Как я наслышан, у него сейчас выставка. У парня была настоящая мужская работа. Признайся честно, это ты превратила его в художника?
– Слава Богу, я не имею к этому ни малейшего отношения. Он сам превратил себя… в того, кем захотел стать.
И снова на плечо Эллен Черри опустилась невесомая рука Дядюшки Бадди.
– Когда ты была совсем крошкой, ростом с вершок, то, бывало, любила смотреть в тарелку с фруктовым желе – особенно ты любила малиновое, и чтобы побольше сливок сверху – и видела там Санта Клауса. «А у меня в тарелке Санти», – говорила ты. Даже в тарелке тебе виделись картины. Мы уже тогда поняли, что ты у нас особенная, не такая, как все. Поэтому никто особо не удивился, когда ты решила заняться живописью. Но вот Бумер Петуэй… ума не приложу, какой из него художник?
– Обрати внимание, это ты сказал, а не я.
– Но ты со мной согласна?
– А что, разве Бумеру в детстве не мерещился в тарелке Санта Клаус?
– Черт, то есть нет, конечно. Он набрасывался на сладкое с такой скоростью, что просто не успевал рассмотреть, что там у него в тарелке.
– Вопросов больше нет, – вздохнула Эллен Черри.
Небо темнело на глазах, всасывая в себя дневной свет, подобно сепаратору, «чтобы затем выплюнуть снятое молоко. Перевертыш Норман скоро уйдет. Эллен Черри попыталась сосредоточить свои мысли на нем в надежде, что ей удастся уловить что-то вроде особой грации или чистоты, но преподобный Бадди Винклер и тут счел своим долгом вмешаться.
– А это кто такой?
– Кто?
– Вон тот убогий, на которого ты все время исподтишка поглядываешь. Можно подумать, я не заметил.
– А-а-а, этот.
– С тех пор как я пришел сюда, он даже не пошевелился. Стоит себе истукан истуканом, как тот индеец из табачной лавки. Он что, больной? Или как?
– Он уличный артист.
– И когда же он начнет выступать?
– Он уже выступает.
Преподобные пальцы сжали ей плечо. Нет, Бадди даже ее встряхнул, пусть и легонько.
– Да он же парализован, моя милая! Или это его номер? Паралич? Он демонстрирует его публике? Эх, как низко пал шоу-бизнес! Стоит ли удивляться, что Господь призвал Эда Салливана к себе!
– Да нет, он двигается, – возразила Эллен Черри, вступая в дискуссию, в которую ей меньше всего хотелось быть втянутой. – В том-то и вся хитрость, что он поворачивается. Описывает полный поворот. Только он делает это так медленно, что люди не замечают, как все происходит. Но если следить за ним долго, то заметишь, что спустя какое-то время он уже стоит лицом в другую сторону. Примерно за два часа он поворачивается на триста шестьдесят градусов. Но только невозможно уловить, как это у него получается – сколько ни смотри. Вот почему так интересно наблюдать за ним!
Бадди отпустил руку, сначала недоверчиво хмыкнув, а затем испустив вздох, явно означавший бессилие и досаду.
– Интересно, говоришь, – пробормотал он. – Интересно… Эх, не будь ты мне родная кровь… Позволь задать тебе один вопрос. Как часто ты приходишь сюда, чтобы таращить глаза на этого окаменевшего балбеса?
– Я теперь работаю недалеко отсюда… – Ой, кажется, проговорилась, подумала Эллен. – Не знаю. Довольно часто. Он для меня, дядя Бад, что-то вроде источника вдохновения и утешения. Я бы даже сказала – хотя тебе это явно не понравится, – что он для меня что-то вроде церкви.
– Хороша церковь! Да у него в тарелке для пожертвований даже дерьма собачьего и того не найдется!
Первый камень собора Святого Патрика был заложен в 1858 году, когда Нью-Йорк начинал прихорашиваться, тогда как Иерусалим (в ту пору под властью турок) был по уши в развалинах и человеческом горе. Возраст «церкви» Эллен Черри практически не угадывался – Перевертыш Норман был из разряда созданий неопределенного возраста. Таким всегда можно дать от двадцати с хорошим хвостиком до сорока. Его вес тоже с трудом поддавался определению на глаз, и хотя большинство зрителей наверняка нашли бы у него излишнюю полноту, ни у кого язык не повернулся бы обозвать его толстым. Да, розовощек, да, полноват – ни дать ни взять херувим. Вот только лицо было прицеплено к его крупному черепу какими-то дьявольскими петлями. У Перевертыша Нормана были пронзительные голубые глаза, изрезанный складками лоб, безумный рот поэта (словно готовый высосать мозг из птичьих косточек красоты) и удивительно правильной формы нос – такой правильной, будто сбежал из музея античной скульптуры. Вместе взятые, эти черты создавали впечатление некой умиротворенной задумчивости – странную смесь безмятежности и трагизма, которая наверняка зажгла бы огонь в сердце и трусах доброй половины нью-йоркских женщин, если бы те, конечно, обратили на него внимание. А тем временем, безмолвен и на первый взгляд недвижим, он стоял посреди запруженной пешеходами улицы – в мешковатом коричневом костюме, грязных кроссовках и выцветшей футболке с надписью Aplodontia rufus, которая, как выяснила Эллен Черри в результате небольших научных изысканий, была не чем иным, как латинским обозначением горного бобра.
В данный момент Перевертыш Норман стоял лицом в сторону нижнего Манхэттена и поэтому был виден в профиль. Скорее всего в этом своем положении он никак не мог их видеть, что как нельзя лучше устраивало Эллен Черри. Ей меньше всего хотелось, чтобы ее «церковь», ее «художественный музей», ее «балетный зал» заметил ее в обществе громогласного евангелиста совершенно иной веры. В душе она надеялась, что Бадди уйдет и у нее останется время понаслаждаться тихим экстазом тщательно регулируемой страсти уличного артиста, но, несмотря на пробирающий до костей холодок осеннего вечера, Бадди как стоял, так и продолжал стоять, разглядывая Перевертыша Нормана, словно деревенский мальчишка раздавленную на дороге змею.
– Одного не могу взять в толк – недоумевал он, – как может взрослый, здоровый мужчина вместо того, чтобы работать, угробить свою жизнь, стоя на тротуаре и поворачиваясь вокруг своей оси – и, главное, так медленно, чтобы никто не заметил, как он это делает. Ха! И в довершение ко всему еще надеется, чтобы ему за это платили. Спрашивается, за что, если непонятно, чем вообще он тут занимается.
– Что тем более, как мне кажется, делает его похожим на церковь. Я до сих пор как-то об этом не задумывалась.
Невидимый саксофон Бадди издал бархатистую насыщенно-синюю ноту:
– Девочка моя, вынужден тебя предупредить, что Господь сурово покарает тебя, о чем я многие годы предупреждал твою маму. Лишь благодаря Его бесконечному милосердию Он до сих пор воздерживается от того, чтобы обрушить свой праведный гнев на головы грешников.
– Вряд ли бы ты обрадовался, попадись Пэтси ему под горячую руку. Не ты один, еще добрая половина мужчин в Колониал-Пайнз.
Теперь Бадди положил ей на плечи обе руки и приблизился к ее лицу насколько, насколько позволяли ее пышные локоны.
– Значит, тебе известно о романах собственной матери? – прошептал он.
– Я знала о них еще тогда, когда мне в тарелке мерещились эльфы. Но, надеюсь, это уже в прошлом, и мне не хотелось бы это прошлое ворошить.
– Согласен. Давай лучше поговорим о настоящем.
– Дядя Бадди, у меня нет времени на разговоры. – И Эллен Черри посмотрела на сгущающиеся сумерки. Еще минут пять, и Перевертыш Норман станет частью истории. Или, точнее, геологии. – Когда в следующий раз мы с тобой случайно встретимся, так и быть, можешь подробно объяснить мне, что ты имеешь против мира на Ближнем Востоке.
– Я могу объяснить и сейчас.
– Не надо, прошу тебя.
– Нет уж, я это сделаю прямо сейчас. Если бы ты, как и полагается, читала Писание, ты сама бы знала ответ. Мир на Ближнем Востоке не является частью плана Всевышнего. По крайней мере пока. Во-первых, мы станем свидетелями впечатляющего зрелища. Да-да, истинно говорю я тебе…
Ну все, начинается, подумала Эллен Черри. Саксофон был извлечен из чехла на свет Божий.
– …грядет Страшный Суд, какого еще не видел этот мир, и все содрогнутся от ужаса! В Писании сказано, что Святая Земля, твой так называемый Ближний Восток, должен стать ареной заключительной битвы! Сражающихся завлекут туда демоны, посланными самим Сатаной, чтобы собрать воинство земное, которое будет противостоять воинству небесному. Повсюду на Святой Земле разыграется кровавое побоище. А в тот день, когда в этот мир вернется Христос, бои, уличные бои, развернутся прямо в самом Иерусалиме – дома будут преданы разграблению, обесчещены будут жены, половина города пойдет в плен. Захария, глава четырнадцатая, второй стих.
– Дядя Бад, прошу тебя…
– Это будет последнее, окончательное сражение. С грешниками будет покончено раз и навсегда, в то время как праведники поселятся вместе с Христом в Новом Иерусалиме на…
– Бад!
– Погоди, дай мне ответить на твой вопрос. Дело вовсе не в том, что мы, христиане, якобы не желаем мира. Дело в ином – просто для мира еще не настало время. Во-первых, должен вернуться Мессия. Во-вторых, битва на Святой Земле должна начаться, и по-настоящему. Эти наивные души, что громко требуют мира на Ближнем Востоке, не ведают, что творят. Они невежды, сеющие смятение и смуту, вмешивающиеся – замедляя его – в естественный ход событий, призванных содействовать осуществлению воли Господней, а именно – очистить этот мир, подготовить его к вечности.
Кажется, Перевертыш Норман приготовился выйти из своего ступора. Эллен Черри уловила признаки – то, как начали подрагивать его девичьи ресницы, как разгладились – так разглаживается сложенный бумажный лист – складки на лбу. И все равно она не удержалась и выпалила:
– Так вот почему вы устраиваете пикеты и бросаете бомбы в наш ресторан? Только потому, что, по-вашему, стремление к миру и братству нарушает некий спущенный сверху график смерти и разрушения?
– Тише, успокойся. Да, мы можем устраивать пикеты, и мы можем – но мы этого не делаем – подкладывать бомбы. Ты и твой Бумер, эти ваши чертовы янки с их жополицией просто делаете скоропалительные выводы. – И Бадди Винклер сверкнул золотыми зубами, готовыми жадно впиться в сладкий пирог вечной жизни. – Ваша кафешка – это так, мелочь. Никому не нужная мелочь. Когда Батальон Третьего Храма бросит свой динамит, он выберет себе цель гораздо более значимую, чем какая-то там зачуханная забегаловка. Это я тебе обещаю.
– И что же это будет?
– Тс-с. Я и так уже много чего наговорил. Но так и быть, раскрою еще одну тайну. Эти твои араб с евреем с их миротворческой кафешкой – не мы на них в первую очередь точим зуб, а свои же. Арабы и евреи.
Эллен Черри была вынуждена признать, что, по-видимому, так оно и есть.
– Но почему? – недоумевала она.
– Потому что эти двое на самом деле не араб и не еврей. Они неверующие! Араб, этот ваш Хади, о нем уже давно известно, что он неверный, а вся его жизнь – надругательство над заповедями ислама. Да свои его к Мекке и на пушечный выстрел не подпустят. А эта еврейская морда, Коэн, когда, позвольте поинтересоваться, он последний раз был в синагоге? И пусть он говорит с жидовским акцентом, от которого за милю несет тухлым шмальцем, меня не проведешь – небось дома говорит на чистейшем английском, как и мы с тобой. И как у них только совести хватает выдавать себя за представителей своих народов, когда ни один из них не придерживается верований предков?
– Они добрые, порядочные, сострадательные…
– Доброта и порядочность здесь ни при чем! В Последние Времена расплодится немало лжепророков и лжерелигий. А твоя лжерелигия, скажу я тебе, – это твое искусство. А у Верлина, я подозреваю, – футбол. Правда, в этом он не одинок, это уж точно. О религии Пэтси мне даже говорить не хочется. Но самая страшная, самая коварная лжерелигия – это так называемый светский гуманизм. Он такой скользкий, такой изворотливый, со своей так называемой добротой и порядочностью – нет, такое мог выдумать разве что Сатана! Вот-вот, именно его исповедуют эти твои два фальшивых миролюбца. Неудивительно, что они так противны истинно верующим, в том числе мусульманам и евреям. Я сказал Бумеру, а теперь скажу и тебе: я приложу все усилия, чтобы вытащить тебя из этой богопротивной забегаловки, вернуть тебя в законное супружество, где и есть твое место. И я сделаю это, потому что иначе я не ручаюсь за твою безопасность.
* * *
Ранние религии напоминали илистые пруды, в которых плавает листва. В их мутной глубине рыба плескалась себе и кормилась. Со временем, однако, религии уподобились аквариумам. Затем рыбопитомникам. А от малька в рыбопитомнике до замороженной рыбной палочки в холодильнике всего один шаг, вернее, заплыв.
В одном преподобный Бадди Винклер был прав насчет Спайка Коэна и Абу Хади: они оба не кружились безгласно за стеклянными стенами аквариумов их вероисповедания. Более того, они бы наверняка объяснили эту свою удивительную дружбу именно своим неприятием организованной религии. Будь хотя бы один из них активным верующим, как тотчас бы стали невозможны и их дружба, и их деловое партнерство. Догма и традиция наверняка стали бы на пути естественной тяги к братству.
В некотором роде Спайку и Абу удалось украдкой заглянуть за полог, и то, что они там увидели, открыло им следующую истину: организованная религия – главное препятствие на пути к миру и взаимному пониманию. Даже если это и так, это было постепенное откровение, оно разворачивалось медленно и по отдельности для каждого из них – едва осознаваемое поначалу стремление к гуманизму и неприятие религиозной доктрины.
В лучшем случае, когда четвертое покрывало падет, Спайк и Абу будут лучше, чем все остальные, подготовлены к восприятию этой нелегкой истины: религия – вот основной источник человеческих страданий. Она не просто опиум для народа, она для него цианистый калий.
Безусловно, у религии тотчас отыщутся защитники, которые укажут на то, какое утешение она дарит больным, слабым духом, разочаровавшимся в жизни. Что ж, согласимся. Но Всевышний не обязан заниматься одними страждущими! И если кто-то желает узреть лик Божества, он должен разбить стенку аквариума, вырваться на свободу из рыбопитомника, попробовать, преодолевая коварные пороги, плыть против течения, нырять в глубокие фиорды. Нужно исследовать лабиринты рифов, темные, поросшие лилиями заводи. Как это ущербно, как оскорбительно – и для человека, и для самого Бога, – думать о нем как о добром стороже; видеть в нем некоего вечно отсутствующего хозяина рыбопитомника, который держит нас под замком «утешения» тесных искусственных водоемов, куда посредники время от времени сыплют нам тщательно дезинфицированные и прошедшие предварительную обработку хлопья духовной пищи.
Стремление к Божеству заложено в самой природе человека. (Насколько нам известно, оно также присуще белкам, одуванчикам и бриллиантовым кольцам.) Поиск путей к Всевышнему облагораживает наши души и просветляет наши мозги. Возможно, что именно эти две вещи и есть конечная цель нашего бытия.
Что ж, пока никто не спорит. Но подобного рода деятельность нередко вступает в конфликт с принципами политики и коммерции. Политика – это наука о подавлении человека человеком, а как известно, личность в процессе облагораживания души и просветления мозгов с трудом поддается контролю. Вот почему для защиты своих корыстных интересов политики уже давным-давно узурпировали религию. Короли подкупали священников землей, задаривали щедрыми подношениями. После чего совместными усилиями осушили илистые пруды, устроив на их месте аквариумы. Стенки аквариумов были сделаны из невежества и суеверий, скреплены страхом. Эти аквариумы получили называния «синагог», «церквей», «мечетей».
После того, как аквариумы были готовы, уже никто не заводил речь о душе. Зато заговорили о духе. Душа – она горячая и тяжелая. Дух же прохладен, бесплотен и абстрактен. Душа привязана к земле и ее водам. Дух устремлен к небесам и их газам. Из газов рождается огонь. Силен тот, у кого мощнее артиллерия. Уже давно было замечено, что война является логическим продолжением политики. Как только религии стали частью политики, то отправление религиозных культов также рано или поздно должно привести к войне. «Война – это ад». Таким образом, религиозные воззрения ведут нас прямиком в преисподнюю. Причем история однозначно свидетельствует в поддержку этого суждения. (Любая современная религия бахвалится тем, что только ей, и ей одной, принадлежит истина, только она ведает Бога, а ее последователи готовы умирать – или убивать – во имя этого весьма самонадеянного мнения.)
Однако не каждый прудик, не каждую мутную заводь удалось осушить. Душевные рыбешки, что тихо себе пускали пузыри и гонялись друг за дружкой в нескольких уцелевших лужах, получили «ярлык» мистиков. На них смотрели как на экзотику, как на чудаков или нечто второсортное. Когда они начинали плескаться слишком шумно, поднимался оглушительный хай, что они, дескать, представляют опасность и их нужно уничтожать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
– Слава Богу, я не имею к этому ни малейшего отношения. Он сам превратил себя… в того, кем захотел стать.
И снова на плечо Эллен Черри опустилась невесомая рука Дядюшки Бадди.
– Когда ты была совсем крошкой, ростом с вершок, то, бывало, любила смотреть в тарелку с фруктовым желе – особенно ты любила малиновое, и чтобы побольше сливок сверху – и видела там Санта Клауса. «А у меня в тарелке Санти», – говорила ты. Даже в тарелке тебе виделись картины. Мы уже тогда поняли, что ты у нас особенная, не такая, как все. Поэтому никто особо не удивился, когда ты решила заняться живописью. Но вот Бумер Петуэй… ума не приложу, какой из него художник?
– Обрати внимание, это ты сказал, а не я.
– Но ты со мной согласна?
– А что, разве Бумеру в детстве не мерещился в тарелке Санта Клаус?
– Черт, то есть нет, конечно. Он набрасывался на сладкое с такой скоростью, что просто не успевал рассмотреть, что там у него в тарелке.
– Вопросов больше нет, – вздохнула Эллен Черри.
Небо темнело на глазах, всасывая в себя дневной свет, подобно сепаратору, «чтобы затем выплюнуть снятое молоко. Перевертыш Норман скоро уйдет. Эллен Черри попыталась сосредоточить свои мысли на нем в надежде, что ей удастся уловить что-то вроде особой грации или чистоты, но преподобный Бадди Винклер и тут счел своим долгом вмешаться.
– А это кто такой?
– Кто?
– Вон тот убогий, на которого ты все время исподтишка поглядываешь. Можно подумать, я не заметил.
– А-а-а, этот.
– С тех пор как я пришел сюда, он даже не пошевелился. Стоит себе истукан истуканом, как тот индеец из табачной лавки. Он что, больной? Или как?
– Он уличный артист.
– И когда же он начнет выступать?
– Он уже выступает.
Преподобные пальцы сжали ей плечо. Нет, Бадди даже ее встряхнул, пусть и легонько.
– Да он же парализован, моя милая! Или это его номер? Паралич? Он демонстрирует его публике? Эх, как низко пал шоу-бизнес! Стоит ли удивляться, что Господь призвал Эда Салливана к себе!
– Да нет, он двигается, – возразила Эллен Черри, вступая в дискуссию, в которую ей меньше всего хотелось быть втянутой. – В том-то и вся хитрость, что он поворачивается. Описывает полный поворот. Только он делает это так медленно, что люди не замечают, как все происходит. Но если следить за ним долго, то заметишь, что спустя какое-то время он уже стоит лицом в другую сторону. Примерно за два часа он поворачивается на триста шестьдесят градусов. Но только невозможно уловить, как это у него получается – сколько ни смотри. Вот почему так интересно наблюдать за ним!
Бадди отпустил руку, сначала недоверчиво хмыкнув, а затем испустив вздох, явно означавший бессилие и досаду.
– Интересно, говоришь, – пробормотал он. – Интересно… Эх, не будь ты мне родная кровь… Позволь задать тебе один вопрос. Как часто ты приходишь сюда, чтобы таращить глаза на этого окаменевшего балбеса?
– Я теперь работаю недалеко отсюда… – Ой, кажется, проговорилась, подумала Эллен. – Не знаю. Довольно часто. Он для меня, дядя Бад, что-то вроде источника вдохновения и утешения. Я бы даже сказала – хотя тебе это явно не понравится, – что он для меня что-то вроде церкви.
– Хороша церковь! Да у него в тарелке для пожертвований даже дерьма собачьего и того не найдется!
Первый камень собора Святого Патрика был заложен в 1858 году, когда Нью-Йорк начинал прихорашиваться, тогда как Иерусалим (в ту пору под властью турок) был по уши в развалинах и человеческом горе. Возраст «церкви» Эллен Черри практически не угадывался – Перевертыш Норман был из разряда созданий неопределенного возраста. Таким всегда можно дать от двадцати с хорошим хвостиком до сорока. Его вес тоже с трудом поддавался определению на глаз, и хотя большинство зрителей наверняка нашли бы у него излишнюю полноту, ни у кого язык не повернулся бы обозвать его толстым. Да, розовощек, да, полноват – ни дать ни взять херувим. Вот только лицо было прицеплено к его крупному черепу какими-то дьявольскими петлями. У Перевертыша Нормана были пронзительные голубые глаза, изрезанный складками лоб, безумный рот поэта (словно готовый высосать мозг из птичьих косточек красоты) и удивительно правильной формы нос – такой правильной, будто сбежал из музея античной скульптуры. Вместе взятые, эти черты создавали впечатление некой умиротворенной задумчивости – странную смесь безмятежности и трагизма, которая наверняка зажгла бы огонь в сердце и трусах доброй половины нью-йоркских женщин, если бы те, конечно, обратили на него внимание. А тем временем, безмолвен и на первый взгляд недвижим, он стоял посреди запруженной пешеходами улицы – в мешковатом коричневом костюме, грязных кроссовках и выцветшей футболке с надписью Aplodontia rufus, которая, как выяснила Эллен Черри в результате небольших научных изысканий, была не чем иным, как латинским обозначением горного бобра.
В данный момент Перевертыш Норман стоял лицом в сторону нижнего Манхэттена и поэтому был виден в профиль. Скорее всего в этом своем положении он никак не мог их видеть, что как нельзя лучше устраивало Эллен Черри. Ей меньше всего хотелось, чтобы ее «церковь», ее «художественный музей», ее «балетный зал» заметил ее в обществе громогласного евангелиста совершенно иной веры. В душе она надеялась, что Бадди уйдет и у нее останется время понаслаждаться тихим экстазом тщательно регулируемой страсти уличного артиста, но, несмотря на пробирающий до костей холодок осеннего вечера, Бадди как стоял, так и продолжал стоять, разглядывая Перевертыша Нормана, словно деревенский мальчишка раздавленную на дороге змею.
– Одного не могу взять в толк – недоумевал он, – как может взрослый, здоровый мужчина вместо того, чтобы работать, угробить свою жизнь, стоя на тротуаре и поворачиваясь вокруг своей оси – и, главное, так медленно, чтобы никто не заметил, как он это делает. Ха! И в довершение ко всему еще надеется, чтобы ему за это платили. Спрашивается, за что, если непонятно, чем вообще он тут занимается.
– Что тем более, как мне кажется, делает его похожим на церковь. Я до сих пор как-то об этом не задумывалась.
Невидимый саксофон Бадди издал бархатистую насыщенно-синюю ноту:
– Девочка моя, вынужден тебя предупредить, что Господь сурово покарает тебя, о чем я многие годы предупреждал твою маму. Лишь благодаря Его бесконечному милосердию Он до сих пор воздерживается от того, чтобы обрушить свой праведный гнев на головы грешников.
– Вряд ли бы ты обрадовался, попадись Пэтси ему под горячую руку. Не ты один, еще добрая половина мужчин в Колониал-Пайнз.
Теперь Бадди положил ей на плечи обе руки и приблизился к ее лицу насколько, насколько позволяли ее пышные локоны.
– Значит, тебе известно о романах собственной матери? – прошептал он.
– Я знала о них еще тогда, когда мне в тарелке мерещились эльфы. Но, надеюсь, это уже в прошлом, и мне не хотелось бы это прошлое ворошить.
– Согласен. Давай лучше поговорим о настоящем.
– Дядя Бадди, у меня нет времени на разговоры. – И Эллен Черри посмотрела на сгущающиеся сумерки. Еще минут пять, и Перевертыш Норман станет частью истории. Или, точнее, геологии. – Когда в следующий раз мы с тобой случайно встретимся, так и быть, можешь подробно объяснить мне, что ты имеешь против мира на Ближнем Востоке.
– Я могу объяснить и сейчас.
– Не надо, прошу тебя.
– Нет уж, я это сделаю прямо сейчас. Если бы ты, как и полагается, читала Писание, ты сама бы знала ответ. Мир на Ближнем Востоке не является частью плана Всевышнего. По крайней мере пока. Во-первых, мы станем свидетелями впечатляющего зрелища. Да-да, истинно говорю я тебе…
Ну все, начинается, подумала Эллен Черри. Саксофон был извлечен из чехла на свет Божий.
– …грядет Страшный Суд, какого еще не видел этот мир, и все содрогнутся от ужаса! В Писании сказано, что Святая Земля, твой так называемый Ближний Восток, должен стать ареной заключительной битвы! Сражающихся завлекут туда демоны, посланными самим Сатаной, чтобы собрать воинство земное, которое будет противостоять воинству небесному. Повсюду на Святой Земле разыграется кровавое побоище. А в тот день, когда в этот мир вернется Христос, бои, уличные бои, развернутся прямо в самом Иерусалиме – дома будут преданы разграблению, обесчещены будут жены, половина города пойдет в плен. Захария, глава четырнадцатая, второй стих.
– Дядя Бад, прошу тебя…
– Это будет последнее, окончательное сражение. С грешниками будет покончено раз и навсегда, в то время как праведники поселятся вместе с Христом в Новом Иерусалиме на…
– Бад!
– Погоди, дай мне ответить на твой вопрос. Дело вовсе не в том, что мы, христиане, якобы не желаем мира. Дело в ином – просто для мира еще не настало время. Во-первых, должен вернуться Мессия. Во-вторых, битва на Святой Земле должна начаться, и по-настоящему. Эти наивные души, что громко требуют мира на Ближнем Востоке, не ведают, что творят. Они невежды, сеющие смятение и смуту, вмешивающиеся – замедляя его – в естественный ход событий, призванных содействовать осуществлению воли Господней, а именно – очистить этот мир, подготовить его к вечности.
Кажется, Перевертыш Норман приготовился выйти из своего ступора. Эллен Черри уловила признаки – то, как начали подрагивать его девичьи ресницы, как разгладились – так разглаживается сложенный бумажный лист – складки на лбу. И все равно она не удержалась и выпалила:
– Так вот почему вы устраиваете пикеты и бросаете бомбы в наш ресторан? Только потому, что, по-вашему, стремление к миру и братству нарушает некий спущенный сверху график смерти и разрушения?
– Тише, успокойся. Да, мы можем устраивать пикеты, и мы можем – но мы этого не делаем – подкладывать бомбы. Ты и твой Бумер, эти ваши чертовы янки с их жополицией просто делаете скоропалительные выводы. – И Бадди Винклер сверкнул золотыми зубами, готовыми жадно впиться в сладкий пирог вечной жизни. – Ваша кафешка – это так, мелочь. Никому не нужная мелочь. Когда Батальон Третьего Храма бросит свой динамит, он выберет себе цель гораздо более значимую, чем какая-то там зачуханная забегаловка. Это я тебе обещаю.
– И что же это будет?
– Тс-с. Я и так уже много чего наговорил. Но так и быть, раскрою еще одну тайну. Эти твои араб с евреем с их миротворческой кафешкой – не мы на них в первую очередь точим зуб, а свои же. Арабы и евреи.
Эллен Черри была вынуждена признать, что, по-видимому, так оно и есть.
– Но почему? – недоумевала она.
– Потому что эти двое на самом деле не араб и не еврей. Они неверующие! Араб, этот ваш Хади, о нем уже давно известно, что он неверный, а вся его жизнь – надругательство над заповедями ислама. Да свои его к Мекке и на пушечный выстрел не подпустят. А эта еврейская морда, Коэн, когда, позвольте поинтересоваться, он последний раз был в синагоге? И пусть он говорит с жидовским акцентом, от которого за милю несет тухлым шмальцем, меня не проведешь – небось дома говорит на чистейшем английском, как и мы с тобой. И как у них только совести хватает выдавать себя за представителей своих народов, когда ни один из них не придерживается верований предков?
– Они добрые, порядочные, сострадательные…
– Доброта и порядочность здесь ни при чем! В Последние Времена расплодится немало лжепророков и лжерелигий. А твоя лжерелигия, скажу я тебе, – это твое искусство. А у Верлина, я подозреваю, – футбол. Правда, в этом он не одинок, это уж точно. О религии Пэтси мне даже говорить не хочется. Но самая страшная, самая коварная лжерелигия – это так называемый светский гуманизм. Он такой скользкий, такой изворотливый, со своей так называемой добротой и порядочностью – нет, такое мог выдумать разве что Сатана! Вот-вот, именно его исповедуют эти твои два фальшивых миролюбца. Неудивительно, что они так противны истинно верующим, в том числе мусульманам и евреям. Я сказал Бумеру, а теперь скажу и тебе: я приложу все усилия, чтобы вытащить тебя из этой богопротивной забегаловки, вернуть тебя в законное супружество, где и есть твое место. И я сделаю это, потому что иначе я не ручаюсь за твою безопасность.
* * *
Ранние религии напоминали илистые пруды, в которых плавает листва. В их мутной глубине рыба плескалась себе и кормилась. Со временем, однако, религии уподобились аквариумам. Затем рыбопитомникам. А от малька в рыбопитомнике до замороженной рыбной палочки в холодильнике всего один шаг, вернее, заплыв.
В одном преподобный Бадди Винклер был прав насчет Спайка Коэна и Абу Хади: они оба не кружились безгласно за стеклянными стенами аквариумов их вероисповедания. Более того, они бы наверняка объяснили эту свою удивительную дружбу именно своим неприятием организованной религии. Будь хотя бы один из них активным верующим, как тотчас бы стали невозможны и их дружба, и их деловое партнерство. Догма и традиция наверняка стали бы на пути естественной тяги к братству.
В некотором роде Спайку и Абу удалось украдкой заглянуть за полог, и то, что они там увидели, открыло им следующую истину: организованная религия – главное препятствие на пути к миру и взаимному пониманию. Даже если это и так, это было постепенное откровение, оно разворачивалось медленно и по отдельности для каждого из них – едва осознаваемое поначалу стремление к гуманизму и неприятие религиозной доктрины.
В лучшем случае, когда четвертое покрывало падет, Спайк и Абу будут лучше, чем все остальные, подготовлены к восприятию этой нелегкой истины: религия – вот основной источник человеческих страданий. Она не просто опиум для народа, она для него цианистый калий.
Безусловно, у религии тотчас отыщутся защитники, которые укажут на то, какое утешение она дарит больным, слабым духом, разочаровавшимся в жизни. Что ж, согласимся. Но Всевышний не обязан заниматься одними страждущими! И если кто-то желает узреть лик Божества, он должен разбить стенку аквариума, вырваться на свободу из рыбопитомника, попробовать, преодолевая коварные пороги, плыть против течения, нырять в глубокие фиорды. Нужно исследовать лабиринты рифов, темные, поросшие лилиями заводи. Как это ущербно, как оскорбительно – и для человека, и для самого Бога, – думать о нем как о добром стороже; видеть в нем некоего вечно отсутствующего хозяина рыбопитомника, который держит нас под замком «утешения» тесных искусственных водоемов, куда посредники время от времени сыплют нам тщательно дезинфицированные и прошедшие предварительную обработку хлопья духовной пищи.
Стремление к Божеству заложено в самой природе человека. (Насколько нам известно, оно также присуще белкам, одуванчикам и бриллиантовым кольцам.) Поиск путей к Всевышнему облагораживает наши души и просветляет наши мозги. Возможно, что именно эти две вещи и есть конечная цель нашего бытия.
Что ж, пока никто не спорит. Но подобного рода деятельность нередко вступает в конфликт с принципами политики и коммерции. Политика – это наука о подавлении человека человеком, а как известно, личность в процессе облагораживания души и просветления мозгов с трудом поддается контролю. Вот почему для защиты своих корыстных интересов политики уже давным-давно узурпировали религию. Короли подкупали священников землей, задаривали щедрыми подношениями. После чего совместными усилиями осушили илистые пруды, устроив на их месте аквариумы. Стенки аквариумов были сделаны из невежества и суеверий, скреплены страхом. Эти аквариумы получили называния «синагог», «церквей», «мечетей».
После того, как аквариумы были готовы, уже никто не заводил речь о душе. Зато заговорили о духе. Душа – она горячая и тяжелая. Дух же прохладен, бесплотен и абстрактен. Душа привязана к земле и ее водам. Дух устремлен к небесам и их газам. Из газов рождается огонь. Силен тот, у кого мощнее артиллерия. Уже давно было замечено, что война является логическим продолжением политики. Как только религии стали частью политики, то отправление религиозных культов также рано или поздно должно привести к войне. «Война – это ад». Таким образом, религиозные воззрения ведут нас прямиком в преисподнюю. Причем история однозначно свидетельствует в поддержку этого суждения. (Любая современная религия бахвалится тем, что только ей, и ей одной, принадлежит истина, только она ведает Бога, а ее последователи готовы умирать – или убивать – во имя этого весьма самонадеянного мнения.)
Однако не каждый прудик, не каждую мутную заводь удалось осушить. Душевные рыбешки, что тихо себе пускали пузыри и гонялись друг за дружкой в нескольких уцелевших лужах, получили «ярлык» мистиков. На них смотрели как на экзотику, как на чудаков или нечто второсортное. Когда они начинали плескаться слишком шумно, поднимался оглушительный хай, что они, дескать, представляют опасность и их нужно уничтожать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63