Когда загорелись канделябры, зал ожил. Мы с Францем Якобом заглянули в помещение для оркестра. Оно находилось ниже уровня пола, как в театре, и ограждавшие его перильца были украшены блестящими херувимами.
– До чего прекрасный вечер! – Тетя Мод, вероятно, вспомнила такой же или другие вечера из отдаленного прошлого. Она открыла створки высоких окон и распахнула их. В зал хлынул свежий теплый воздух, и, привлеченные светом, закружились несколько мотыльков.
– Когда в последний раз использовался этот зал, Фредди? – спросила тетя Мод, и со своего насеста в оркестре я увидела, что дядя Фредди помедлил с ответом.
– Я не очень помню… – начал он, и тетя Мод бросила на него презрительный взгляд.
– Ты прекрасно помнишь, Фредди, как и я, бал Констанцы. Ее первый выход в свет. На ней было ужасно вульгарное платье. Фредди, заведи граммофон.
В собрании пластинок моей матери дяде Фредди удалось обнаружить две приличные пластинки с танцевальной музыкой, на обеих были записи венских вальсов.
Под звуки «Голубого Дуная» на середину зала вышли тетя Мод и дядя Фредди; тетя Мод держалась прямо, с королевской надменностью, а у дяди Фредди тут же сбилось дыхание.
Затем настал черед тети Мод и Франца Якоба. Как и все, что он делал, танцевал Франц Якоб торжественно и серьезно. Подойдя к моей тете, он склонил голову в поклоне, а потом приобнял ее за талию. Тетя Мод была высокой, а Франц Якоб не отличался большим ростом для своего возраста. Макушка его была на уровне затянутого в корсет бюста тети Мод. Франц Якоб вежливо отвел голову, и они начали кружиться по залу. Мой друг надел свой лучший костюм коричневого цвета, штаны, застегивавшиеся на пуговички под коленками. На ногах у него были, как обычно, прочные, хорошо вычищенные ботинки, которые подходили скорее для прогулок по сельским дорогам, а не для танцев. Они представляли собой странную пару – тетя Мод, полная эдвардианской чопорности, и подтянутый, юркий, как марионетка, Франц Якоб. Мы с дядей Фредди наблюдали за ними, после чего я вытащила дядю Фредди, который признался, что предпочел бы чарльстон, а вальс вообще не его стихия. Затем настала очередь мне танцевать с Францем Якобом.
Тетя Мод, расположившись на маленьком золоченом стульчике, стала давать мне указания: «Откидывайся, Викки, от талии! Изящнее! Господи, до чего неуклюжи сегодняшние дети!» Дядя Фредди возился с граммофоном, а мы с Францем Якобом продолжали кружить по залу.
У меня было лишь смутное представление, как следует двигаться, но Франц Якоб уверенно вел меня, и, когда музыка стала сходить на нет, я уже практически не спотыкалась. Мелодия была нежная и спокойная, и мы столь же легко и непринужденно танцевали. У меня слегка кружилась голова, и я мечтала о другом мире: о сиреневых вечерах и фиолетовых рассветах, о задумчивых городах и молодых девушках с белоснежными плечами в длинных белых перчатках, об аромате экзотических духов, о далеких звуках романсов. Мечты о Вене в английском доме.
Граммофон снова завел мелодию, и, лишь когда мы с Францем Якобом стали снова танцевать, я посмотрела на него. Я увидела, какое у него напряженное выражение, словно он думал лишь о последовательности движений, чтобы избежать других, более неприятных, мыслей. Я вспомнила, как он вел себя днем, его выражение, когда он из-за спины вглядывался в лес, и подумала, что он, может быть, продолжает видеть свои призраки, потому что у него были все такие же грустные глаза.
– Ты очень хорошо танцуешь, Франц Якоб. Ты знаешь все па.
– Моя сестра Ханна научила меня, – ответил он и остановился. – Es ist genug!.. Больше не будем. – Он отпустил меня и сделал шаг назад. В эту секунду я поняла, что он к чему-то прислушивается. Затем сквозь смолкающие звуки вальса я тоже услышала эти звуки, приглушенные длиной коридоров, но все же различимые: в другой части дома звонил телефон.
Я не уверена, развивались ли последующие события медленно или стремительно: похоже, что было и так и этак. Вильям в сопровождении дяди Фредди покинул зал, тетя Мод сразу же стала болтать и резко прервалась, когда он вернулся. Тетя Мод и дядя Фредди уединились, и в зале воцарилась оглушающая тишина.
Мы все перебрались в гостиную, где тетя Мод и дядя Фредди устроились около камина; они были смущены, как два заговорщика. Я думаю, они хотели поговорить со мной с глазу на глаз, но не могли набраться духу предложить Францу Якобу покинуть дом.
Мы продолжали находиться в таком положении, когда дядя Фредди наконец сообщил мне, что произошел несчастный случай, а тетя Мод добавила, что пока еще ничего не ясно, но я должна быть храброй девочкой. Их слова доходили до меня как бы издалека. До сегодняшнего дня я не могу припомнить, что же они мне говорили. Но я отлично вижу Франца Якоба: он стоял, слушая, рядом со мной и не отрывал взгляда от шнуровки своих ботинок. Когда дядя Фредди и тетя Мод замолчали, Франц Якоб отошел.
Подойдя к окну, он откинул старую портьеру и выглянул наружу.
В небе стояла полная луна, она серебрила петушка, который венчал конек на конюшне; лес стоял сплетением теней, озеро отливало блеском металла, в котором мешались свет и тени. Франц Якоб смотрел на Винтеркомб… после чего позволил портьере упасть.
– Es geht los, – пробормотал он, затем, заметив, что я услышала его и ничего не поняла, он перевел: – Начинается, – сказал он. – Снова все начинается, и я знал, что все так и будет. Я услышал это еще днем.
* * *
Через неделю мне сообщили, что мои отец и мать погибли. Наконец я поняла все эти разговоры об аварии, о больнице. Теперь я знаю, что дядю Фредди сразу же уведомили, что их нет в живых, во время первого же телефонного разговора, но было решено, что мне будет не так тяжело, если истина дойдет до меня постепенно. В конце концов, он выложил мне всю правду, потому что у него было доброе сердце и он не мог видеть, что я продолжаю питать надежды. Даже когда он мне все рассказал, продолжали оставаться сомнения, которые так и остались неразрешенными до сегодняшнего дня: никто не мог достоверно выяснить, как погибли мои родители, почему; и та информация, которую удалось получить дяде Фредди и тете Мод, оказалась достаточно противоречивой.
Винифред Хантер-Кут, что звонила в тот вечер, говорила что-то о волнениях, об уличном насилии и о грубости нацистов. Тетушка Мод, которой доводилось знать фон Риббентропа, немецкого министра иностранных дел, написала возмущенное письмо и в вежливых уклончивых выражениях была проинформирована в ответ, что произошел пограничный инцидент, ошибочное задержание, которое, естественно, будет расследовано властями рейха на самом высоком уровне.
Много лет спустя, уже после войны, я попыталась выяснить истину и потерпела неудачу. Произошел небольшой инцидент в месяцы, предшествовавшие военному вторжению; все отчеты были отправлены в Берлин, где и уничтожены. А в то время газеты только коротко сообщили об инциденте. Я знаю, что один из старых друзей отца внес запрос в палату общин, но в силу всеобщего напряжения, царившего в том месяце, на такие запросы старались не обращать внимания. С тех пор, как в британском морском флоте была объявлена всеобщая мобилизация, смерть моих родителей перестала быть новостью. А когда Чемберлен вернулся из Мюнхена с обещанием мира для нашего поколения, газеты полностью потеряли к ней интерес: нашлись более важные материалы для обсуждения.
Время умеет по-своему затягивать раны, и в течение последовавших недель происходило многое, чего я просто не помню: если сейчас я начинаю обращаться памятью к прошлому, то ярко вижу отдельные образы, ожерелье из стеклянных бус – и провалы в памяти, которые так и не могу заполнить. Тела моих родителей морем доставили в Англию, и погребение состоялось в Винтеркомбе. Маленькая церквушка была переполнена, и я, помню, была удивлена этим, ибо мои родители редко посещали ее и мне казалось, что у них не так много друзей. Явился и мой крестный отец Векстон, ибо он дружил с моей матерью так же, как и с дядей Стини; он стоял на кафедре и читал свои стихи о времени и переменах, которых я не понимала, но которые заставили Дженну, сидевшую рядом со мной, проронить слезу. Прибыли несколько друзей отца из полка, в котором он воевал в первую войну, и родители других друзей, рядом с которыми он находился в окопах и которые не вернулись с войны. Были представители из детского дома и из многочисленных благотворительных организаций, с которыми сотрудничала моя мать. Пришли ребятишки из сиротского приюта – с траурными повязками на рукавах их коричневых костюмчиков, и мой друг Франц Якоб, который сидел на скамейке рядом со мной.
Когда все было кончено, Винифред Хантер-Кут, которая очень громко пела псалмы, высокая и величественная, в черном костюме, прижала меня к своей могучей груди и одарила поцелуем, пощекотав кожу усиками на верхней губе. Затем она повела меня угощать сладким чаем и бутербродами с рыбным паштетом; она сказала, что моя мать была самым прекрасным человеком из всех, кого она только встречала. «Самым! – вскричала она, обводя взглядом помещение, словно предполагая, что кто-то может возразить ей. – Самым. Ее ничто не могло устрашить. У нее было львиное сердце! Я-то знаю!»
Этим вечером, когда все ушли, а тетя Мод, сказавшись больной, пораньше пошла в постель, я поднялась в классную комнату, нашла свой атлас и притащила его к дяде Фредди. Меня сверлила мысль, что решительно не понимаю, что произошло, но если я найду место, где все случилось, то мне все станет понятно.
Я все объяснила дяде Фредди и открыла атлас на развороте, где был изображен весь мир. Немалая часть его была залита красным цветом, изображавшим Британскую империю, где, как мне когда-то объяснил дядя Фредди, никогда не заходит солнце. Тут же располагалась Америка, где жила Констанца, была Европа, где так часто менялись границы и вскоре их ожидали очередные изменения.
– Где это случилось, дядя Фредди? – спросила я, и дядя Фредди с безнадежным смущением уставился на карту.
Думаю, он и сам этого не знал, но видел, насколько я серьезна, и по размышлении решительно ткнул указательным пальцем в Германию.
– Вот, – сказал он. – Примерно здесь, Виктория.
Я уставилась на точку, в которую он указывал, где-то слева от Берлина. И тут, к моему величайшему удивлению, потому что дядя Фредди был взрослым человеком, он закрыл лицо руками. Когда оно снова предстало передо мной и он высморкался, то с мольбой уставился на меня, словно он был ребенком, а я взрослой.
– Понимаешь… столько всплыло в памяти. Как мы жили здесь… еще детьми. Последняя война. Ты же знаешь, что твой отец воевал, а я нет, Виктория. Мог, но не сделал. Наверно, струсил.
– Я уверена, что вы не были трусом, дядя Фредди. Вы водили санитарную машину, вы…
– Нет, я был тогда трусом. И продолжаю оставаться им. – Он тяжело, с хрипом выдохнул и уставился на меня грустными карими глазами. – Ты же знаешь, как это ужасно. Просто ужасно! Я никак не могу прийти в себя. О Виктория, что же нам делать?
– Все будет в порядке. Мы справимся, мы же вместе. – Я говорила очень быстро, с интонацией своей матери, потому что боялась, что дядя Фредди может начать плакать. – Скоро приедет дядя Стини, – сказала я. – И тогда все пойдет на лад. Дядя Стини знает, что делать.
Похоже, это сообщение несколько приободрило дядю Фредди, потому что он просветлел.
– Это верно. Стини ничто не может вышибить из седла. Он поймет, как справиться… А теперь, думаю, вам пора в кроватку, юная леди.
Я хотела спросить его, почему ему так нужно найти возможность справиться, но дядя Фредди лишил меня этой возможности, послав наверх, и, когда Дженна уложила меня, он зашел в уже темную детскую. Он сообщил, что хочет почитать мне книжку, чтобы я скорее уснула.
Дядя Фредди читал весьма выразительно, но его выбор текста не очень устраивал меня, как и романы тети Мод. Той ночью, помнится мне, он читал историю, которая каким-то образом была сходна с тем, что происходило вокруг, ибо это была детективная история с убийством. Дядя Фредди, который получал удовольствие от описания таких кровавых событий, читал загробным голосом, вытаращив глаза.
Дядя Стини явился, как и сообщал в телеграмме, с опозданием на три дня, ибо не мог раньше получить место на судне, отходившем из Нью-Йорка. Он любил все организовывать, и чем сложнее была задача, тем лучше. Я видела, как в предвкушении подобных мероприятий у него заблестели глаза, когда я зашла к нему в комнату. Он дал мне шоколадный трюфель, который был слегка помят, и для успокоения сделал несколько глотков из своей серебряной фляжки.
– Итак, – сказал он. – Я хотел тебе сообщить, дорогая Викки, что все устраивается как нельзя лучше. Я все превосходно организовал. Хотя, надо сказать… – он легонько подтолкнул меня. – Во-первых, мне пришлось выдержать небольшое сражение. Всего лишь недоразумение. Будь хорошей девочкой и подожди наверху. Я должен переговорить с твоей тетей Мод.
Меня несколько обеспокоила его неуверенность. Ведь я же и так знала, что все налаживается в той мере, насколько это вообще могло быть. Я остаюсь в Винтеркомбе с Дженной и Вильямом; тетя Мод станет время от времени навещать нас, дядя Фредди будет проводить тут большую часть времени, а дядя Стини – баловать нас своими налетами. Что еще надо налаживать?
Какое-то время, как он и попросил, я оставалась наверху, затем выбралась на лестничную площадку, а после – поскольку перепалка, похоже, заняла много времени – спустилась вниз по лестнице. Дверь в гостиную была приоткрыта, и я ясно слышала убедительный голос дяди Стини.
– Только через мой труп! – разъяренным тоном объявила тетя Мод, но дядя Стини перебил ее:
– Мод, дорогая, возьмись же за ум! Надвигается война. И если ты веришь в миротворцев, то я нет, как и Фредди. Чего еще ты ждешь? Денег нет. Фредди не может присматривать за ней. Я уверен, что ты не заставишь и меня исполнять эту роль. Бедная маленькая малышка совершенно подавлена. Ей надо покинуть это место, все забыть.
– Никогда! Только не к этой женщине! Я не позволю, Стини! И никаких разговоров на эту тему больше не будет, понимаешь? Пусть даже ты вбил это в свою тупую башку, но больше ничего не будет. Таковой проблемы не существует, ты ее выдумал. Виктория отправится в Лондон и будет жить со мной.
– В тупую башку? – Дядя Стини вроде стал заводиться. – Я далеко не тупоголов. Да станет тебе известно: все тщательно продумано! Так уж вышло, что ты относишься к Констанце с предубеждением, но она – крестная мать ребенка…
– Крестная мать? Это было ошибкой! Как я и говорила в свое время.
– Как только до нее дошло известие, она сразу же предложила взять Викторию к себе. Немедленно. Сразу же. Без промедления…
– Ничего подобного сделать ей не удастся, и можешь сообщить ей, Стини, что я буду ей весьма благодарна, если она ни во что не будет вмешиваться. Виктория отправится в Лондон со мной!
– А когда начнется война? Что тогда? Ты останешься в Лондоне, не так ли? Должен сказать, что это не очень умное решение. Кроме того, ты не в лучшем состоянии, ты уже далеко не молода.
– У меня нет старческого слабоумия, Стини, если у тебя хватит благородства это признать.
– Америка – сейчас самое подходящее место. Если разразится война, Виктория будет в безопасности. Ради Бога, Мод, мы же не говорим, что она там останется на вечные времена – только на время. Ребенку это пойдет на пользу. Она всегда хотела познакомиться с Констанцей. Ты же помнишь, как она вечно спрашивала о ней.
– Ты выпил, Стини?
– Нет. Не выпил.
– Да, ты пил. У тебя глаза розовые… Я всегда могу тебя уличить. Когда ты начинаешь выходить из себя, я сразу же вижу, что ты врешь. Говорить больше не о чем. Если ты забудешь свои идиотские планы, я забуду, что когда-то ты предлагал их.
– Забыть я не могу, – резко и сердито ответил дядя Стини. – И мне придется указать тебе, Мод, что опекунами являемся мы с Фредди, а не ты – то есть окончательное решение принимать нам.
– Пф-ф-ф! Фредди согласен со мной, не так ли, Фредди?
– Ну, – я услышала, как дядя Фредди тяжело вздохнул: ему никогда не нравилось выступать в роли арбитра. – Ясно, что в словах Мод есть определенный смысл. – Он помолчал. – С другой стороны, и Стини говорит с толком. Я хочу сказать, что, если разразится война, лучше находиться в Америке. Но по сути, я не думаю, что Констанца…
Вот так это и продолжалось: пререкания, примирения и снова споры.
Отходя ко сну, я не сомневалась, что тетя Мод одержит верх, потому что она, несмотря на возраст и некоторую рассеянность, обладала неоспоримой волей к победе, когда ей бросали вызов. Я долго и старательно молилась, чтобы победила тетя Мод и чтобы я отправилась жить с ней в Лондон. Если она потерпит поражение, я видела перед собой мрачное будущее. Я отправляюсь в Нью-Йорк жить со своей крестной Констанцей, как я недавно молилась дважды в день в течение стольких месяцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
– До чего прекрасный вечер! – Тетя Мод, вероятно, вспомнила такой же или другие вечера из отдаленного прошлого. Она открыла створки высоких окон и распахнула их. В зал хлынул свежий теплый воздух, и, привлеченные светом, закружились несколько мотыльков.
– Когда в последний раз использовался этот зал, Фредди? – спросила тетя Мод, и со своего насеста в оркестре я увидела, что дядя Фредди помедлил с ответом.
– Я не очень помню… – начал он, и тетя Мод бросила на него презрительный взгляд.
– Ты прекрасно помнишь, Фредди, как и я, бал Констанцы. Ее первый выход в свет. На ней было ужасно вульгарное платье. Фредди, заведи граммофон.
В собрании пластинок моей матери дяде Фредди удалось обнаружить две приличные пластинки с танцевальной музыкой, на обеих были записи венских вальсов.
Под звуки «Голубого Дуная» на середину зала вышли тетя Мод и дядя Фредди; тетя Мод держалась прямо, с королевской надменностью, а у дяди Фредди тут же сбилось дыхание.
Затем настал черед тети Мод и Франца Якоба. Как и все, что он делал, танцевал Франц Якоб торжественно и серьезно. Подойдя к моей тете, он склонил голову в поклоне, а потом приобнял ее за талию. Тетя Мод была высокой, а Франц Якоб не отличался большим ростом для своего возраста. Макушка его была на уровне затянутого в корсет бюста тети Мод. Франц Якоб вежливо отвел голову, и они начали кружиться по залу. Мой друг надел свой лучший костюм коричневого цвета, штаны, застегивавшиеся на пуговички под коленками. На ногах у него были, как обычно, прочные, хорошо вычищенные ботинки, которые подходили скорее для прогулок по сельским дорогам, а не для танцев. Они представляли собой странную пару – тетя Мод, полная эдвардианской чопорности, и подтянутый, юркий, как марионетка, Франц Якоб. Мы с дядей Фредди наблюдали за ними, после чего я вытащила дядю Фредди, который признался, что предпочел бы чарльстон, а вальс вообще не его стихия. Затем настала очередь мне танцевать с Францем Якобом.
Тетя Мод, расположившись на маленьком золоченом стульчике, стала давать мне указания: «Откидывайся, Викки, от талии! Изящнее! Господи, до чего неуклюжи сегодняшние дети!» Дядя Фредди возился с граммофоном, а мы с Францем Якобом продолжали кружить по залу.
У меня было лишь смутное представление, как следует двигаться, но Франц Якоб уверенно вел меня, и, когда музыка стала сходить на нет, я уже практически не спотыкалась. Мелодия была нежная и спокойная, и мы столь же легко и непринужденно танцевали. У меня слегка кружилась голова, и я мечтала о другом мире: о сиреневых вечерах и фиолетовых рассветах, о задумчивых городах и молодых девушках с белоснежными плечами в длинных белых перчатках, об аромате экзотических духов, о далеких звуках романсов. Мечты о Вене в английском доме.
Граммофон снова завел мелодию, и, лишь когда мы с Францем Якобом стали снова танцевать, я посмотрела на него. Я увидела, какое у него напряженное выражение, словно он думал лишь о последовательности движений, чтобы избежать других, более неприятных, мыслей. Я вспомнила, как он вел себя днем, его выражение, когда он из-за спины вглядывался в лес, и подумала, что он, может быть, продолжает видеть свои призраки, потому что у него были все такие же грустные глаза.
– Ты очень хорошо танцуешь, Франц Якоб. Ты знаешь все па.
– Моя сестра Ханна научила меня, – ответил он и остановился. – Es ist genug!.. Больше не будем. – Он отпустил меня и сделал шаг назад. В эту секунду я поняла, что он к чему-то прислушивается. Затем сквозь смолкающие звуки вальса я тоже услышала эти звуки, приглушенные длиной коридоров, но все же различимые: в другой части дома звонил телефон.
Я не уверена, развивались ли последующие события медленно или стремительно: похоже, что было и так и этак. Вильям в сопровождении дяди Фредди покинул зал, тетя Мод сразу же стала болтать и резко прервалась, когда он вернулся. Тетя Мод и дядя Фредди уединились, и в зале воцарилась оглушающая тишина.
Мы все перебрались в гостиную, где тетя Мод и дядя Фредди устроились около камина; они были смущены, как два заговорщика. Я думаю, они хотели поговорить со мной с глазу на глаз, но не могли набраться духу предложить Францу Якобу покинуть дом.
Мы продолжали находиться в таком положении, когда дядя Фредди наконец сообщил мне, что произошел несчастный случай, а тетя Мод добавила, что пока еще ничего не ясно, но я должна быть храброй девочкой. Их слова доходили до меня как бы издалека. До сегодняшнего дня я не могу припомнить, что же они мне говорили. Но я отлично вижу Франца Якоба: он стоял, слушая, рядом со мной и не отрывал взгляда от шнуровки своих ботинок. Когда дядя Фредди и тетя Мод замолчали, Франц Якоб отошел.
Подойдя к окну, он откинул старую портьеру и выглянул наружу.
В небе стояла полная луна, она серебрила петушка, который венчал конек на конюшне; лес стоял сплетением теней, озеро отливало блеском металла, в котором мешались свет и тени. Франц Якоб смотрел на Винтеркомб… после чего позволил портьере упасть.
– Es geht los, – пробормотал он, затем, заметив, что я услышала его и ничего не поняла, он перевел: – Начинается, – сказал он. – Снова все начинается, и я знал, что все так и будет. Я услышал это еще днем.
* * *
Через неделю мне сообщили, что мои отец и мать погибли. Наконец я поняла все эти разговоры об аварии, о больнице. Теперь я знаю, что дядю Фредди сразу же уведомили, что их нет в живых, во время первого же телефонного разговора, но было решено, что мне будет не так тяжело, если истина дойдет до меня постепенно. В конце концов, он выложил мне всю правду, потому что у него было доброе сердце и он не мог видеть, что я продолжаю питать надежды. Даже когда он мне все рассказал, продолжали оставаться сомнения, которые так и остались неразрешенными до сегодняшнего дня: никто не мог достоверно выяснить, как погибли мои родители, почему; и та информация, которую удалось получить дяде Фредди и тете Мод, оказалась достаточно противоречивой.
Винифред Хантер-Кут, что звонила в тот вечер, говорила что-то о волнениях, об уличном насилии и о грубости нацистов. Тетушка Мод, которой доводилось знать фон Риббентропа, немецкого министра иностранных дел, написала возмущенное письмо и в вежливых уклончивых выражениях была проинформирована в ответ, что произошел пограничный инцидент, ошибочное задержание, которое, естественно, будет расследовано властями рейха на самом высоком уровне.
Много лет спустя, уже после войны, я попыталась выяснить истину и потерпела неудачу. Произошел небольшой инцидент в месяцы, предшествовавшие военному вторжению; все отчеты были отправлены в Берлин, где и уничтожены. А в то время газеты только коротко сообщили об инциденте. Я знаю, что один из старых друзей отца внес запрос в палату общин, но в силу всеобщего напряжения, царившего в том месяце, на такие запросы старались не обращать внимания. С тех пор, как в британском морском флоте была объявлена всеобщая мобилизация, смерть моих родителей перестала быть новостью. А когда Чемберлен вернулся из Мюнхена с обещанием мира для нашего поколения, газеты полностью потеряли к ней интерес: нашлись более важные материалы для обсуждения.
Время умеет по-своему затягивать раны, и в течение последовавших недель происходило многое, чего я просто не помню: если сейчас я начинаю обращаться памятью к прошлому, то ярко вижу отдельные образы, ожерелье из стеклянных бус – и провалы в памяти, которые так и не могу заполнить. Тела моих родителей морем доставили в Англию, и погребение состоялось в Винтеркомбе. Маленькая церквушка была переполнена, и я, помню, была удивлена этим, ибо мои родители редко посещали ее и мне казалось, что у них не так много друзей. Явился и мой крестный отец Векстон, ибо он дружил с моей матерью так же, как и с дядей Стини; он стоял на кафедре и читал свои стихи о времени и переменах, которых я не понимала, но которые заставили Дженну, сидевшую рядом со мной, проронить слезу. Прибыли несколько друзей отца из полка, в котором он воевал в первую войну, и родители других друзей, рядом с которыми он находился в окопах и которые не вернулись с войны. Были представители из детского дома и из многочисленных благотворительных организаций, с которыми сотрудничала моя мать. Пришли ребятишки из сиротского приюта – с траурными повязками на рукавах их коричневых костюмчиков, и мой друг Франц Якоб, который сидел на скамейке рядом со мной.
Когда все было кончено, Винифред Хантер-Кут, которая очень громко пела псалмы, высокая и величественная, в черном костюме, прижала меня к своей могучей груди и одарила поцелуем, пощекотав кожу усиками на верхней губе. Затем она повела меня угощать сладким чаем и бутербродами с рыбным паштетом; она сказала, что моя мать была самым прекрасным человеком из всех, кого она только встречала. «Самым! – вскричала она, обводя взглядом помещение, словно предполагая, что кто-то может возразить ей. – Самым. Ее ничто не могло устрашить. У нее было львиное сердце! Я-то знаю!»
Этим вечером, когда все ушли, а тетя Мод, сказавшись больной, пораньше пошла в постель, я поднялась в классную комнату, нашла свой атлас и притащила его к дяде Фредди. Меня сверлила мысль, что решительно не понимаю, что произошло, но если я найду место, где все случилось, то мне все станет понятно.
Я все объяснила дяде Фредди и открыла атлас на развороте, где был изображен весь мир. Немалая часть его была залита красным цветом, изображавшим Британскую империю, где, как мне когда-то объяснил дядя Фредди, никогда не заходит солнце. Тут же располагалась Америка, где жила Констанца, была Европа, где так часто менялись границы и вскоре их ожидали очередные изменения.
– Где это случилось, дядя Фредди? – спросила я, и дядя Фредди с безнадежным смущением уставился на карту.
Думаю, он и сам этого не знал, но видел, насколько я серьезна, и по размышлении решительно ткнул указательным пальцем в Германию.
– Вот, – сказал он. – Примерно здесь, Виктория.
Я уставилась на точку, в которую он указывал, где-то слева от Берлина. И тут, к моему величайшему удивлению, потому что дядя Фредди был взрослым человеком, он закрыл лицо руками. Когда оно снова предстало передо мной и он высморкался, то с мольбой уставился на меня, словно он был ребенком, а я взрослой.
– Понимаешь… столько всплыло в памяти. Как мы жили здесь… еще детьми. Последняя война. Ты же знаешь, что твой отец воевал, а я нет, Виктория. Мог, но не сделал. Наверно, струсил.
– Я уверена, что вы не были трусом, дядя Фредди. Вы водили санитарную машину, вы…
– Нет, я был тогда трусом. И продолжаю оставаться им. – Он тяжело, с хрипом выдохнул и уставился на меня грустными карими глазами. – Ты же знаешь, как это ужасно. Просто ужасно! Я никак не могу прийти в себя. О Виктория, что же нам делать?
– Все будет в порядке. Мы справимся, мы же вместе. – Я говорила очень быстро, с интонацией своей матери, потому что боялась, что дядя Фредди может начать плакать. – Скоро приедет дядя Стини, – сказала я. – И тогда все пойдет на лад. Дядя Стини знает, что делать.
Похоже, это сообщение несколько приободрило дядю Фредди, потому что он просветлел.
– Это верно. Стини ничто не может вышибить из седла. Он поймет, как справиться… А теперь, думаю, вам пора в кроватку, юная леди.
Я хотела спросить его, почему ему так нужно найти возможность справиться, но дядя Фредди лишил меня этой возможности, послав наверх, и, когда Дженна уложила меня, он зашел в уже темную детскую. Он сообщил, что хочет почитать мне книжку, чтобы я скорее уснула.
Дядя Фредди читал весьма выразительно, но его выбор текста не очень устраивал меня, как и романы тети Мод. Той ночью, помнится мне, он читал историю, которая каким-то образом была сходна с тем, что происходило вокруг, ибо это была детективная история с убийством. Дядя Фредди, который получал удовольствие от описания таких кровавых событий, читал загробным голосом, вытаращив глаза.
Дядя Стини явился, как и сообщал в телеграмме, с опозданием на три дня, ибо не мог раньше получить место на судне, отходившем из Нью-Йорка. Он любил все организовывать, и чем сложнее была задача, тем лучше. Я видела, как в предвкушении подобных мероприятий у него заблестели глаза, когда я зашла к нему в комнату. Он дал мне шоколадный трюфель, который был слегка помят, и для успокоения сделал несколько глотков из своей серебряной фляжки.
– Итак, – сказал он. – Я хотел тебе сообщить, дорогая Викки, что все устраивается как нельзя лучше. Я все превосходно организовал. Хотя, надо сказать… – он легонько подтолкнул меня. – Во-первых, мне пришлось выдержать небольшое сражение. Всего лишь недоразумение. Будь хорошей девочкой и подожди наверху. Я должен переговорить с твоей тетей Мод.
Меня несколько обеспокоила его неуверенность. Ведь я же и так знала, что все налаживается в той мере, насколько это вообще могло быть. Я остаюсь в Винтеркомбе с Дженной и Вильямом; тетя Мод станет время от времени навещать нас, дядя Фредди будет проводить тут большую часть времени, а дядя Стини – баловать нас своими налетами. Что еще надо налаживать?
Какое-то время, как он и попросил, я оставалась наверху, затем выбралась на лестничную площадку, а после – поскольку перепалка, похоже, заняла много времени – спустилась вниз по лестнице. Дверь в гостиную была приоткрыта, и я ясно слышала убедительный голос дяди Стини.
– Только через мой труп! – разъяренным тоном объявила тетя Мод, но дядя Стини перебил ее:
– Мод, дорогая, возьмись же за ум! Надвигается война. И если ты веришь в миротворцев, то я нет, как и Фредди. Чего еще ты ждешь? Денег нет. Фредди не может присматривать за ней. Я уверен, что ты не заставишь и меня исполнять эту роль. Бедная маленькая малышка совершенно подавлена. Ей надо покинуть это место, все забыть.
– Никогда! Только не к этой женщине! Я не позволю, Стини! И никаких разговоров на эту тему больше не будет, понимаешь? Пусть даже ты вбил это в свою тупую башку, но больше ничего не будет. Таковой проблемы не существует, ты ее выдумал. Виктория отправится в Лондон и будет жить со мной.
– В тупую башку? – Дядя Стини вроде стал заводиться. – Я далеко не тупоголов. Да станет тебе известно: все тщательно продумано! Так уж вышло, что ты относишься к Констанце с предубеждением, но она – крестная мать ребенка…
– Крестная мать? Это было ошибкой! Как я и говорила в свое время.
– Как только до нее дошло известие, она сразу же предложила взять Викторию к себе. Немедленно. Сразу же. Без промедления…
– Ничего подобного сделать ей не удастся, и можешь сообщить ей, Стини, что я буду ей весьма благодарна, если она ни во что не будет вмешиваться. Виктория отправится в Лондон со мной!
– А когда начнется война? Что тогда? Ты останешься в Лондоне, не так ли? Должен сказать, что это не очень умное решение. Кроме того, ты не в лучшем состоянии, ты уже далеко не молода.
– У меня нет старческого слабоумия, Стини, если у тебя хватит благородства это признать.
– Америка – сейчас самое подходящее место. Если разразится война, Виктория будет в безопасности. Ради Бога, Мод, мы же не говорим, что она там останется на вечные времена – только на время. Ребенку это пойдет на пользу. Она всегда хотела познакомиться с Констанцей. Ты же помнишь, как она вечно спрашивала о ней.
– Ты выпил, Стини?
– Нет. Не выпил.
– Да, ты пил. У тебя глаза розовые… Я всегда могу тебя уличить. Когда ты начинаешь выходить из себя, я сразу же вижу, что ты врешь. Говорить больше не о чем. Если ты забудешь свои идиотские планы, я забуду, что когда-то ты предлагал их.
– Забыть я не могу, – резко и сердито ответил дядя Стини. – И мне придется указать тебе, Мод, что опекунами являемся мы с Фредди, а не ты – то есть окончательное решение принимать нам.
– Пф-ф-ф! Фредди согласен со мной, не так ли, Фредди?
– Ну, – я услышала, как дядя Фредди тяжело вздохнул: ему никогда не нравилось выступать в роли арбитра. – Ясно, что в словах Мод есть определенный смысл. – Он помолчал. – С другой стороны, и Стини говорит с толком. Я хочу сказать, что, если разразится война, лучше находиться в Америке. Но по сути, я не думаю, что Констанца…
Вот так это и продолжалось: пререкания, примирения и снова споры.
Отходя ко сну, я не сомневалась, что тетя Мод одержит верх, потому что она, несмотря на возраст и некоторую рассеянность, обладала неоспоримой волей к победе, когда ей бросали вызов. Я долго и старательно молилась, чтобы победила тетя Мод и чтобы я отправилась жить с ней в Лондон. Если она потерпит поражение, я видела перед собой мрачное будущее. Я отправляюсь в Нью-Йорк жить со своей крестной Констанцей, как я недавно молилась дважды в день в течение стольких месяцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93