Внутри оказался чек и записка, начертанная на листке розовой бумаги фиолетовыми чернилами.
«Прошлой ночью – вернее, уже этим утром, – забыла упомянуть о том, что ваша оставшаяся картина продана. На этот раз коллекционеру из Корнинга. Моя дорогая, в провинции вас обожают! Как только я вернусь из этого жуткого Иерусалима, вы просто обязаны принести мне еще одну вашу новую работу».
– Это мы еще посмотрим, малышка Ультима, – сказала Эллен Черри, почесывая попку широким обезьяньим жестом. – Может, принесу, а может, и нет.
Спайк отправился поиграть в теннис с Абу, насвистывая, как волнистый попугай на конопляном поле, а Эллен Черри снова погрузилась в сон о волнах с белыми барашками пены. Очевидно, это были скорее сексуальные, а не созидательные, креативные волны, однако позже она вспомнила, что как раз перед тем, как проснуться, некая кисточка в ее воображении, чтобы слегка ослабить белые тона, добавила мазок неаполитанского желтого (святого покровителя неаполитанских заядлых курильщиков).
Serpent a sonettes. Rattleslang. Culebra de cascabel. Skallerorm. Klappperschlange. Гремучая змея.
Когда Эллен Черри направлялась мимо импровизированной эстрады на кухню, чтобы повесить там свой легкий жакет – она вовсе не собиралась повторять ошибку прошлой ночи и замерзнуть, – то случайно задела ногой бубен Саломеи. Он гулко ухнул и одновременно тоненько звякнул. От неожиданности Эллен Черри инстинктивно подпрыгнула, словно наступила на гремучую змею, что вибрирует хвостом, когда ее что-нибудь потревожит. Абу стал свидетелем этой забавной сценки и рассмеялся вслух.
Serpent a sonettes
Rattelslang
Culebra de cascabel
Skallerorm
Klapperschlange
Гремучая змея
Вместе или по отдельности, но это все равно звучит музыкально. Крошечная поэма.
* * *
По обоюдному согласию Эллен Черри и Спайк решили не афишировать перед окружающими ту новую грань, которую алмазные стеклорезы судьбы нанесли на их отношения. Они старательно избегали обмениваться многозначительными взглядами, не прикасались друг к другу и не улыбались при встрече. Чтобы еще дальше отвести возможные подозрения, Эллен Черри решила в тот вечер как можно больше внимания оказывать Абу, а не Спайку. Столкновение с бубном предоставило ей первую такую возможность. Телефонный звонок матери – вторую.
Поскольку в ее квартире в «Ансонии» телефона по-прежнему не было, родители звонили Эллен Черри на работу, иногда даже еженедельно. Помня о том, что телефон предназначается в первую очередь для посетителей ресторана, они обычно старались звонить рано утром, в самом начале рабочей смены.
– Извини меня, дорогая, но голос у тебя какой-то ясноглазый и пушистый, – сообщила Пэтси.
– В самом деле? – Эллен Черри тотчас расстроилась. Оказывается, ее, как она полагала, тайная радость на самом деле вполне очевидна.
– О Боже, да конечно же, дорогая! Скажи-ка ты мне, неужели старина Бумер вернулся? Я угадала?
– Нет, конечно, мама, нет! С чего это ты взяла?
– Да ни с чего. Мелькнула случайно такая мысль и больше ничего. Просто удивилась, с чего это у тебя такой веселый голос. И не пытайся меня обмануть, старушка Пэтси женским нутром чувствует, тут явно не обошлось без мужчины, – сказала мать и сделала паузу. – Вообще-то я вроде бы как надеялась, что Бумер вернулся. По ряду причин, а не только по одной.
– Это почему же? – спросила Эллен Черри, главным образом для того, чтобы не показаться матери невежливой. Впервые за долгие месяцы стремление перетянуть на свою сторону этого идиота-сварщика перестало быть для нее главнейшим делом жизни.
– Потому, – ответила Пэтси. – Потому, что твой Дядюшка Бадди, хорошо тебе известный, собрался в Иерусалим. Он улетает в понедельник. Дорогая, я подозреваю, что он собирается сделать то, о чем говорил под Рождество. Ну, это самое дело с арабским куполом.
– Можешь не продолжать, мама, я понимаю, о чем ты. Мистер Хади утверждает, что в результате этого может быть развязана Третья мировая война.
– Об этом мне ничего не известно, но Бад сказал твоему папочке, что хочет нанести удар по мечети во время какого-то большого религиозного праздника, который вот-вот наступит. В следующем месяце, что ли. По словам Бада, Храмовая гора будет заполнена молящимися, и его удар получится гораздо более эффективным, чем в любое другое время.
– Что можно расшифровать как «множество людей погибнет или будет сильно изувечено». У меня от этого кровь в жилах закипает.
– Я вовсе не хотела испортить тебе настроение. Знаю-знаю, вы с Бадом давно и много об этом спорили. Я просто вот что подумала: тебе следует каким-то образом вцепиться в Бумера и отговорить его. Готова спорить на что угодно – Бадди наверняка подговаривает его поучаствовать в этом деле.
– Вот уж даже не представляю себе, как Бумера можно на что-то подговорить. Он, может, и туповат, но все равно добрый малый. Не такой он чурбан, каким притворяется.
– Все равно…
– Я над этим подумаю, мам. Очень серьезно подумаю. Как вы там поживаете? Как папа? Что он поделывает, кроме того, что водит дружбу с баптистами-террористами?
– У нас все в порядке. Правда, Верлина по-прежнему беспокоит спина. Он уверяет, что потянул ее прошлым вечером, но я думаю, что это все из-за того, что он слишком много времени проводит перед телевизором, глядя спортивные передачи. Садится скрючившись в кресло, как та овчарка, которая силится выкакать персиковую косточку. Я пытаюсь время от времени заставить его заняться вместе со мной аэробикой, но он лишь фыркает в ответ. Если бы твой папочка увидел, что я делаю упражнения под кассету с Джейн Фондой, представляю, как он распсиховался бы. Верлин говорит, что женская гимнастика – это примерно то же, что и косметика, мол, мы, женщины, делаем это для того, чтобы соблазнять мужчин. Ха! А когда-то я мечтала стать профессиональной танцовщицей, – со вздохом подвела итог Пэтси. – Но потом все мои планы рухнули, – добавила она и снова вздохнула.
– Мама, пожалуйста, не надо. Прошу тебя, не нагоняй на меня тоску.
– Я отказалась от танца, и все потому, что один мужчина любил меня так сильно, что не хотел, чтобы я танцевала. И вот теперь моя дочь отказывается от занятий живописью, потому что некий мужчина… ну хорошо, хорошо, я умокаю. Я действительно не знаю, что заставило тебя бросить живопись.
– Я тоже не знаю.
– …мне очень хотелось бы, чтобы ты снова взялась за краски и кисть.
– Кто знает, может, я еще и возьмусь за них. Кстати, тебе тоже ничто не мешает вернуться к танцам. Нет, я серьезно, мама. Ты вполне могла бы. Тебе всего лишь сорок с небольшим, и ты в хорошей форме. Хотя, конечно, говорят, что танец – это лишь для молодых женщин, но опять-таки это всего лишь чье-то мнение, а не твое. Зрительная игра кое-чему меня научила – кстати, думаю, что и Бумер тоже приложил к этому руку, – либо ты готовишь себе свой собственный салат в отдельной тарелке, либо ешь вместе со всеми остальными из узкого корыта.
– Тогда почему бы тебе не вернуться и не помочь мне в приготовлении салата? В Колониал-Пайнз мы могли бы установить свои собственные правила. Вот было бы здорово. Ты помнишь, как прекрасна Виргиния весной?
Мать и дочь обменялись комментариями относительно погоды, затем Эллен Черри извинилась и закончила разговор. Ей нужно было приступать к служебным обязанностям. Когда они обе повесили трубки, жизнерадостная натура Пэтси снова вынырнула на поверхность. Правда, кое-что все же вызвало у нее некоторое беспокойство: в разговоре дочь снова вернулась к какому-то забавному случаю, связанному с некой серебряной ложечкой.
Эллен Черри шумно распахнула кухонную дверь и заглянула внутрь. С десяток посетителей бара следили по гигантскому телевизору за футбольным матчем с участием «Янки». Ресторанный зал был пуст. Часов до восьми тут, пожалуй, никого не будет. Представление начнется лишь в девять. Эллен Черри закрыла дверь и через всю кухню направилась к раковинам, где Абу колдовал над водопроводным краном.
– Мистер Хади, как вы думаете, люди вроде Бадди Винклера действительно опасны?
Погруженный в сантехнические работы – он хотел завершить ремонт прежде, чем придет некомпетентная посудомойка, – Абу ответил не сразу. Когда же он наконец поднял голову, то произнес следующее:
– Опасен любой человек, который придерживается абсолютных стандартов добра и зла. Причем столь же опасен, как и маньяк, вооруженный заряженным револьвером. Вообще-то любой, кто достиг абсолютных стандартов добра и зла, и есть фанатик, вооруженный заряженным револьвером.
Его внимание снова переключилось на водопроводный кран, который вращался примерно с той же скоростью, что и Перевертыш Норман. Наконец удалось выяснить, что тут не в порядке. Абу выпрямился, чтобы поискать машинное масло.
– Кстати сказать, Набила видела вчера вечером Бадди Винклера по телевизору. Он обращался с призывом к участникам большого ралли республиканской партии в «Мэдисон-сквер-гарден». Если не ошибаюсь, когда его представили собравшимся, он удостоился настоящей овации.
Эллен Черри возмущенно тряхнула своими кудряшками, после чего специально проверила, не упал ли хотя бы один ее волосок на блюдо с фалафелем.
– Представьте себе, что его разоблачили как лидера – одного из лидеров – заговора, имеющего целью уничтожение некоего знаменитого общественного достояния и убийство невинных людей?
– Что?
– Ведь тогда все с негодованием набросились бы на него, верно?
Абу бумажным полотенцем вытер с шейки водопроводного крана капли машинного масла. Смех его прозвучал сухо и жестко. У Эллен Черри он почему-то вызвал ассоциацию с ногтями больших пальцев ног профессионального спортсмена-бегуна.
– Я бы не стал на это рассчитывать, – сказал Абу. – Все зависело бы от многих причин. Если подобное совершено во имя Бога или страны, то нет такого преступления, даже самого отвратительного, которое общественность не могла бы простить.
К девяти часам «И+И» если и не прыгал от радости и не раскачивался, то уж по крайней мере подскакивал, как Бумер Петуэй на своей здоровой ноге. Вернулись многие из тех, кто побывал в ресторане в пятницу вечером, причем некоторые привели с собой своих друзей. И хотя ресторан и не был заполнен до отказа, он тем не менее вместил максимальное количество людей по сравнению с воскресеньем, когда проходил Суперкубок. Причем в помещении царила присущая Суперкубку атмосфера напряженного ожидания.
Когда стрелки часов приблизились к десяти, все мужчины были уже на ногах, как будто в зале ожидалось вбрасывание мяча. Однако ожидали они отнюдь не вбрасывание, а прибытие шестнадцатилетней девушки, которую руководитель ближневосточного оркестра обычно неохотно представлял как Саломею.
Она появилась без всякого предупреждения и с минимумом фанфар. На ней были просвечивающие гаремные шаровары из шифона кричащей расцветки, на которые был надет куда более непрозрачный мета-костюм, состоявший из двух предметов – миниатюрного бюстгальтера и пояса, парчового, расшитого серебром и золотом и усеянного позвякивавшими дисками и цветочками. Сидевший низко на бедрах пояс представлял оптимальную возможность Лицезреть кожу нежного девичьего животика, при том, что пупок ее был замаскирован отдельной парчовой розеткой, этаким колючим каштаном, чьи шипы защищали нечто округлое и сладостное и вместе с тем плодородное, некий месопотамский орешек, еще не давший побегов.
Запястья девушки украшали алебастровые и металлические аэродромы, вмещавшие жужжавшие эскадрильи незримых пчел, лодыжки поблескивали бисером и позвякивали колокольчиками. Шею Саломеи опоясывал небольшой атолл стразов, к которому был подвешен более крупных размеров островок золота.
По мнению Эллен Черри, наряд это был онгепочкет – кричащий, банальный, что называется без изюминки. Однако присутствующим мнение Эллен Черри было совершенно неинтересно, даже Спайку Коэну.
Кроме всего прочего, следует отметить тот факт, что Саломея была босиком.
Ее рост от покрытых лаком ногтей на ногах и до макушки, которую венчали черные кудряшки волос, составлял пять футов три дюйма или пять футов и четыре дюйма. Вообще-то говоря, тело ее было стройным и по-змеиному гибким. Грудки девушки были маленькие и еще не до конца сформировавшиеся, а вот бедра отличались пышностью, таз широк и вполне приспособлен для того, чтобы рожать.
Несмотря на довольно густые брови, на лице Саломеи лежал отпечаток знойной красоты. Своей бледностью оно походило на цветущую ночами лилию; пухлые губки, казалось, были сделаны из мякоти мускусного арбуза. Длинный орлиный нос своим изящным изгибом напоминал завиток маленькой скрипки. На щеках и подбородке соседство тонкой кости с беззаботным детским жирком сочетало в себе грациозность скаковой лошади с выносливостью мула. Огромные влажные карие глаза излучали такое сияние и жар, что могли бы убедить любого химика в том, что шоколад, хотя и не является живым организмом, по меньшей мере – ископаемое топливо.
То, как она держала себя, не в меньшей степени, чем и ее внешность, превращало мужские сердца в беличьи клетки. Впервые оказавшись на сцене, Саломея смотрелась этаким испуганным олененком, пойманным лучами фар мчащегося на полной скорости грузовика. Чувствуя себя крайне смущенно и неуютно, она беспрестанно поправляла волосы, закатывала глаза, нервно сжимала в руке бубен, одергивала пояс и попеременно то неодобрительно оглядывала публику, то сама поеживалась под взглядами присутствующих. Однако эта ее застенчивость и смущение никоим образом не сдерживали свободных движений ее тела, стоило ей только начать свой танец. Со стороны складывалось впечатление, что она – жертва обольщения, девственница, которая, будучи обручена с другим мужчиной, испытывает к своему соблазнителю одно лишь презрение и потому пытается мысленно отгородиться от его ласк, но неожиданно обнаруживает, что, несмотря на внутреннее сопротивление, ее тело радостно откликается на них. Если и существует где-нибудь во вселенной иное явление с более мощной гарантией воспламенения мужского либидо, то его еще не занесли в соответствующие каталоги.
По мнению Эллен Черри, Саломея была всего лишь нескладной маленькой школьницей, которая «трогает свою попку, проверяя, не врезались ли в нее трусы». Но опять-таки окружающим ее мнение было совершенно неинтересно, и уж тем более детективу Шафто, который, вернувшись на свое место за столиком возле самой эстрады, возбудился настолько, что заключил сам себя под арест.
К Саломее никакие мнения не имели отношения. В отношении императрицы, поэтессы, поп-звезды мнения выражать не возбраняется, потому что такие женщины либо застыли навеки в янтарной капле истории, либо на всех парах мчатся к ней по иллюзорной дороге своего собственного времени. Саломея, с другой стороны, обладала качеством, которое было безвременным. Хотя она была невинна и молода, могло показаться, что у нее за плечами немалый опыт прожитых лет. Она производила впечатление умудренной жизнью, но не из желания сразить вас, произвести впечатление. Скорее нечто необычайное и значительное было присуще ей изначально – некое тайное знание или потаенная мудрость, светлая созидательная мощь или темная разрушительная сила, причем ни о той, ни о другой она никогда не задумывалась, поскольку не слишком обременяла себя какими-либо раздумьями.
Саломея встряхнула ожерельем: serpent a sonettes. Звякнула браслетами: rattleslang. Потрясла браслетами на лодыжках: culebra de cascabel. Ударила в бубен: skallerorm и Klapperschlange. И всем до единого собравшимся в ресторане мужчинам независимо от национальности и вероисповедания стало ясно: она из тех, кто водит дружбу со Змеем, это ему она позволила слизать кровь ее первых месячных, что она… о-о-о-у-у-у, что она… о-о-о-у-у-у, что она… о-о-о-у-у-у, что ей было ведомо то, что ведомо и Змею.
Чем более неистов становился ее танец, тем зримее становился образ пассивной, слегка неподатливой жертвы мужской энергии. И в то же самое время – хотя само время перестало существовать – она представляла собой ловушку, коварную опасность для всех мужчин. Сквозь завесу сизого табачного дыма и красного света, сквозь завесу белесого пара, поднимавшегося над подносами с фалафелем, каждое бесстрастное лицо – запертое в зоне между эго и наслаждением, тревогой и экстазом, – каждое лицо было устремлено на нее.
В тот вечер Эллен Черри была настолько занята выполнением второстепенных пожеланий посетителей, пожеланий выпить и поесть – вернее, главным образом выпить, – что у нее практически не было возможности задуматься над телефонным разговором с матерью. Любое решение относительно Бумера и того, следует или нет предупреждать его о возможных намерениях Бадди Винклера, пришлось отложить до лучших времен. Правда, первая реакция Эллен Черри была такова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
«Прошлой ночью – вернее, уже этим утром, – забыла упомянуть о том, что ваша оставшаяся картина продана. На этот раз коллекционеру из Корнинга. Моя дорогая, в провинции вас обожают! Как только я вернусь из этого жуткого Иерусалима, вы просто обязаны принести мне еще одну вашу новую работу».
– Это мы еще посмотрим, малышка Ультима, – сказала Эллен Черри, почесывая попку широким обезьяньим жестом. – Может, принесу, а может, и нет.
Спайк отправился поиграть в теннис с Абу, насвистывая, как волнистый попугай на конопляном поле, а Эллен Черри снова погрузилась в сон о волнах с белыми барашками пены. Очевидно, это были скорее сексуальные, а не созидательные, креативные волны, однако позже она вспомнила, что как раз перед тем, как проснуться, некая кисточка в ее воображении, чтобы слегка ослабить белые тона, добавила мазок неаполитанского желтого (святого покровителя неаполитанских заядлых курильщиков).
Serpent a sonettes. Rattleslang. Culebra de cascabel. Skallerorm. Klappperschlange. Гремучая змея.
Когда Эллен Черри направлялась мимо импровизированной эстрады на кухню, чтобы повесить там свой легкий жакет – она вовсе не собиралась повторять ошибку прошлой ночи и замерзнуть, – то случайно задела ногой бубен Саломеи. Он гулко ухнул и одновременно тоненько звякнул. От неожиданности Эллен Черри инстинктивно подпрыгнула, словно наступила на гремучую змею, что вибрирует хвостом, когда ее что-нибудь потревожит. Абу стал свидетелем этой забавной сценки и рассмеялся вслух.
Serpent a sonettes
Rattelslang
Culebra de cascabel
Skallerorm
Klapperschlange
Гремучая змея
Вместе или по отдельности, но это все равно звучит музыкально. Крошечная поэма.
* * *
По обоюдному согласию Эллен Черри и Спайк решили не афишировать перед окружающими ту новую грань, которую алмазные стеклорезы судьбы нанесли на их отношения. Они старательно избегали обмениваться многозначительными взглядами, не прикасались друг к другу и не улыбались при встрече. Чтобы еще дальше отвести возможные подозрения, Эллен Черри решила в тот вечер как можно больше внимания оказывать Абу, а не Спайку. Столкновение с бубном предоставило ей первую такую возможность. Телефонный звонок матери – вторую.
Поскольку в ее квартире в «Ансонии» телефона по-прежнему не было, родители звонили Эллен Черри на работу, иногда даже еженедельно. Помня о том, что телефон предназначается в первую очередь для посетителей ресторана, они обычно старались звонить рано утром, в самом начале рабочей смены.
– Извини меня, дорогая, но голос у тебя какой-то ясноглазый и пушистый, – сообщила Пэтси.
– В самом деле? – Эллен Черри тотчас расстроилась. Оказывается, ее, как она полагала, тайная радость на самом деле вполне очевидна.
– О Боже, да конечно же, дорогая! Скажи-ка ты мне, неужели старина Бумер вернулся? Я угадала?
– Нет, конечно, мама, нет! С чего это ты взяла?
– Да ни с чего. Мелькнула случайно такая мысль и больше ничего. Просто удивилась, с чего это у тебя такой веселый голос. И не пытайся меня обмануть, старушка Пэтси женским нутром чувствует, тут явно не обошлось без мужчины, – сказала мать и сделала паузу. – Вообще-то я вроде бы как надеялась, что Бумер вернулся. По ряду причин, а не только по одной.
– Это почему же? – спросила Эллен Черри, главным образом для того, чтобы не показаться матери невежливой. Впервые за долгие месяцы стремление перетянуть на свою сторону этого идиота-сварщика перестало быть для нее главнейшим делом жизни.
– Потому, – ответила Пэтси. – Потому, что твой Дядюшка Бадди, хорошо тебе известный, собрался в Иерусалим. Он улетает в понедельник. Дорогая, я подозреваю, что он собирается сделать то, о чем говорил под Рождество. Ну, это самое дело с арабским куполом.
– Можешь не продолжать, мама, я понимаю, о чем ты. Мистер Хади утверждает, что в результате этого может быть развязана Третья мировая война.
– Об этом мне ничего не известно, но Бад сказал твоему папочке, что хочет нанести удар по мечети во время какого-то большого религиозного праздника, который вот-вот наступит. В следующем месяце, что ли. По словам Бада, Храмовая гора будет заполнена молящимися, и его удар получится гораздо более эффективным, чем в любое другое время.
– Что можно расшифровать как «множество людей погибнет или будет сильно изувечено». У меня от этого кровь в жилах закипает.
– Я вовсе не хотела испортить тебе настроение. Знаю-знаю, вы с Бадом давно и много об этом спорили. Я просто вот что подумала: тебе следует каким-то образом вцепиться в Бумера и отговорить его. Готова спорить на что угодно – Бадди наверняка подговаривает его поучаствовать в этом деле.
– Вот уж даже не представляю себе, как Бумера можно на что-то подговорить. Он, может, и туповат, но все равно добрый малый. Не такой он чурбан, каким притворяется.
– Все равно…
– Я над этим подумаю, мам. Очень серьезно подумаю. Как вы там поживаете? Как папа? Что он поделывает, кроме того, что водит дружбу с баптистами-террористами?
– У нас все в порядке. Правда, Верлина по-прежнему беспокоит спина. Он уверяет, что потянул ее прошлым вечером, но я думаю, что это все из-за того, что он слишком много времени проводит перед телевизором, глядя спортивные передачи. Садится скрючившись в кресло, как та овчарка, которая силится выкакать персиковую косточку. Я пытаюсь время от времени заставить его заняться вместе со мной аэробикой, но он лишь фыркает в ответ. Если бы твой папочка увидел, что я делаю упражнения под кассету с Джейн Фондой, представляю, как он распсиховался бы. Верлин говорит, что женская гимнастика – это примерно то же, что и косметика, мол, мы, женщины, делаем это для того, чтобы соблазнять мужчин. Ха! А когда-то я мечтала стать профессиональной танцовщицей, – со вздохом подвела итог Пэтси. – Но потом все мои планы рухнули, – добавила она и снова вздохнула.
– Мама, пожалуйста, не надо. Прошу тебя, не нагоняй на меня тоску.
– Я отказалась от танца, и все потому, что один мужчина любил меня так сильно, что не хотел, чтобы я танцевала. И вот теперь моя дочь отказывается от занятий живописью, потому что некий мужчина… ну хорошо, хорошо, я умокаю. Я действительно не знаю, что заставило тебя бросить живопись.
– Я тоже не знаю.
– …мне очень хотелось бы, чтобы ты снова взялась за краски и кисть.
– Кто знает, может, я еще и возьмусь за них. Кстати, тебе тоже ничто не мешает вернуться к танцам. Нет, я серьезно, мама. Ты вполне могла бы. Тебе всего лишь сорок с небольшим, и ты в хорошей форме. Хотя, конечно, говорят, что танец – это лишь для молодых женщин, но опять-таки это всего лишь чье-то мнение, а не твое. Зрительная игра кое-чему меня научила – кстати, думаю, что и Бумер тоже приложил к этому руку, – либо ты готовишь себе свой собственный салат в отдельной тарелке, либо ешь вместе со всеми остальными из узкого корыта.
– Тогда почему бы тебе не вернуться и не помочь мне в приготовлении салата? В Колониал-Пайнз мы могли бы установить свои собственные правила. Вот было бы здорово. Ты помнишь, как прекрасна Виргиния весной?
Мать и дочь обменялись комментариями относительно погоды, затем Эллен Черри извинилась и закончила разговор. Ей нужно было приступать к служебным обязанностям. Когда они обе повесили трубки, жизнерадостная натура Пэтси снова вынырнула на поверхность. Правда, кое-что все же вызвало у нее некоторое беспокойство: в разговоре дочь снова вернулась к какому-то забавному случаю, связанному с некой серебряной ложечкой.
Эллен Черри шумно распахнула кухонную дверь и заглянула внутрь. С десяток посетителей бара следили по гигантскому телевизору за футбольным матчем с участием «Янки». Ресторанный зал был пуст. Часов до восьми тут, пожалуй, никого не будет. Представление начнется лишь в девять. Эллен Черри закрыла дверь и через всю кухню направилась к раковинам, где Абу колдовал над водопроводным краном.
– Мистер Хади, как вы думаете, люди вроде Бадди Винклера действительно опасны?
Погруженный в сантехнические работы – он хотел завершить ремонт прежде, чем придет некомпетентная посудомойка, – Абу ответил не сразу. Когда же он наконец поднял голову, то произнес следующее:
– Опасен любой человек, который придерживается абсолютных стандартов добра и зла. Причем столь же опасен, как и маньяк, вооруженный заряженным револьвером. Вообще-то любой, кто достиг абсолютных стандартов добра и зла, и есть фанатик, вооруженный заряженным револьвером.
Его внимание снова переключилось на водопроводный кран, который вращался примерно с той же скоростью, что и Перевертыш Норман. Наконец удалось выяснить, что тут не в порядке. Абу выпрямился, чтобы поискать машинное масло.
– Кстати сказать, Набила видела вчера вечером Бадди Винклера по телевизору. Он обращался с призывом к участникам большого ралли республиканской партии в «Мэдисон-сквер-гарден». Если не ошибаюсь, когда его представили собравшимся, он удостоился настоящей овации.
Эллен Черри возмущенно тряхнула своими кудряшками, после чего специально проверила, не упал ли хотя бы один ее волосок на блюдо с фалафелем.
– Представьте себе, что его разоблачили как лидера – одного из лидеров – заговора, имеющего целью уничтожение некоего знаменитого общественного достояния и убийство невинных людей?
– Что?
– Ведь тогда все с негодованием набросились бы на него, верно?
Абу бумажным полотенцем вытер с шейки водопроводного крана капли машинного масла. Смех его прозвучал сухо и жестко. У Эллен Черри он почему-то вызвал ассоциацию с ногтями больших пальцев ног профессионального спортсмена-бегуна.
– Я бы не стал на это рассчитывать, – сказал Абу. – Все зависело бы от многих причин. Если подобное совершено во имя Бога или страны, то нет такого преступления, даже самого отвратительного, которое общественность не могла бы простить.
К девяти часам «И+И» если и не прыгал от радости и не раскачивался, то уж по крайней мере подскакивал, как Бумер Петуэй на своей здоровой ноге. Вернулись многие из тех, кто побывал в ресторане в пятницу вечером, причем некоторые привели с собой своих друзей. И хотя ресторан и не был заполнен до отказа, он тем не менее вместил максимальное количество людей по сравнению с воскресеньем, когда проходил Суперкубок. Причем в помещении царила присущая Суперкубку атмосфера напряженного ожидания.
Когда стрелки часов приблизились к десяти, все мужчины были уже на ногах, как будто в зале ожидалось вбрасывание мяча. Однако ожидали они отнюдь не вбрасывание, а прибытие шестнадцатилетней девушки, которую руководитель ближневосточного оркестра обычно неохотно представлял как Саломею.
Она появилась без всякого предупреждения и с минимумом фанфар. На ней были просвечивающие гаремные шаровары из шифона кричащей расцветки, на которые был надет куда более непрозрачный мета-костюм, состоявший из двух предметов – миниатюрного бюстгальтера и пояса, парчового, расшитого серебром и золотом и усеянного позвякивавшими дисками и цветочками. Сидевший низко на бедрах пояс представлял оптимальную возможность Лицезреть кожу нежного девичьего животика, при том, что пупок ее был замаскирован отдельной парчовой розеткой, этаким колючим каштаном, чьи шипы защищали нечто округлое и сладостное и вместе с тем плодородное, некий месопотамский орешек, еще не давший побегов.
Запястья девушки украшали алебастровые и металлические аэродромы, вмещавшие жужжавшие эскадрильи незримых пчел, лодыжки поблескивали бисером и позвякивали колокольчиками. Шею Саломеи опоясывал небольшой атолл стразов, к которому был подвешен более крупных размеров островок золота.
По мнению Эллен Черри, наряд это был онгепочкет – кричащий, банальный, что называется без изюминки. Однако присутствующим мнение Эллен Черри было совершенно неинтересно, даже Спайку Коэну.
Кроме всего прочего, следует отметить тот факт, что Саломея была босиком.
Ее рост от покрытых лаком ногтей на ногах и до макушки, которую венчали черные кудряшки волос, составлял пять футов три дюйма или пять футов и четыре дюйма. Вообще-то говоря, тело ее было стройным и по-змеиному гибким. Грудки девушки были маленькие и еще не до конца сформировавшиеся, а вот бедра отличались пышностью, таз широк и вполне приспособлен для того, чтобы рожать.
Несмотря на довольно густые брови, на лице Саломеи лежал отпечаток знойной красоты. Своей бледностью оно походило на цветущую ночами лилию; пухлые губки, казалось, были сделаны из мякоти мускусного арбуза. Длинный орлиный нос своим изящным изгибом напоминал завиток маленькой скрипки. На щеках и подбородке соседство тонкой кости с беззаботным детским жирком сочетало в себе грациозность скаковой лошади с выносливостью мула. Огромные влажные карие глаза излучали такое сияние и жар, что могли бы убедить любого химика в том, что шоколад, хотя и не является живым организмом, по меньшей мере – ископаемое топливо.
То, как она держала себя, не в меньшей степени, чем и ее внешность, превращало мужские сердца в беличьи клетки. Впервые оказавшись на сцене, Саломея смотрелась этаким испуганным олененком, пойманным лучами фар мчащегося на полной скорости грузовика. Чувствуя себя крайне смущенно и неуютно, она беспрестанно поправляла волосы, закатывала глаза, нервно сжимала в руке бубен, одергивала пояс и попеременно то неодобрительно оглядывала публику, то сама поеживалась под взглядами присутствующих. Однако эта ее застенчивость и смущение никоим образом не сдерживали свободных движений ее тела, стоило ей только начать свой танец. Со стороны складывалось впечатление, что она – жертва обольщения, девственница, которая, будучи обручена с другим мужчиной, испытывает к своему соблазнителю одно лишь презрение и потому пытается мысленно отгородиться от его ласк, но неожиданно обнаруживает, что, несмотря на внутреннее сопротивление, ее тело радостно откликается на них. Если и существует где-нибудь во вселенной иное явление с более мощной гарантией воспламенения мужского либидо, то его еще не занесли в соответствующие каталоги.
По мнению Эллен Черри, Саломея была всего лишь нескладной маленькой школьницей, которая «трогает свою попку, проверяя, не врезались ли в нее трусы». Но опять-таки окружающим ее мнение было совершенно неинтересно, и уж тем более детективу Шафто, который, вернувшись на свое место за столиком возле самой эстрады, возбудился настолько, что заключил сам себя под арест.
К Саломее никакие мнения не имели отношения. В отношении императрицы, поэтессы, поп-звезды мнения выражать не возбраняется, потому что такие женщины либо застыли навеки в янтарной капле истории, либо на всех парах мчатся к ней по иллюзорной дороге своего собственного времени. Саломея, с другой стороны, обладала качеством, которое было безвременным. Хотя она была невинна и молода, могло показаться, что у нее за плечами немалый опыт прожитых лет. Она производила впечатление умудренной жизнью, но не из желания сразить вас, произвести впечатление. Скорее нечто необычайное и значительное было присуще ей изначально – некое тайное знание или потаенная мудрость, светлая созидательная мощь или темная разрушительная сила, причем ни о той, ни о другой она никогда не задумывалась, поскольку не слишком обременяла себя какими-либо раздумьями.
Саломея встряхнула ожерельем: serpent a sonettes. Звякнула браслетами: rattleslang. Потрясла браслетами на лодыжках: culebra de cascabel. Ударила в бубен: skallerorm и Klapperschlange. И всем до единого собравшимся в ресторане мужчинам независимо от национальности и вероисповедания стало ясно: она из тех, кто водит дружбу со Змеем, это ему она позволила слизать кровь ее первых месячных, что она… о-о-о-у-у-у, что она… о-о-о-у-у-у, что она… о-о-о-у-у-у, что ей было ведомо то, что ведомо и Змею.
Чем более неистов становился ее танец, тем зримее становился образ пассивной, слегка неподатливой жертвы мужской энергии. И в то же самое время – хотя само время перестало существовать – она представляла собой ловушку, коварную опасность для всех мужчин. Сквозь завесу сизого табачного дыма и красного света, сквозь завесу белесого пара, поднимавшегося над подносами с фалафелем, каждое бесстрастное лицо – запертое в зоне между эго и наслаждением, тревогой и экстазом, – каждое лицо было устремлено на нее.
В тот вечер Эллен Черри была настолько занята выполнением второстепенных пожеланий посетителей, пожеланий выпить и поесть – вернее, главным образом выпить, – что у нее практически не было возможности задуматься над телефонным разговором с матерью. Любое решение относительно Бумера и того, следует или нет предупреждать его о возможных намерениях Бадди Винклера, пришлось отложить до лучших времен. Правда, первая реакция Эллен Черри была такова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63