Хоть какое-то разнообразие! Уже то, что я не мылся…»
Фредди дошел до конца страницы и поднял взгляд на Констанцу. Она ответила безразлично: «Переверни страницу». Фредди так и поступил, он начал со следующей страницы.
«…давало повод для интересных вариантов. Обстоятельства были за меня, мой поезд пришел вовремя, и еще одна моя птичка ждала меня в своем будуаре.
Я подождал, пока горничная вышла из комнаты, и принялся за нее. Поставил ее на четыре точки, задрав ее зад кверху – она покорилась как обычно, и кончила почти сразу, как всегда громко. Я дергался будто сумасшедший добрых пять минут, а перед глазами у меня все время вертелась та другая сучка. Мой член горел, как кочерга в углях, и все же я боялся, что не смогу довести дело до естественного завершения. Постарался – и кончил. Всего лишь несколько толчков, но от нее уже пахло мною.
Она постаралась изобразить восторг, хотя, по правде, я знал, что она растерянна, и ее растерянность стала для меня завершающим удовольствием. Теперь я помылся – у гвоздичного мыла замечательный запах супружеской измены, – но не разрешил помыться ей. Пусть она будет такой в гостиной, в своем синем кресле, а рядом с ней разляжется этот ублюдок – ее муж, как он обычно любит, на красном диване. Там, с остальными гостями, рядом с чайным столиком, китайским фарфором и серебряным чайником, от ее влагалища будут распространяться запахи моей спермы и ее соков.
Она так и поступила: я таки смогу научить ее, что к чему. Интересно, унюхает ли ее муж запах нашей случки – и почти убедил себя, что да, как это ни покажется неблагоразумным.
Я же был с ним предельно вежлив, даже излишне разговорчив – это стопроцентная гарантия привести его в наихудшее расположение духа. В шесть я удалился, чтобы принять ванну и переодеться к обеду.
Итак, всего лишь за несколько часов я дважды принял участие в замечательном представлении, хотя убежден, что перекрыть такое достижение – раз плюнуть. В моей комнате горит камин, в руке – бокал виски: подведем итоги и выкурим хорошую сигару.
Ах, Шоукросс, говорю я себе сейчас: награды адюльтера необычайно приятны, так же приятны, как и возмездие…»
* * *
Фредди дошел до конца страницы и до конца самой записи. Он глядел в тетрадь, а слова расплывались у него перед глазами: голубое кресло, красный диван. Никогда больше, говорил себе Фредди, он не возьмет в руки эту чудовищную тетрадь, хотя на самом деле следующие несколько недель он будет перечитывать их снова и снова.
– Голубое кресло?
– Да.
– «Еще одна моя птичка»? Что это значит?
– Тебе это прекрасно известно. Так же, как и мне.
– Мне ничего не известно, ничего! – Фредди схватил Констанцу за руку. – Это ты должна мне все объяснить. Он твой отец.
Констанца выдернула руку. Не говоря ни слова, бледная, она снова протянула ему блокнот, перевернула страницу или две и показала ему оглавление.
«Винтеркомб, – прочитал Фредди, – 3 октября 1906 г.».
– Все началось в этот год. Летом. Длилось долго, четыре года. Это все здесь. Он часто называл твою мать так – «еще одна моя птичка». Можешь сам убедиться, если хочешь.
– Четыре года?
– Да. Четыре года. В действительности до самого того дня, когда он погиб. – Внезапно лицо Констанцы исказилось, она закрыла глаза, прижала руки к груди, качаясь из стороны в сторону, словно в тяжелом экстазе отчаяния.
Фредди, готовый было разразиться обвинениями в адрес Шоукросса, перепуганно уставился на Констанцу. Ее губы кривились в беззвучном крике.
– Конни, не надо… не надо. Прошу тебя, перестань. Ты пугаешь меня. Погоди… Послушай! Возможно, это все ложь. Он просто сочинил все это, словно один из своих романов. Это просто не может быть правдой. Моя мать?! Нет, этого не может быть. Конни, пожалуйста, угомонись, послушай меня…
– Нет! – закричала Констанца, оттолкнув Фредди что было сил. – Это просто правда! Я проверила все даты. И еще: я сама их видела вдвоем…
– Ты видела их? Неправда…
– Видела. Случайно, раз или два. В лесу – они обычно встречались в лесу. Увидела и сразу убежала. И еще раз на ступеньках – они уже спускались по лестнице в доме. Вот так. Я все помню.
Фредди заплакал. Слезы сами полились из глаз неожиданно – он не плакал много лет. Фредди видел свою мать: вот она в саду, зовет его, вот она входит в его спальню, чтобы поцеловать его и пожелать спокойной ночи. Видел ее в тысяче разных образов, но всегда одинаково доброй, заботливой, преданной. Но сейчас из ее прикосновений, из спокойствия ее рук, из уверенности в ее заботе проступил другой образ – уродливый, заслонивший все, что было прежде.
– Конни, пожалуйста… – он сжал ее руку. – Видишь, я тоже плачу. Это…
– Не прикасайся ко мне, Фредди. – Констанца попятилась от него, уперлась спиной в стену и, словно пытаясь укрыться, забилась в угол. Фредди было шагнул к ней, но Констанца опустилась на колени.
– Я хочу умереть… – прошептала она едва слышно. – Да. Вот так… да. Я хочу умереть.
* * *
Трус вдвойне. Во-первых, трус потому, что не бросил вызов своей матери и не поехал сражаться, во-вторых, трус по отношению к Констанце. Он единственный из всех знал, что произошло с ней на самом деле, знал, что причиной всему не просто инцидент в парке, в чем были убеждены все остальные члены его семьи. Болезнь Констанцы, ее очевидное угасание – причиной этому был ее отец, его дневники. Фредди был убежден, что Констанца умирает из-за того, что происходило в прошлом. И верхом трусости было не признать это перед всеми.
Эти мысли не давали Фредди покоя. Они укрывали мозг уродливой паутиной. От них болела голова и ныло под ложечкой. Из-за этого ему было так больно, из-за этого болела Констанца. Не только война, не только случившееся в парке, хотя и это, видимо, повлияло. Нет, все дело в прошлом, твердил он себе, это прошлое отравляло их существование. И Констанца решилась: раз нет противоядия от этой отравы, оставалось принять единственное решение – умереть.
Она не отступится, и через пару недель все будет кончено. Фредди знал, какая у нее сила воли.
– Так причиной всему Флосс и то, что произошло в парке?
Окленд остановил машину у обочины дороги. Они с Фредди вышли на тропинку, прилегавшую к изгороди в пологой, ровной ложбинке. Как прекрасна Англия в эту позднюю весеннюю пору: перед взором Фредди открывались зеленые поля и лужайки; овцы с ягнятами; ферма, укрывшаяся между холмов, – видно лишь, как поднимаются струйки дыма из очага; внизу тонкой полоской, словно нитка, белеет речушка…
Фредди задумался, подбирая слова поточнее, чтобы продолжить разговор.
– Все полагают, что началось с гибели собаки, – сказал он, отвечая на вопрос о Флоссе.
– Это уже последствия того, что продолжалось не один месяц. В конце концов все выплеснулось наружу.
– Она на самом деле рыдала, Окленд. Мне ранее не доводилось видеть, чтобы Констанца плакала.
– Конечно. Она рыдала, – сказал Окленд. Облокотившись на изгородь из брусьев, он уставился неподвижным взглядом на поля и речку. Фредди, сначала в задумчивости пинавший носком ботинка пробившуюся из земли крапиву, затем тоже оперся на ограду рядом с братом. В мыслях он вернулся на два месяца назад, в открытое пространство Гайд-парка.
* * *
…Чаепитие. Их пригласили к Мод на чай, в уютный дом, который Штерн приобрел для нее. Среди приглашенных были его мать, Джейн Канингхэм, Стини, Окленд и сама Констанца.
Констанца прихватила с собой Флосса. День выдался чудесный, один из первых погожих дней в этом году, и все, казалось, были в приподнятом настроении. Гвен читала вслух последнее письмо Мальчика. Мод делилась подробностями недавних светских скандалов. Флосс выпрашивал подачки и делал это так мило, что никто не в силах был ему отказать. Фредди, скармливавший собаке кусочки пирога, впервые за много недель ощущал необычный душевный подъем. Когда Мод предложила выйти прогуляться, Фредди взял свою мать под руку.
Он не делал этого уже несколько недель. Мать, мельком взглянув на него, не сказала ничего, но улыбнулась. И Фредди, зная, что делает ей приятное, сам почувствовал себя счастливым. Он любил свою мать. Неважно, что было в прошлом.
Они прошлись по парку, остановились полюбоваться группой всадников, неспешно рысивших вдоль песчаной дорожки, разглядывали гребцов в лодках, детей, которые играли неподалеку.
– В такой день война кажется чем-то невероятно далеким! – произнесла Мод.
Констанца и Стини дурачились, изобретая разные забавные игры, а затем Констанца отпустила Флосса с поводка.
Они остановились неподалеку от пруда, наблюдая, как Флосс носится взад-вперед по лужайке; он то рыл норы, то катался в траве. Стини влез на дерево и порвал куртку. Затем они решили, что пора возвращаться, и уже на выходе, почти у самых ворот, все случилось.
Группа всадников, которых они видели прежде, делала теперь второй круг по парку. Лошади шли неторопливым галопом, который не сулил никакой беды.
Флосс плелся позади, обнюхивая встречные деревья. Когда лошади поравнялись с ним, Флосс поднял голову и увидел Констанцу у края тропинки. Громко залаяв, он рванул ей вдогонку. Фредди был убежден, что всадники даже не заметили собаку. Вот пес еще мчится вслед за Констанцей, а в следующее мгновение очутился между мелькавших конских копыт. Удар – и небольшим комком меха он взлетел в воздух. Черное, белое, рыжее мелькнуло перед глазами. Казалось, Флосс, играя, исполнил один из своих мудреных кульбитов. Он ведь умел проделывать много разных трюков. Но он был уже мертв. Как позже определил Окленд, от перелома шеи. Был мертв еще до того, как упал на землю.
– Всю дорогу домой она держала его на руках. Помнишь, она ни за что не хотела его отпускать? И плакала навзрыд, захлебываясь от рыданий. Она держала собаку на коленях, пытаясь растормошить.
Фредди отвернулся. Эта картина явственно стояла теперь у него перед глазами: Констанца в алом платье, прижимающая к себе Флосса, и всеобщее смятение, потому что никак не удавалось убедить ее выпустить собаку из рук.
– Констанца, пойдем со мной, – наконец сказал Окленд, когда они приехали домой. – Выйдем в сад и там его похороним.
Она не стала упираться. Они вышли в сад, и там, в укромном уголке, под лилиями, на стеблях которых уже завязывались бутоны, Окленд и Фредди начали копать могилу.
– Я не хочу, чтобы он лежал на голой земле, – промолвила Констанца, когда все было готово, – я не хочу, чтобы землей ему запорошило глаза.
Ее слова прозвучали невнятно, как у сомнамбулы, и сама она едва держалась на ногах. Она нежно опустила Флосса на землю, погладила его. Затем стала рвать пригоршнями траву. Фредди, которому было невмоготу наблюдать происходящее, хотел удержать ее, но Окленд тронул его за локоть:
– Оставь ее.
Констанца заполнила могилку травой. Она подняла Флосса и уложила на травяную подстилку. Затем, к ужасу Фредди, рухнула на вырытую могилу. Она подняла голову Флосса, теребила его морду и вдруг заголосила высоко и надрывно, даже мурашки пошли по телу.
– Флосс, прошу тебя, не умирай. Дыши, прошу тебя, я же знаю, что ты можешь дышать. Лизни мне руку, Флосс, ну же, Флосс, прошу тебя, полижи мне руку. Ну же, Флосс, прошу…
– Констанца, пойдем. Давай я отведу тебя в дом… – Окленд опустился возле нее. Он обхватил Констанцу поперек талии и попытался приподнять ее, но Констанца оттолкнула его.
– Нет-нет, не трогай меня. Я не пойду. На кого я его тут оставлю?..
Окленд приподнял ее. Констанца отбивалась, пиналась ногами, упираясь, пыталась вцепиться ему в волосы. Она извивалась, как угорь, ее прическа растрепалась, лицо было перепачкано слезами и землей. Окленд только сильнее стиснул ее в своих объятиях.
Внезапно Констанца стихла. Она застыла у Окленда на руках, и он внес ее в дом.
С тех пор она не поднималась с кровати, почти ничего не ела, ограничиваясь парой глотков воды. Сначала она только отказывалась от еды, а затем, словно стремясь наказать себя еще больше, перестала и разговаривать.
Прошла целая неделя с тех пор, как Фредди слышал ее голос. Сжимая в своих ладонях похудевшее запястье, Фредди вдруг запаниковал. Он впервые начал осознавать, что улучшения может и не наступить.
– Констанца, ну хочешь, я сожгу эти дневники? – Его словно прорвало. – Сейчас возьму и сожгу их. Это все из-за них. Ведь не только же из-за Флосса, нет? Я их ненавижу, эти дневники! Ну же, Конни, перестань. Это из-за меня, из-за того, что мы сделали? Прошу тебя, Конни, я хочу, чтобы ты поправилась.
– Я тоже этого хочу, – тихо ответила Констанца. Тень улыбки промелькнула на ее губах. Тень улыбки, тень шутки. Затем она отвернулась, и в следующий раз, когда Фредди поднялся навестить ее, она не вымолвила ни слова.
К тому времени он обнаружил, что ящик письменного стола Констанцы заперт на ключ. И у него не хватило ни решимости, ни настойчивости взломать замок и прикоснуться к записным книжкам…
* * *
Фредди обернулся, посмотрев на брата.
– Она говорит с тобой? Я не слышу от нее ни слова. Иногда мне кажется, что она вообще разучилась говорить. Я не уверен даже, может ли она видеть. Окленд, она умирает.
– Я сам это вижу.
Окленд развернулся у изгороди и посмотрел Фредди в лицо. Фредди тоже не сводил глаз с брата, перевел взгляд с светло-золотистых волос и посмотрел Окленду в глаза – правый чуть зеленее, привычно отметил он. Нелегко было лгать Окленду.
Порыв выложить все начистоту был чрезвычайно сильным, однако и тут Фредди заколебался. Окленд протянул руку и сжал его ладонь своей.
– Выкладывай, – сказал он.
– Я не знаю, с чего начать…
– Начни с начала. – Окленд снова отвернулся. Словно принимая исповедь, он отвел свой взгляд куда-то вдаль, на едва видневшиеся поля.
– Что ж, – заговорил медленно Фредди, – это началось уже довольно давно. Я поднимался по лестнице в свою комнату…
– В Винтеркомбе?
– Да. В Винтеркомбе. Артур уже положил на мою постель пижаму. А на ней лежала конфета. Даже не конфета, а одно из этих птифур, которые заказывала мама. Это было маленькое яблоко из марципана и…
– Когда это все было?
– В ночь кометы. В ту ночь, когда умер Шоукросс.
– А-а, вон когда! В ночь несчастного случая!
Что-то в тоне Окленда заставило Фредди на время замолчать.
– Почему ты так об этом говоришь? По-твоему, это был не несчастный случай?
– Сейчас это не важно. Вот, возьми сигарету. – Он раскурил, сложив ладони, чтобы не задуло огонь. Затем, заметив, что Фредди настроен продолжать, снова отвел взгляд. – Марципановое яблочко… – напомнил он. – И что же дальше?
– … и так далее, и тому подобное.
– До того самого времени, когда она заболела?
– Все прекратилось раньше. После того, как она впервые показала мне дневники. Это все из-за них, я в этом убежден. Они сначала заползли внутрь ее самой, как микробы, а затем – в меня. Ты понимаешь, о чем я?
– Да, понимаю.
Исповедь Фредди заняла немало времени. Небо над ними сперва подернулось лиловым, затем посерело; на раскинувшихся в сумерках полях овцы были едва различимы. Наступавшая темнота скрадывала выражение лица Окленда. Он стоял тихо и неподвижно, хотя Фредди чувствовал, как в теле брата постепенно нарастает напряжение. В сумерках Фредди едва различал огонек сигареты Окленда. Вдруг тот нетерпеливым жестом швырнул ее под ноги и втоптал окурок в траву.
– Будем возвращаться. – Он взял Фредди за руку.
– Сейчас? Я не хочу возвращаться назад, сил моих нет больше там находиться. Окленд, давай побудем здесь, пока совсем не стемнеет?.. Потом можем заехать куда-нибудь, выпьем что-нибудь.
– Нет! Мы возвращаемся. И давай поскорей.
Окленд зашагал по тропинке назад, к шоссе. Фредди, спотыкаясь, старался не отставать. Башмаки на кожаной подошве скользили на влажной траве, грязь чавкала под ногами.
Они добрались до машины. Окленд остановился, взялся за ручку дверцы, затем обернулся к брату.
– Фредди, держись от нее подальше. Я не говорю тебе – забудь об этом. Ясно, что подобное ты не сможешь забыть. Но постарайся отстраниться от этого, не соприкасаться более.
– Но это не только Констанца, не только ее ужасный отец и все то отвратительное, о чем он писал. Это – во всем. – Фредди словно в поисках, на что бы опереться, привалился спиной к машине. – Война. Наша мама. Диагноз, поставленный мне доктором. Думаю, что он солгал мне, Окленд.
– Зачем это ему?
– Очевидно, мама его убедила. Она приходит в ужас от мысли, что меня призовут.
– Думаю, ты ошибаешься.
– Возможно. Может быть, и так. Но я чувствую себя таким ненужным. Вот Мальчик, к примеру, сражается. У тебя ответственная работа…
– Ответственная работа? Ты на редкость далек от истины.
– Так и есть. И не нужно отвергать это так резко. Даже Штерн говорил, что она жизненно важна. А чем занят я? Ничем. Сижу дома. Общаюсь с друзьями Стини, а они все моложе, чем я. Но даже каждый из них чем-то занят. Пишут, рисуют. Занимаются фотографией. Все же лучше, чем я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Фредди дошел до конца страницы и поднял взгляд на Констанцу. Она ответила безразлично: «Переверни страницу». Фредди так и поступил, он начал со следующей страницы.
«…давало повод для интересных вариантов. Обстоятельства были за меня, мой поезд пришел вовремя, и еще одна моя птичка ждала меня в своем будуаре.
Я подождал, пока горничная вышла из комнаты, и принялся за нее. Поставил ее на четыре точки, задрав ее зад кверху – она покорилась как обычно, и кончила почти сразу, как всегда громко. Я дергался будто сумасшедший добрых пять минут, а перед глазами у меня все время вертелась та другая сучка. Мой член горел, как кочерга в углях, и все же я боялся, что не смогу довести дело до естественного завершения. Постарался – и кончил. Всего лишь несколько толчков, но от нее уже пахло мною.
Она постаралась изобразить восторг, хотя, по правде, я знал, что она растерянна, и ее растерянность стала для меня завершающим удовольствием. Теперь я помылся – у гвоздичного мыла замечательный запах супружеской измены, – но не разрешил помыться ей. Пусть она будет такой в гостиной, в своем синем кресле, а рядом с ней разляжется этот ублюдок – ее муж, как он обычно любит, на красном диване. Там, с остальными гостями, рядом с чайным столиком, китайским фарфором и серебряным чайником, от ее влагалища будут распространяться запахи моей спермы и ее соков.
Она так и поступила: я таки смогу научить ее, что к чему. Интересно, унюхает ли ее муж запах нашей случки – и почти убедил себя, что да, как это ни покажется неблагоразумным.
Я же был с ним предельно вежлив, даже излишне разговорчив – это стопроцентная гарантия привести его в наихудшее расположение духа. В шесть я удалился, чтобы принять ванну и переодеться к обеду.
Итак, всего лишь за несколько часов я дважды принял участие в замечательном представлении, хотя убежден, что перекрыть такое достижение – раз плюнуть. В моей комнате горит камин, в руке – бокал виски: подведем итоги и выкурим хорошую сигару.
Ах, Шоукросс, говорю я себе сейчас: награды адюльтера необычайно приятны, так же приятны, как и возмездие…»
* * *
Фредди дошел до конца страницы и до конца самой записи. Он глядел в тетрадь, а слова расплывались у него перед глазами: голубое кресло, красный диван. Никогда больше, говорил себе Фредди, он не возьмет в руки эту чудовищную тетрадь, хотя на самом деле следующие несколько недель он будет перечитывать их снова и снова.
– Голубое кресло?
– Да.
– «Еще одна моя птичка»? Что это значит?
– Тебе это прекрасно известно. Так же, как и мне.
– Мне ничего не известно, ничего! – Фредди схватил Констанцу за руку. – Это ты должна мне все объяснить. Он твой отец.
Констанца выдернула руку. Не говоря ни слова, бледная, она снова протянула ему блокнот, перевернула страницу или две и показала ему оглавление.
«Винтеркомб, – прочитал Фредди, – 3 октября 1906 г.».
– Все началось в этот год. Летом. Длилось долго, четыре года. Это все здесь. Он часто называл твою мать так – «еще одна моя птичка». Можешь сам убедиться, если хочешь.
– Четыре года?
– Да. Четыре года. В действительности до самого того дня, когда он погиб. – Внезапно лицо Констанцы исказилось, она закрыла глаза, прижала руки к груди, качаясь из стороны в сторону, словно в тяжелом экстазе отчаяния.
Фредди, готовый было разразиться обвинениями в адрес Шоукросса, перепуганно уставился на Констанцу. Ее губы кривились в беззвучном крике.
– Конни, не надо… не надо. Прошу тебя, перестань. Ты пугаешь меня. Погоди… Послушай! Возможно, это все ложь. Он просто сочинил все это, словно один из своих романов. Это просто не может быть правдой. Моя мать?! Нет, этого не может быть. Конни, пожалуйста, угомонись, послушай меня…
– Нет! – закричала Констанца, оттолкнув Фредди что было сил. – Это просто правда! Я проверила все даты. И еще: я сама их видела вдвоем…
– Ты видела их? Неправда…
– Видела. Случайно, раз или два. В лесу – они обычно встречались в лесу. Увидела и сразу убежала. И еще раз на ступеньках – они уже спускались по лестнице в доме. Вот так. Я все помню.
Фредди заплакал. Слезы сами полились из глаз неожиданно – он не плакал много лет. Фредди видел свою мать: вот она в саду, зовет его, вот она входит в его спальню, чтобы поцеловать его и пожелать спокойной ночи. Видел ее в тысяче разных образов, но всегда одинаково доброй, заботливой, преданной. Но сейчас из ее прикосновений, из спокойствия ее рук, из уверенности в ее заботе проступил другой образ – уродливый, заслонивший все, что было прежде.
– Конни, пожалуйста… – он сжал ее руку. – Видишь, я тоже плачу. Это…
– Не прикасайся ко мне, Фредди. – Констанца попятилась от него, уперлась спиной в стену и, словно пытаясь укрыться, забилась в угол. Фредди было шагнул к ней, но Констанца опустилась на колени.
– Я хочу умереть… – прошептала она едва слышно. – Да. Вот так… да. Я хочу умереть.
* * *
Трус вдвойне. Во-первых, трус потому, что не бросил вызов своей матери и не поехал сражаться, во-вторых, трус по отношению к Констанце. Он единственный из всех знал, что произошло с ней на самом деле, знал, что причиной всему не просто инцидент в парке, в чем были убеждены все остальные члены его семьи. Болезнь Констанцы, ее очевидное угасание – причиной этому был ее отец, его дневники. Фредди был убежден, что Констанца умирает из-за того, что происходило в прошлом. И верхом трусости было не признать это перед всеми.
Эти мысли не давали Фредди покоя. Они укрывали мозг уродливой паутиной. От них болела голова и ныло под ложечкой. Из-за этого ему было так больно, из-за этого болела Констанца. Не только война, не только случившееся в парке, хотя и это, видимо, повлияло. Нет, все дело в прошлом, твердил он себе, это прошлое отравляло их существование. И Констанца решилась: раз нет противоядия от этой отравы, оставалось принять единственное решение – умереть.
Она не отступится, и через пару недель все будет кончено. Фредди знал, какая у нее сила воли.
– Так причиной всему Флосс и то, что произошло в парке?
Окленд остановил машину у обочины дороги. Они с Фредди вышли на тропинку, прилегавшую к изгороди в пологой, ровной ложбинке. Как прекрасна Англия в эту позднюю весеннюю пору: перед взором Фредди открывались зеленые поля и лужайки; овцы с ягнятами; ферма, укрывшаяся между холмов, – видно лишь, как поднимаются струйки дыма из очага; внизу тонкой полоской, словно нитка, белеет речушка…
Фредди задумался, подбирая слова поточнее, чтобы продолжить разговор.
– Все полагают, что началось с гибели собаки, – сказал он, отвечая на вопрос о Флоссе.
– Это уже последствия того, что продолжалось не один месяц. В конце концов все выплеснулось наружу.
– Она на самом деле рыдала, Окленд. Мне ранее не доводилось видеть, чтобы Констанца плакала.
– Конечно. Она рыдала, – сказал Окленд. Облокотившись на изгородь из брусьев, он уставился неподвижным взглядом на поля и речку. Фредди, сначала в задумчивости пинавший носком ботинка пробившуюся из земли крапиву, затем тоже оперся на ограду рядом с братом. В мыслях он вернулся на два месяца назад, в открытое пространство Гайд-парка.
* * *
…Чаепитие. Их пригласили к Мод на чай, в уютный дом, который Штерн приобрел для нее. Среди приглашенных были его мать, Джейн Канингхэм, Стини, Окленд и сама Констанца.
Констанца прихватила с собой Флосса. День выдался чудесный, один из первых погожих дней в этом году, и все, казалось, были в приподнятом настроении. Гвен читала вслух последнее письмо Мальчика. Мод делилась подробностями недавних светских скандалов. Флосс выпрашивал подачки и делал это так мило, что никто не в силах был ему отказать. Фредди, скармливавший собаке кусочки пирога, впервые за много недель ощущал необычный душевный подъем. Когда Мод предложила выйти прогуляться, Фредди взял свою мать под руку.
Он не делал этого уже несколько недель. Мать, мельком взглянув на него, не сказала ничего, но улыбнулась. И Фредди, зная, что делает ей приятное, сам почувствовал себя счастливым. Он любил свою мать. Неважно, что было в прошлом.
Они прошлись по парку, остановились полюбоваться группой всадников, неспешно рысивших вдоль песчаной дорожки, разглядывали гребцов в лодках, детей, которые играли неподалеку.
– В такой день война кажется чем-то невероятно далеким! – произнесла Мод.
Констанца и Стини дурачились, изобретая разные забавные игры, а затем Констанца отпустила Флосса с поводка.
Они остановились неподалеку от пруда, наблюдая, как Флосс носится взад-вперед по лужайке; он то рыл норы, то катался в траве. Стини влез на дерево и порвал куртку. Затем они решили, что пора возвращаться, и уже на выходе, почти у самых ворот, все случилось.
Группа всадников, которых они видели прежде, делала теперь второй круг по парку. Лошади шли неторопливым галопом, который не сулил никакой беды.
Флосс плелся позади, обнюхивая встречные деревья. Когда лошади поравнялись с ним, Флосс поднял голову и увидел Констанцу у края тропинки. Громко залаяв, он рванул ей вдогонку. Фредди был убежден, что всадники даже не заметили собаку. Вот пес еще мчится вслед за Констанцей, а в следующее мгновение очутился между мелькавших конских копыт. Удар – и небольшим комком меха он взлетел в воздух. Черное, белое, рыжее мелькнуло перед глазами. Казалось, Флосс, играя, исполнил один из своих мудреных кульбитов. Он ведь умел проделывать много разных трюков. Но он был уже мертв. Как позже определил Окленд, от перелома шеи. Был мертв еще до того, как упал на землю.
– Всю дорогу домой она держала его на руках. Помнишь, она ни за что не хотела его отпускать? И плакала навзрыд, захлебываясь от рыданий. Она держала собаку на коленях, пытаясь растормошить.
Фредди отвернулся. Эта картина явственно стояла теперь у него перед глазами: Констанца в алом платье, прижимающая к себе Флосса, и всеобщее смятение, потому что никак не удавалось убедить ее выпустить собаку из рук.
– Констанца, пойдем со мной, – наконец сказал Окленд, когда они приехали домой. – Выйдем в сад и там его похороним.
Она не стала упираться. Они вышли в сад, и там, в укромном уголке, под лилиями, на стеблях которых уже завязывались бутоны, Окленд и Фредди начали копать могилу.
– Я не хочу, чтобы он лежал на голой земле, – промолвила Констанца, когда все было готово, – я не хочу, чтобы землей ему запорошило глаза.
Ее слова прозвучали невнятно, как у сомнамбулы, и сама она едва держалась на ногах. Она нежно опустила Флосса на землю, погладила его. Затем стала рвать пригоршнями траву. Фредди, которому было невмоготу наблюдать происходящее, хотел удержать ее, но Окленд тронул его за локоть:
– Оставь ее.
Констанца заполнила могилку травой. Она подняла Флосса и уложила на травяную подстилку. Затем, к ужасу Фредди, рухнула на вырытую могилу. Она подняла голову Флосса, теребила его морду и вдруг заголосила высоко и надрывно, даже мурашки пошли по телу.
– Флосс, прошу тебя, не умирай. Дыши, прошу тебя, я же знаю, что ты можешь дышать. Лизни мне руку, Флосс, ну же, Флосс, прошу тебя, полижи мне руку. Ну же, Флосс, прошу…
– Констанца, пойдем. Давай я отведу тебя в дом… – Окленд опустился возле нее. Он обхватил Констанцу поперек талии и попытался приподнять ее, но Констанца оттолкнула его.
– Нет-нет, не трогай меня. Я не пойду. На кого я его тут оставлю?..
Окленд приподнял ее. Констанца отбивалась, пиналась ногами, упираясь, пыталась вцепиться ему в волосы. Она извивалась, как угорь, ее прическа растрепалась, лицо было перепачкано слезами и землей. Окленд только сильнее стиснул ее в своих объятиях.
Внезапно Констанца стихла. Она застыла у Окленда на руках, и он внес ее в дом.
С тех пор она не поднималась с кровати, почти ничего не ела, ограничиваясь парой глотков воды. Сначала она только отказывалась от еды, а затем, словно стремясь наказать себя еще больше, перестала и разговаривать.
Прошла целая неделя с тех пор, как Фредди слышал ее голос. Сжимая в своих ладонях похудевшее запястье, Фредди вдруг запаниковал. Он впервые начал осознавать, что улучшения может и не наступить.
– Констанца, ну хочешь, я сожгу эти дневники? – Его словно прорвало. – Сейчас возьму и сожгу их. Это все из-за них. Ведь не только же из-за Флосса, нет? Я их ненавижу, эти дневники! Ну же, Конни, перестань. Это из-за меня, из-за того, что мы сделали? Прошу тебя, Конни, я хочу, чтобы ты поправилась.
– Я тоже этого хочу, – тихо ответила Констанца. Тень улыбки промелькнула на ее губах. Тень улыбки, тень шутки. Затем она отвернулась, и в следующий раз, когда Фредди поднялся навестить ее, она не вымолвила ни слова.
К тому времени он обнаружил, что ящик письменного стола Констанцы заперт на ключ. И у него не хватило ни решимости, ни настойчивости взломать замок и прикоснуться к записным книжкам…
* * *
Фредди обернулся, посмотрев на брата.
– Она говорит с тобой? Я не слышу от нее ни слова. Иногда мне кажется, что она вообще разучилась говорить. Я не уверен даже, может ли она видеть. Окленд, она умирает.
– Я сам это вижу.
Окленд развернулся у изгороди и посмотрел Фредди в лицо. Фредди тоже не сводил глаз с брата, перевел взгляд с светло-золотистых волос и посмотрел Окленду в глаза – правый чуть зеленее, привычно отметил он. Нелегко было лгать Окленду.
Порыв выложить все начистоту был чрезвычайно сильным, однако и тут Фредди заколебался. Окленд протянул руку и сжал его ладонь своей.
– Выкладывай, – сказал он.
– Я не знаю, с чего начать…
– Начни с начала. – Окленд снова отвернулся. Словно принимая исповедь, он отвел свой взгляд куда-то вдаль, на едва видневшиеся поля.
– Что ж, – заговорил медленно Фредди, – это началось уже довольно давно. Я поднимался по лестнице в свою комнату…
– В Винтеркомбе?
– Да. В Винтеркомбе. Артур уже положил на мою постель пижаму. А на ней лежала конфета. Даже не конфета, а одно из этих птифур, которые заказывала мама. Это было маленькое яблоко из марципана и…
– Когда это все было?
– В ночь кометы. В ту ночь, когда умер Шоукросс.
– А-а, вон когда! В ночь несчастного случая!
Что-то в тоне Окленда заставило Фредди на время замолчать.
– Почему ты так об этом говоришь? По-твоему, это был не несчастный случай?
– Сейчас это не важно. Вот, возьми сигарету. – Он раскурил, сложив ладони, чтобы не задуло огонь. Затем, заметив, что Фредди настроен продолжать, снова отвел взгляд. – Марципановое яблочко… – напомнил он. – И что же дальше?
– … и так далее, и тому подобное.
– До того самого времени, когда она заболела?
– Все прекратилось раньше. После того, как она впервые показала мне дневники. Это все из-за них, я в этом убежден. Они сначала заползли внутрь ее самой, как микробы, а затем – в меня. Ты понимаешь, о чем я?
– Да, понимаю.
Исповедь Фредди заняла немало времени. Небо над ними сперва подернулось лиловым, затем посерело; на раскинувшихся в сумерках полях овцы были едва различимы. Наступавшая темнота скрадывала выражение лица Окленда. Он стоял тихо и неподвижно, хотя Фредди чувствовал, как в теле брата постепенно нарастает напряжение. В сумерках Фредди едва различал огонек сигареты Окленда. Вдруг тот нетерпеливым жестом швырнул ее под ноги и втоптал окурок в траву.
– Будем возвращаться. – Он взял Фредди за руку.
– Сейчас? Я не хочу возвращаться назад, сил моих нет больше там находиться. Окленд, давай побудем здесь, пока совсем не стемнеет?.. Потом можем заехать куда-нибудь, выпьем что-нибудь.
– Нет! Мы возвращаемся. И давай поскорей.
Окленд зашагал по тропинке назад, к шоссе. Фредди, спотыкаясь, старался не отставать. Башмаки на кожаной подошве скользили на влажной траве, грязь чавкала под ногами.
Они добрались до машины. Окленд остановился, взялся за ручку дверцы, затем обернулся к брату.
– Фредди, держись от нее подальше. Я не говорю тебе – забудь об этом. Ясно, что подобное ты не сможешь забыть. Но постарайся отстраниться от этого, не соприкасаться более.
– Но это не только Констанца, не только ее ужасный отец и все то отвратительное, о чем он писал. Это – во всем. – Фредди словно в поисках, на что бы опереться, привалился спиной к машине. – Война. Наша мама. Диагноз, поставленный мне доктором. Думаю, что он солгал мне, Окленд.
– Зачем это ему?
– Очевидно, мама его убедила. Она приходит в ужас от мысли, что меня призовут.
– Думаю, ты ошибаешься.
– Возможно. Может быть, и так. Но я чувствую себя таким ненужным. Вот Мальчик, к примеру, сражается. У тебя ответственная работа…
– Ответственная работа? Ты на редкость далек от истины.
– Так и есть. И не нужно отвергать это так резко. Даже Штерн говорил, что она жизненно важна. А чем занят я? Ничем. Сижу дома. Общаюсь с друзьями Стини, а они все моложе, чем я. Но даже каждый из них чем-то занят. Пишут, рисуют. Занимаются фотографией. Все же лучше, чем я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93