по-детски упрямая и резкая, искрящаяся энергией. Она была маленькой, неистовой, непредсказуемой и стремительной. Ее лицо обладало природной пластикой актрисы: одно мгновение она могла быть печальной, как клоун, а в следующее – уже высокомерной, как светская дама. Казалось, все в ней подключено к незримому источнику энергии. Ее волосы, которые Дженна почти с религиозным усердием пыталась укротить, тоже имели свой нрав. Констанце пока не делали высокую прическу, поэтому волосы свободно спадали ей на плечи и спину – черные, жесткие, непокорные, густые, как лошадиная грива. Эти волосы приводили Гвен в отчаяние, они, даже причесанные и заплетенные, делали Констанцу похожей на цыганку.
Констанца так и не научилась быть смирной и похожей на настоящую леди: могла, если хотелось, сесть, скрестив ноги, или просто усесться на пол. Если хотелось бегать – она бегала. Все время – ходила ли она, стояла, сидела, говорила – ее руки находились в постоянном движении. Маленькие ладони, которыми она непрестанно размахивала и жестикулировала, сверкали в воздухе. У Констанцы появилась прямо-таки сорочья страсть ко всему блестящему, и все пальцы на ее руках были унизаны кольцами, причем безо всякого разбора, что немало раздражало Гвен. Рядом с дорогими и стильными, подаренными самой Гвен, красовалось яркое колечко от рождественской хлопушки. Констанца не могла сопротивляться всему яркому.
Окленд, наблюдая за ней из-за деревьев, вдруг подумал, что ему прежде не доводилось видеть Констанцу в чем-нибудь неброском – ее платья были таких же кричащих тонов, как оперение колибри. Розовый, пунцовый, электрик, ослепительно желтый – такие цвета любила Констанца и такие платья выпрашивала у Гвен. А затем, получив платье, она продолжала день за днем доделывать его, пока оно не становилось просто вопиющим. Обрезки кружев, вышивки, блестки, блестящая пряжка от модной туфли – Гвен только вздыхала, видя все это, и уступала. Правда, нравилось ей или нет, она вынуждена была признать, что все это каким-то образом шло Констанце. Обрезки и остатки другой одежды своим контрастом и броскостью только подчеркивали неукротимый характер владелицы. «Вот я, взгляните на меня, – словно заявляло это существо, – я теперь другая. Вам ни за что не укротить меня! Смотрите, как все на мне сверкает, когда я танцую».
В тот день на Констанце было синее, как кристалл цианида, платье. Поначалу простое, оно теперь было украшено розовой тесьмой, обшитой вокруг ее талии и поднимавшейся вверх к груди. Увидев эту тесьму, Окленд подумал, что выбор платья, привлекающего внимание к фигуре, скорее всего не случайность. Констанца могла делать многое, но во всем таился свой смысл.
К удивлению Окленда, эта картина растрогала его. Те, кто не знает, что за ними наблюдают, всегда по-своему беззащитны. Броня Констанцы была непроницаема, видимо, она поняла, что обаяние – гораздо более эффективное средство защиты, чем обычная для нее в детстве замкнутость; сейчас Констанца не дразнилась, не клянчила и не вела себя вызывающе, и Окленд почувствовал, как его тянет к ней. Она выглядела как ребенок, хотя ей уже исполнилось пятнадцать. Она сейчас была грустной, одинокой, полностью углубленной в свою работу, эта девочка с блокнотом, карандашом и собакой.
О чем она писала?
Окленд уже было хотел выйти из своего укрытия, когда Констанца, захлопнув блокнот, подняла голову.
– Окленд, – воскликнула она, – как ты меня напугал!
– Ты выглядела такой увлеченной. – Окленд подошел к ней и, по своему обыкновению, растянулся во весь рост на зеленой траве.
У Констанцы были необыкновенные и по-своему забавные глаза: большие, чуть раскосые в уголках, их цвет был совершенно неуловим. Иногда Окленду казалось, что они голубые, как море, иногда – темно-зеленые, иногда черные, но всегда – непостижимые. С ними возникало искушение вглядеться ближе, глубже, вспугнуть эту скрытую правду, которую они стремились припрятать. Окленд подчас ловил себя на мысли, что ему хочется коснуться ее глаз, пальцами ощутить их форму. То же самое и ее губы, которые, как он подозревал, Констанца подкрашивала – верхняя была четче очерченной, нижняя – мягче, более чувственной. Зубы были ровные, белые.
Окленд слегка отстранился.
– Разве ты не идешь на пикник к Фредди?
– А что, пора?
– Почти, – Окленд снова лег на траву. – Я уже собираюсь вернуться в дом.
– Мне не хочется домой, – Констанца скорчила гримаску. – Война, война, война – только и разговоров что о войне. Сэр Монтегю говорит, что это неизбежно, тетя Мод начинает возражать, твоя мама плачет, твой отец снова выносит карту мира, а Френсис только и говорит, что о своей части… Я решила сбежать.
– О чем ты пишешь? Ты выглядела такой сосредоточенной…
– Это просто мой дневник. – Констанца спрятала блокнот под складки своей яркой юбки.
Окленд улыбнулся.
– Ты ведешь дневник? Не могу в это поверить. И что ты туда записываешь?
– О, всякие мои девчоночьи мысли, конечно. – Констанца искоса взглянула на него. – Но только о серьезных вещах. О моем новом платье, например. О новых туфлях, какая у меня теперь талия – шестнадцать дюймов или семнадцать с половиной. Мои сны – я всегда записываю свои сны. Мой будущий муж – я посвятила ему много страниц, как и все девчонки…
– В самом деле? – Окленд, который ничему этому не поверил, лениво поглядывал на Констанцу. – А что еще?
– О семье тоже. О том, что Стини говорит. Что подарить Фредди на день рождения. О Френсисе и его фотографиях, об их с Джейн свадьбе, которая снова отложена… – Она чуть помедлила и загадочно взглянула на Окленда. – Иногда, но не очень часто, я пишу и о тебе.
– Ясно. И что же ты пишешь обо мне?
– Сейчас. Дай вспомнить. Пишу о твоих успехах в этом мире, о книгах, которые ты читаешь, и о твоих отзывах об этих книгах. Написала, например, что ты похож на Шелли.
– Чепуха, – Окленд понимал, что это в самом деле чепуха, но все же был слегка польщен, – ты даже не читала Шелли, могу поспорить.
– Ну, хорошо, раз так. Может быть, я этого и не писала. Может быть, я написала… что ты изменился.
Из голоса Констанцы исчезли дразнящие нотки. Она снова искоса взглянула на Окленда, задумчиво выдергивающего травинки.
Он более дружелюбно спросил:
– Так я, значит, изменился?
– Ну, конечно… Ты закончил Оксфорд. Тебя ожидает успех – об этом все говорят.
– А ты веришь всему, что говорят?
– Конечно, готова жизнь отдать за свежую сплетню. Верю, что говорят: Окленд – укротитель вечеринок, Окленд – золотой мальчик из Баллиола. Еще…
– Еще что?
– Я сама кое-что замечаю и записываю. Даже ученые не бывают такими старательными. Иногда, правда, мои открытия не совпадают с твоей репутацией.
– В чем, например?
– А, вот теперь ты стал слушать внимательно! Какие вы, мужчины, эгоисты – вечно хотите знать, что женщины думают о вас. Хорошо, я тебе скажу. Я написала о том, что ты стал взрослее, гораздо осторожнее и уже меньше вызовов бросаешь жизни.
– Ну и скучища. В твоем рассказе я похож на банкира.
– Возможно. Я хотела написать: меньше мне бросаешь вызов, потому что в этом плане ты явно выкинул белый флаг.
– Белый флаг, по-твоему? Нет, это всего лишь тактическое отступление. Постоянная борьба утомляет. К тому же и ты изменилась. Стала не такой противной.
– Спасибо, Окленд, дорогой.
– Ты стала лучше, согласна с этим?
– Конечно, и это еще не предел, вот увидишь. Я самая заядлая сторонница самоулучшения. Все еще только начинается! Буду работать над собой, тереть и скоблить саму себя, пока не стану сверкающим совершенством! – Она задумалась. – Между прочим, мы отклонились от темы. И не пытайся сбить меня с толку. Мы сейчас говорим о том, как ты изменился, а я пропустила самое важное.
– И что же это?
Констанца едва заметно улыбнулась:
– А как же Дженна?
Окленд вскочил и зашагал прочь. Он разозлился на Констанцу, даже хотел отшлепать ее за подглядывание и неискренность. Ее слова задели его, поскольку он понимал, что Констанца права. Если он и изменился, то причиной всему стала Дженна и конец их романа.
Оглянувшись через плечо на Констанцу, которая как ни в чем не бывало снова взялась за свой блокнот, Окленд подумал: «Констанца видит слишком многое». И не только потому, что Констанца знала о его связи, которую он держал в тайне от всех, и даже не в том, что ей было известно о разрыве отношений с Дженной – в конце концов, с тех пор прошло уже более двух лет. Но Констанца смогла разглядеть больше: она увидела, в чем именно он изменился. К худшему, вынужден был признать Окленд, поскольку конец его отношений с Дженной получился довольно жалким.
* * *
Окленд отправился в Лондон, полный горячей любви и обещаний: вечная любовь, верность до гроба. Однако этих настроений хватило не больше чем на три месяца. Его чувство к Дженне постепенно отступало, появились новые друзья, интеллектуальные состязания, открылись новые горизонты, новые книги. Когда он вернулся в Винтеркомб, уже безотчетно чувствуя вину перед ней, то обнаружил, что Дженна не изменилась, но стала неузнаваемой.
Он увидел, что она просто хорошенькая, в то время как он считал ее красавицей. Ее покрасневшие мозолистые ладони оскорбляли его благородные чувства. Ее произношение, неторопливая, как у всех уроженцев Уилтшира, речь, которую он обожал раньше, теперь раздражали. У Окленда в голове было полно новых идей, новых друзей, новых книг, но ничем из этого он не мог поделиться с Дженной. Он стыдился этой черты, разделившей их. Но стыд порождает чувство вины, а вина разрушает влечение. Окленд открыл для себя горькую истину – любовь, оказывается, не бессмертна, как он полагал раньше. И физическое влечение не вечно – оба эти чувства со временем могут потускнеть.
Дженна не проронила ни слова упрека. Она понимает, что все кончено, покорно с этим соглашаясь, отчего Окленду оставалось только поморщиться: что ж, так, возможно, будет лучше. Она со временем сможет примириться с их разрывом – нет, ему не в чем винить себя, конечно. Словом, никто не виноват. Но во взгляде Дженны Окленд увидел что-то такое, отчего ему стало глубоко стыдно. В этот миг он казался себе полным ничтожеством. И в то же время – он едва подавил вздох облегчения, когда с объяснениями было покончено.
Эго Фаррел, который стал его лучшим другом, сказал: «Окленд, ты просто мальчишка. Ты влюбился в свое представление об идеальной женщине, а не в Дженну». Он добавил, по своему обыкновению спокойно, что Окленду просто не следует заниматься самобичеванием, а извлечь пользу из опыта – в конце концов, эта связь помогла ему стать взрослым.
Окленду совет показался здравым, но все же какой-то осадок вины остался. Сейчас, на краю березовой рощи, у него снова мелькнула мысль: может быть, подобное взросление не прибавило что-то к его жизни, а лишь отняло?
Окленд вернулся обратно. Констанца закрыла блокнот и только пожала плечами на его рассерженный вид и сухой тон.
– Почему ты сказала это? – резко спросил он.
– О Дженне? Потому, что это правда. Ты когда-то любил ее. Вы встречались с ней здесь. Я даже видела, как ты ее однажды поцеловал – о, это было столько лет назад! Затем я увидела, как она плачет. А теперь, говорят, она должна выйти замуж за этого ужасного Джека Хеннеси… Тебе ведь уже было сказано – я собираю сведения, наблюдаю, делаю выводы.
– Ты маленькая шпионка. И всегда была такой! – сквозь зубы процедил Окленд, но Констанца лишь улыбнулась.
– Это правда. Буду и от этого избавляться. Пока что отмечу у себя в дневнике. Спасибо, Окленд. Но только не хнычь, не надо. Боишься, что я всем разболтаю? Не стану, ты же знаешь. Я держу все при себе.
– Чтоб ты провалилась! – Окленд уже было повернулся, чтобы уйти прочь, но Констанца схватила его за рукав.
– Не сердись. Хочешь – можешь поколотить меня. Ну же, посмотри мне в глаза. Видишь, я не желаю тебе зла. Ты спросил, в чем ты изменился, я тебе ответила, вот и все. Ты в самом деле изменился, причем к лучшему.
Окленд колебался. Констанца поднялась. Она стояла очень близко, подняв к нему лицо.
– К лучшему?
– Ну, конечно. Ты стал взрослее. Жестче. Мне это нравится. По правде, я иногда думаю, что ты мне нравишься больше остальных своих братьев. Впрочем, бесполезно тебе об этом говорить, ты все равно не поверишь. Помнишь, ты однажды назвал меня притворщицей? – Она замолчала, ожидая ответа. – Помнишь, Окленд?
Он, не говоря ни слова, посмотрел на нее. Лицо Констанцы, теперь уже серьезное, было по-прежнему обращено к нему. На виске застыла капелька пота, похожая на слезу. Окленд силился понять, что же кроется за этим лицом, за растрепанными непокорными волосами… Ему вдруг совершенно безотчетно подумалось: стоит ему чуть склонить голову, поцеловать эти губы, тогда бы он несомненно получил ответ на свой вопрос, притворщица она или нет, – вкус ее губ ответил бы.
Он резко обернулся, выпустил ее руку и быстро проговорил:
– Я возвращаюсь в дом.
– Я пойду с тобой. – Констанца подхватила его под руку.
Флосс прыгал у ее ног. Она болтала без умолку, не обращая внимания на то, что Окленд всю дорогу не проронил ни слова. Она вспомнила Фредди, его день рождения, пикник, подарок, который она купила, чем их будут угощать, будет ли Френсис фотографировать…
– Почему ты так называешь Мальчика? – раздражение Окленда наконец прорвалось. – Почему Френсис? Никто его так не зовет.
– Это его имя. А что в этом такого? – Констанца, отпустив его локоть, пошла вприпрыжку.
– Ты все время подчеркиваешь это, думаю, не просто так.
– Конечно. Френсису это нравится, ты разве не заметил?
Она побежала, обогнав Окленда, а Флосс, залаяв, бросился следом за ней. Расстояние между ними увеличивалось. «Думает, что я стану догонять ее», – вдруг заподозрил Окленд и замедлил шаг. Они выбрались из леса и уже были на краю луга. Констанца летела впереди, ни разу не оглянувшись. Издали в развевающемся синем платье она была похожа на расшалившегося ребенка.
На террасе уже собралась вся семья. Стремительно, как стрела к цели, Констанца промчалась через всю террасу к Мальчику.
Мальчик был вообще подвержен взрывам восторга, и Констанца, заметил Окленд, умело на этом играла. Этот раз не стал исключением. Она бросилась к Мальчику в объятия, а он, завопив от восторга, подхватил и закружил ее. «Что за телячьи нежности?» – подумал Окленд. Если бы это был взрослый дядя с малым ребенком – еще куда ни шло, но только Мальчик был для Констанцы отнюдь не дядей, и она, ясно понимал Окленд, уже не ребенок.
Неспешно шагая по лужайке, он глядел на этот спектакль: Мальчик корчил из себя дурачка, а Констанца дразнила Мальчика, как только что дразнила его самого. «Притворщица», – сказал сам себе Окленд.
* * *
Пикник начался с общей фотографии.
Вот как Мальчик расставил их. Посреди основного ряда – Дентон и Гвен, между ними именинник – сам Фредди. С флангов родителей прикрывали Окленд и Стини. Затем – Джейн Канингхэм с одной стороны и Мод – с другой. Еще надо было куда-то определить двоих гостей: Эго Фаррела и Джеймса Данбара, друга Мальчика из Сэндкерста, а теперь собрата-офицера. Помпезный молодой человек с моноклем в глазу, он был наследником одного из крупнейших имений в Шотландии. Фаррела поставили возле Джейн, а Данбара – возле Мод: мужчины опустились на колено, чтобы придать композиции законченный вид. Мод явно затеняла лицо Данбара своим зонтиком. Композицию можно было считать почти завершенной, поскольку сэр Монтегю Штерн остался в доме, ожидая срочных новостей. Для полноты картины не хватало только Констанцы.
Мальчик суетился возле фотоаппарата. Мод жаловалась, что солнце светит ей прямо в глаза. Фредди, которому не терпелось скорее развернуть свои подарки, начал громко возмущаться. Наконец появилась Констанца и уселась прямо в центре группы, перед Фредди. Фредди был высокий, а Констанца, наоборот, маленькая, – вот теперь все складывалось просто идеально. Мальчик исчез под накидкой фотоаппарата.
– Улыбка! – скомандовал он, высунув руку, готовый нажать кнопку вспышки.
Все улыбнулись. Фредди, склонившись, положил руки на плечи Констанцы. Она что-то прошептала ему, и Фредди улыбнулся в ответ.
Мальчик появился из-под накидки:
– Я не могу снимать, когда вы разговариваете.
– Извини, Френсис.
Мальчик снова спрятался за фотоаппаратом. Вспыхнул магний, щелкнул «Видекс», и фото было сделано. Оно цело до сих пор, только пожелтело и края обтрепались – в одном из наших старых альбомов. Это единственная фотография, на которой я видела Констанцу с моей семьей в Винтеркомбе.
Констанца держит в руках Флосса, смотрит прямо в объектив, ее волосы растрепаны, пальцы унизаны кольцами. Констанца любила позировать. «Посмотришь на фотографию, – говорила она, – и поймешь, что ты есть на самом деле».
* * *
Фредди любил получать подарки. Приятно находиться в центре внимания, при этом не соревнуясь с изысканностью манер Стини или умом Окленда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Констанца так и не научилась быть смирной и похожей на настоящую леди: могла, если хотелось, сесть, скрестив ноги, или просто усесться на пол. Если хотелось бегать – она бегала. Все время – ходила ли она, стояла, сидела, говорила – ее руки находились в постоянном движении. Маленькие ладони, которыми она непрестанно размахивала и жестикулировала, сверкали в воздухе. У Констанцы появилась прямо-таки сорочья страсть ко всему блестящему, и все пальцы на ее руках были унизаны кольцами, причем безо всякого разбора, что немало раздражало Гвен. Рядом с дорогими и стильными, подаренными самой Гвен, красовалось яркое колечко от рождественской хлопушки. Констанца не могла сопротивляться всему яркому.
Окленд, наблюдая за ней из-за деревьев, вдруг подумал, что ему прежде не доводилось видеть Констанцу в чем-нибудь неброском – ее платья были таких же кричащих тонов, как оперение колибри. Розовый, пунцовый, электрик, ослепительно желтый – такие цвета любила Констанца и такие платья выпрашивала у Гвен. А затем, получив платье, она продолжала день за днем доделывать его, пока оно не становилось просто вопиющим. Обрезки кружев, вышивки, блестки, блестящая пряжка от модной туфли – Гвен только вздыхала, видя все это, и уступала. Правда, нравилось ей или нет, она вынуждена была признать, что все это каким-то образом шло Констанце. Обрезки и остатки другой одежды своим контрастом и броскостью только подчеркивали неукротимый характер владелицы. «Вот я, взгляните на меня, – словно заявляло это существо, – я теперь другая. Вам ни за что не укротить меня! Смотрите, как все на мне сверкает, когда я танцую».
В тот день на Констанце было синее, как кристалл цианида, платье. Поначалу простое, оно теперь было украшено розовой тесьмой, обшитой вокруг ее талии и поднимавшейся вверх к груди. Увидев эту тесьму, Окленд подумал, что выбор платья, привлекающего внимание к фигуре, скорее всего не случайность. Констанца могла делать многое, но во всем таился свой смысл.
К удивлению Окленда, эта картина растрогала его. Те, кто не знает, что за ними наблюдают, всегда по-своему беззащитны. Броня Констанцы была непроницаема, видимо, она поняла, что обаяние – гораздо более эффективное средство защиты, чем обычная для нее в детстве замкнутость; сейчас Констанца не дразнилась, не клянчила и не вела себя вызывающе, и Окленд почувствовал, как его тянет к ней. Она выглядела как ребенок, хотя ей уже исполнилось пятнадцать. Она сейчас была грустной, одинокой, полностью углубленной в свою работу, эта девочка с блокнотом, карандашом и собакой.
О чем она писала?
Окленд уже было хотел выйти из своего укрытия, когда Констанца, захлопнув блокнот, подняла голову.
– Окленд, – воскликнула она, – как ты меня напугал!
– Ты выглядела такой увлеченной. – Окленд подошел к ней и, по своему обыкновению, растянулся во весь рост на зеленой траве.
У Констанцы были необыкновенные и по-своему забавные глаза: большие, чуть раскосые в уголках, их цвет был совершенно неуловим. Иногда Окленду казалось, что они голубые, как море, иногда – темно-зеленые, иногда черные, но всегда – непостижимые. С ними возникало искушение вглядеться ближе, глубже, вспугнуть эту скрытую правду, которую они стремились припрятать. Окленд подчас ловил себя на мысли, что ему хочется коснуться ее глаз, пальцами ощутить их форму. То же самое и ее губы, которые, как он подозревал, Констанца подкрашивала – верхняя была четче очерченной, нижняя – мягче, более чувственной. Зубы были ровные, белые.
Окленд слегка отстранился.
– Разве ты не идешь на пикник к Фредди?
– А что, пора?
– Почти, – Окленд снова лег на траву. – Я уже собираюсь вернуться в дом.
– Мне не хочется домой, – Констанца скорчила гримаску. – Война, война, война – только и разговоров что о войне. Сэр Монтегю говорит, что это неизбежно, тетя Мод начинает возражать, твоя мама плачет, твой отец снова выносит карту мира, а Френсис только и говорит, что о своей части… Я решила сбежать.
– О чем ты пишешь? Ты выглядела такой сосредоточенной…
– Это просто мой дневник. – Констанца спрятала блокнот под складки своей яркой юбки.
Окленд улыбнулся.
– Ты ведешь дневник? Не могу в это поверить. И что ты туда записываешь?
– О, всякие мои девчоночьи мысли, конечно. – Констанца искоса взглянула на него. – Но только о серьезных вещах. О моем новом платье, например. О новых туфлях, какая у меня теперь талия – шестнадцать дюймов или семнадцать с половиной. Мои сны – я всегда записываю свои сны. Мой будущий муж – я посвятила ему много страниц, как и все девчонки…
– В самом деле? – Окленд, который ничему этому не поверил, лениво поглядывал на Констанцу. – А что еще?
– О семье тоже. О том, что Стини говорит. Что подарить Фредди на день рождения. О Френсисе и его фотографиях, об их с Джейн свадьбе, которая снова отложена… – Она чуть помедлила и загадочно взглянула на Окленда. – Иногда, но не очень часто, я пишу и о тебе.
– Ясно. И что же ты пишешь обо мне?
– Сейчас. Дай вспомнить. Пишу о твоих успехах в этом мире, о книгах, которые ты читаешь, и о твоих отзывах об этих книгах. Написала, например, что ты похож на Шелли.
– Чепуха, – Окленд понимал, что это в самом деле чепуха, но все же был слегка польщен, – ты даже не читала Шелли, могу поспорить.
– Ну, хорошо, раз так. Может быть, я этого и не писала. Может быть, я написала… что ты изменился.
Из голоса Констанцы исчезли дразнящие нотки. Она снова искоса взглянула на Окленда, задумчиво выдергивающего травинки.
Он более дружелюбно спросил:
– Так я, значит, изменился?
– Ну, конечно… Ты закончил Оксфорд. Тебя ожидает успех – об этом все говорят.
– А ты веришь всему, что говорят?
– Конечно, готова жизнь отдать за свежую сплетню. Верю, что говорят: Окленд – укротитель вечеринок, Окленд – золотой мальчик из Баллиола. Еще…
– Еще что?
– Я сама кое-что замечаю и записываю. Даже ученые не бывают такими старательными. Иногда, правда, мои открытия не совпадают с твоей репутацией.
– В чем, например?
– А, вот теперь ты стал слушать внимательно! Какие вы, мужчины, эгоисты – вечно хотите знать, что женщины думают о вас. Хорошо, я тебе скажу. Я написала о том, что ты стал взрослее, гораздо осторожнее и уже меньше вызовов бросаешь жизни.
– Ну и скучища. В твоем рассказе я похож на банкира.
– Возможно. Я хотела написать: меньше мне бросаешь вызов, потому что в этом плане ты явно выкинул белый флаг.
– Белый флаг, по-твоему? Нет, это всего лишь тактическое отступление. Постоянная борьба утомляет. К тому же и ты изменилась. Стала не такой противной.
– Спасибо, Окленд, дорогой.
– Ты стала лучше, согласна с этим?
– Конечно, и это еще не предел, вот увидишь. Я самая заядлая сторонница самоулучшения. Все еще только начинается! Буду работать над собой, тереть и скоблить саму себя, пока не стану сверкающим совершенством! – Она задумалась. – Между прочим, мы отклонились от темы. И не пытайся сбить меня с толку. Мы сейчас говорим о том, как ты изменился, а я пропустила самое важное.
– И что же это?
Констанца едва заметно улыбнулась:
– А как же Дженна?
Окленд вскочил и зашагал прочь. Он разозлился на Констанцу, даже хотел отшлепать ее за подглядывание и неискренность. Ее слова задели его, поскольку он понимал, что Констанца права. Если он и изменился, то причиной всему стала Дженна и конец их романа.
Оглянувшись через плечо на Констанцу, которая как ни в чем не бывало снова взялась за свой блокнот, Окленд подумал: «Констанца видит слишком многое». И не только потому, что Констанца знала о его связи, которую он держал в тайне от всех, и даже не в том, что ей было известно о разрыве отношений с Дженной – в конце концов, с тех пор прошло уже более двух лет. Но Констанца смогла разглядеть больше: она увидела, в чем именно он изменился. К худшему, вынужден был признать Окленд, поскольку конец его отношений с Дженной получился довольно жалким.
* * *
Окленд отправился в Лондон, полный горячей любви и обещаний: вечная любовь, верность до гроба. Однако этих настроений хватило не больше чем на три месяца. Его чувство к Дженне постепенно отступало, появились новые друзья, интеллектуальные состязания, открылись новые горизонты, новые книги. Когда он вернулся в Винтеркомб, уже безотчетно чувствуя вину перед ней, то обнаружил, что Дженна не изменилась, но стала неузнаваемой.
Он увидел, что она просто хорошенькая, в то время как он считал ее красавицей. Ее покрасневшие мозолистые ладони оскорбляли его благородные чувства. Ее произношение, неторопливая, как у всех уроженцев Уилтшира, речь, которую он обожал раньше, теперь раздражали. У Окленда в голове было полно новых идей, новых друзей, новых книг, но ничем из этого он не мог поделиться с Дженной. Он стыдился этой черты, разделившей их. Но стыд порождает чувство вины, а вина разрушает влечение. Окленд открыл для себя горькую истину – любовь, оказывается, не бессмертна, как он полагал раньше. И физическое влечение не вечно – оба эти чувства со временем могут потускнеть.
Дженна не проронила ни слова упрека. Она понимает, что все кончено, покорно с этим соглашаясь, отчего Окленду оставалось только поморщиться: что ж, так, возможно, будет лучше. Она со временем сможет примириться с их разрывом – нет, ему не в чем винить себя, конечно. Словом, никто не виноват. Но во взгляде Дженны Окленд увидел что-то такое, отчего ему стало глубоко стыдно. В этот миг он казался себе полным ничтожеством. И в то же время – он едва подавил вздох облегчения, когда с объяснениями было покончено.
Эго Фаррел, который стал его лучшим другом, сказал: «Окленд, ты просто мальчишка. Ты влюбился в свое представление об идеальной женщине, а не в Дженну». Он добавил, по своему обыкновению спокойно, что Окленду просто не следует заниматься самобичеванием, а извлечь пользу из опыта – в конце концов, эта связь помогла ему стать взрослым.
Окленду совет показался здравым, но все же какой-то осадок вины остался. Сейчас, на краю березовой рощи, у него снова мелькнула мысль: может быть, подобное взросление не прибавило что-то к его жизни, а лишь отняло?
Окленд вернулся обратно. Констанца закрыла блокнот и только пожала плечами на его рассерженный вид и сухой тон.
– Почему ты сказала это? – резко спросил он.
– О Дженне? Потому, что это правда. Ты когда-то любил ее. Вы встречались с ней здесь. Я даже видела, как ты ее однажды поцеловал – о, это было столько лет назад! Затем я увидела, как она плачет. А теперь, говорят, она должна выйти замуж за этого ужасного Джека Хеннеси… Тебе ведь уже было сказано – я собираю сведения, наблюдаю, делаю выводы.
– Ты маленькая шпионка. И всегда была такой! – сквозь зубы процедил Окленд, но Констанца лишь улыбнулась.
– Это правда. Буду и от этого избавляться. Пока что отмечу у себя в дневнике. Спасибо, Окленд. Но только не хнычь, не надо. Боишься, что я всем разболтаю? Не стану, ты же знаешь. Я держу все при себе.
– Чтоб ты провалилась! – Окленд уже было повернулся, чтобы уйти прочь, но Констанца схватила его за рукав.
– Не сердись. Хочешь – можешь поколотить меня. Ну же, посмотри мне в глаза. Видишь, я не желаю тебе зла. Ты спросил, в чем ты изменился, я тебе ответила, вот и все. Ты в самом деле изменился, причем к лучшему.
Окленд колебался. Констанца поднялась. Она стояла очень близко, подняв к нему лицо.
– К лучшему?
– Ну, конечно. Ты стал взрослее. Жестче. Мне это нравится. По правде, я иногда думаю, что ты мне нравишься больше остальных своих братьев. Впрочем, бесполезно тебе об этом говорить, ты все равно не поверишь. Помнишь, ты однажды назвал меня притворщицей? – Она замолчала, ожидая ответа. – Помнишь, Окленд?
Он, не говоря ни слова, посмотрел на нее. Лицо Констанцы, теперь уже серьезное, было по-прежнему обращено к нему. На виске застыла капелька пота, похожая на слезу. Окленд силился понять, что же кроется за этим лицом, за растрепанными непокорными волосами… Ему вдруг совершенно безотчетно подумалось: стоит ему чуть склонить голову, поцеловать эти губы, тогда бы он несомненно получил ответ на свой вопрос, притворщица она или нет, – вкус ее губ ответил бы.
Он резко обернулся, выпустил ее руку и быстро проговорил:
– Я возвращаюсь в дом.
– Я пойду с тобой. – Констанца подхватила его под руку.
Флосс прыгал у ее ног. Она болтала без умолку, не обращая внимания на то, что Окленд всю дорогу не проронил ни слова. Она вспомнила Фредди, его день рождения, пикник, подарок, который она купила, чем их будут угощать, будет ли Френсис фотографировать…
– Почему ты так называешь Мальчика? – раздражение Окленда наконец прорвалось. – Почему Френсис? Никто его так не зовет.
– Это его имя. А что в этом такого? – Констанца, отпустив его локоть, пошла вприпрыжку.
– Ты все время подчеркиваешь это, думаю, не просто так.
– Конечно. Френсису это нравится, ты разве не заметил?
Она побежала, обогнав Окленда, а Флосс, залаяв, бросился следом за ней. Расстояние между ними увеличивалось. «Думает, что я стану догонять ее», – вдруг заподозрил Окленд и замедлил шаг. Они выбрались из леса и уже были на краю луга. Констанца летела впереди, ни разу не оглянувшись. Издали в развевающемся синем платье она была похожа на расшалившегося ребенка.
На террасе уже собралась вся семья. Стремительно, как стрела к цели, Констанца промчалась через всю террасу к Мальчику.
Мальчик был вообще подвержен взрывам восторга, и Констанца, заметил Окленд, умело на этом играла. Этот раз не стал исключением. Она бросилась к Мальчику в объятия, а он, завопив от восторга, подхватил и закружил ее. «Что за телячьи нежности?» – подумал Окленд. Если бы это был взрослый дядя с малым ребенком – еще куда ни шло, но только Мальчик был для Констанцы отнюдь не дядей, и она, ясно понимал Окленд, уже не ребенок.
Неспешно шагая по лужайке, он глядел на этот спектакль: Мальчик корчил из себя дурачка, а Констанца дразнила Мальчика, как только что дразнила его самого. «Притворщица», – сказал сам себе Окленд.
* * *
Пикник начался с общей фотографии.
Вот как Мальчик расставил их. Посреди основного ряда – Дентон и Гвен, между ними именинник – сам Фредди. С флангов родителей прикрывали Окленд и Стини. Затем – Джейн Канингхэм с одной стороны и Мод – с другой. Еще надо было куда-то определить двоих гостей: Эго Фаррела и Джеймса Данбара, друга Мальчика из Сэндкерста, а теперь собрата-офицера. Помпезный молодой человек с моноклем в глазу, он был наследником одного из крупнейших имений в Шотландии. Фаррела поставили возле Джейн, а Данбара – возле Мод: мужчины опустились на колено, чтобы придать композиции законченный вид. Мод явно затеняла лицо Данбара своим зонтиком. Композицию можно было считать почти завершенной, поскольку сэр Монтегю Штерн остался в доме, ожидая срочных новостей. Для полноты картины не хватало только Констанцы.
Мальчик суетился возле фотоаппарата. Мод жаловалась, что солнце светит ей прямо в глаза. Фредди, которому не терпелось скорее развернуть свои подарки, начал громко возмущаться. Наконец появилась Констанца и уселась прямо в центре группы, перед Фредди. Фредди был высокий, а Констанца, наоборот, маленькая, – вот теперь все складывалось просто идеально. Мальчик исчез под накидкой фотоаппарата.
– Улыбка! – скомандовал он, высунув руку, готовый нажать кнопку вспышки.
Все улыбнулись. Фредди, склонившись, положил руки на плечи Констанцы. Она что-то прошептала ему, и Фредди улыбнулся в ответ.
Мальчик появился из-под накидки:
– Я не могу снимать, когда вы разговариваете.
– Извини, Френсис.
Мальчик снова спрятался за фотоаппаратом. Вспыхнул магний, щелкнул «Видекс», и фото было сделано. Оно цело до сих пор, только пожелтело и края обтрепались – в одном из наших старых альбомов. Это единственная фотография, на которой я видела Констанцу с моей семьей в Винтеркомбе.
Констанца держит в руках Флосса, смотрит прямо в объектив, ее волосы растрепаны, пальцы унизаны кольцами. Констанца любила позировать. «Посмотришь на фотографию, – говорила она, – и поймешь, что ты есть на самом деле».
* * *
Фредди любил получать подарки. Приятно находиться в центре внимания, при этом не соревнуясь с изысканностью манер Стини или умом Окленда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93