех прочих предметов выделяла способность ловко справляться с подобными трудностями. Он несколько раз пытался открыть замок, когда другие были заняты чем-то еще. Так что если сторож снова не оставит дверь открытой – а этого за полтора года не случилось ни разу, – то у них не было никаких шансов отсюда выбраться.
Так вот, Ложечка, Грязный Носок и Раскрашенный Посох – если он, конечно, был не против оцарапать бока о железные прутья – вполне могли пролезть сквозь нее на волю. Раковина же и Жестянка Бобов были слишком толсты и при всем желании не могли протиснуться сквозь решетку. Эти двое угодили в ловушку.
Предметам требовалось время, чтобы отдохнуть и разработать план дальнейших действий. Раковине удалось убедить Посох, что к строительству Третьего Храма еще не приступали – что, кстати, подтвердила Ложечка, которая, в свою очередь, передала им то, что услышала от Бадди Винклера, когда тот распространялся про Купол на Скале. Но дело не только в Храме – стоит он там или нет. Просто им всем уже до смерти надоело сидеть в церковном подвале, зато не терпелось снова пуститься в путешествие. Единственный же способ это сделать – дождаться, когда смотритель снова откроет дверь, либо попытаться перепилить решетку – но кто принесет им пилку?
Подходящим кандидатом на эту роль была мисс Чарльз, но она вот уже несколько месяцев, как не показывалась у собора, Ложечка же не имела ни малейшего представления, где в городе находится ее квартира. Что в свою очередь означало, что им вновь придется рассчитывать на Перевертыша Нормана. Или на что-то еще, совершенно иное.
В общем, это действительно оказалось что-то совершенно иное, по той простой причине, что в тот день где-то на полповороте Перевертыш Норман вдруг неожиданно подхватил свою коробочку, блеснул роковыми синими очами, с мгновение пораздувал точеные лебединые ноздри, выпустил из поэтического рта заряд слюны, резко развернулся на грязной кроссовке и покинул сценическую площадку на Пятой авеню. Больше он туда не возвращался.
Столь неожиданным было бегство артиста, что предметы от растерянности не знали, что и сказать, хотя, оглядываясь назад, пришли к выводу, что это назревало уже давно. Весна в этом году удалась на славу, и Пятую авеню заполонили проповедники – этакая разношерстная стая горластых птиц, залетевших сюда из какой-то суровой, неприветливой страны. По крайней мере четверо из них расположились в пределах досягаемости слуха от собора Святого Патрика, и в любое время дня и ночи предметы слышали, как эта четверка, словно сороки, оглашала улицу пронзительными криками типа «Восславьте Господа Бога нашего!», «Кайтесь, грядет Судный день!», «Светопреставление близится!», «Поколение гадюк, трепещите! Не избежать вам геенны огненной!».
Поскольку эти и им подобные пророчества звучали все резче и громче, Раковина была вынуждена успокоить Посох, заверив его, что это всего лишь стандартная риторика, а не сводка новостей из Иерусалима. В подтверждение ее слов Жестянка Бобов подчеркнул(а) тот факт, что уличные проповедники либо просто цитируют библейские строки, либо как попугаи повторяют избитые лозунги. Однако предметам и в голову не пришло, что волна проповедничества, захлестнувшая по весне улицы, может помешать Перевертышу Норману, отвлекая его, сбивая его внутренний ритм, нарушая равновесие тонкого вращательного механизма в его сердце. Ведь этот отрезок Пятой авеню в принципе всегда был довольно шумным. Более того, раньше Норману не мешало ни присутствие других уличных артистов, ни издевки со стороны циников.
В конце мая лето уселось Нью-Йорку прямо на физиономию – жаркое, влажное, липкое и душное. А вместе с жарой прибыл и куда более горячий проповедник – высокий сухопарый тип в дорогом костюме. Рот его сверкал золотыми зубами, лицо изрыто фурункулами, а голос напоминал звучание печального, наполненного дымом рога. Нет, этот человек не выкрикивал набившие оскомину пророчества. Скорее он устраивал настоящие проповеди – витиеватые, артистичные и обманчиво гладкие. Что еще более важно, судя по всему, он специально выбрал себе место перед собором Святого Патрика – едва л и не плечом к плечу с экзотическим херувимом, что с такой сверхъестественной медлительностью вращался на тротуаре.
Почти всю неделю Перевертыш Норман продолжал свое представление, не давая никаких оснований заподозрить, что незваный гость пробил брешь в защитной броне его сердца. И вдруг – бац! – Нормана как ветром сдуло. Предметы не знали, что и думать. А еще они угодили в западню, причем весьма и весьма коварную.
– Это следовало предвидеть, – сокрушенно вздохнул(а) Жестянка Бобов.
– Верно, – согласилась Раковина. – Самая что ни на есть благочестивая догма, если дать ей волю, всегда сживет со света волшебство.
* * *
Эллен Черри написала Бумеру, предупредив его о намерениях Бадди Винклера. Поскольку она была не столь уверена в намерениях Ультимы Соммервель, то не стала упоминать в письме имени хозяйки галереи. Лишь получив спустя месяц ответ Бумера, она узнала, что Бадди пробыл в Иерусалиме всего десять дней, а Ультима и того меньше – только пять. Об их посещении Ближнего Востока в его письме говорилось следующее:
«В Иерусалиме у меня такое чувство, будто я то и дело пялю глаза на очертания трусов истории. Будто где-то под их поверхностью, в этой промежности мира, обретает форму нечто очень важное, и при правильном освещении можно рассмотреть общие очертания, хотя, конечно, никогда толком не разберешь, какого они цвета и из чего сделаны – то ли из шелка, то ли из хлопка, то ли из резины, то ли из мешковины. Как бы то ни было, они будят во мне нечто такое, и я сижу и напрягаю глаза, пытаясь получше рассмотреть эти трусы или же разглядеть, что там под ними, словно они – это некое покрывало, за которым скрывается некая потрясающая половая щель, сделанная из золота, или что-то в этом роде Когда же ко мне заглядывает Бад, то он бывает еще больше заинтригован этим силуэтом, чем я. Он возбужден ему не сидится на месте, он вечно на что-то намекает – в общем, ведет себя так, будто у него секретов больше чем блох у дворняги. В общем, он явно что-то затевает и хочет, чтобы я ему помог, хотя и не говорит, что конкретно. Намекает, что мне, возможно, понадобится мое сварочное оборудование, но только не для того, чтобы что-то там сварить, а наоборот, чтобы разрезать. А еще он говорит, что я и еще несколько чуваков, которых он мне выделит в помощь, должны при помощи автогена вломиться в одно место, в котором есть железные ворота или железные решетки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63