Монтегю…
– Просто потрясающий любовник, – хихикнул Стини. – Мечта любой женщины: опытный, властный… могу себе представить. Конни, радость моя, я тебе положительно завидую.
– Я люблю его, Стини. – Констанца поставила бокал с шампанским и отвернулась.
Стини с немым удивлением смотрел на нее.
– Что ты сказала?
– Я сказала, что готова полюбить его. Я… очень близка к тому, чтобы полюбить его. Я никогда этого не предполагала. Увлечься им – да. Даже восхищаться или уважать – всего этого я ждала. Но не любви. Я не рассчитывала, что полюблю. Я думала… впрочем, не важно, что я думала.
Стини уже стал жалеть, что позволил себе столько шампанского. Он с трудом соображал и медлил с ответом, а ему так необходимо сконцентрироваться. На мгновение он забыл, что пребывает в образе Конрада Виккерса.
– Конни, я не понимаю. У тебя такой огорченный голос. Он же твой муж. Почему бы тебе не любить его?
– Потому что я не хочу никого любить. – Она гневно повернулась к Стини. – Неужели так трудно понять? Я не верю в любовь. Я не могу положиться на нее. Она расслабляет человека и лишает его самостоятельности. Я не хочу стать глупой маленькой марионеткой и никогда не буду. Любовь, любовь, любовь – многие женщины ни о чем ином и не думают. Ведут себя словно больные. А я вот не хочу маяться такой болезнью. Я скорее согласна на малярию, тиф, туберкулез, на что угодно…
– Конни…
– И это правда! Пусть лучше сгниют мои легкие, чем мой мозг, ведь именно это и происходит с человеком, когда он влюбляется. У него испаряются мозги. Он теряет способность мыслить. Я-то уж навидалась…
– Конни, прекрати, – Стини почувствовал, что ее речи вот-вот выведут его из состояния приятной расслабленности. Он встал. – Ты безо всякой причины заводишь себя, а сама не веришь и в половину того, что говоришь…
– О, еще как верю, – спокойно ответила Констанца. – Я старательно все продумала. Видишь ли, мой муж не любит меня. Он никогда даже не был влюблен в меня и ясно дал мне это понять. Он выдал это несколько раз прямо в лицо.
– Конни, перестань нести глупости. – Стини, оцепенев, с ужасом смотрел на нее. – Ты только послушай. Если даже Штерн так и сказал, он этого не думает. Он… он играет в игры, вот и все. Это общепринято. Конрад так ведет себя со мной. Штерн просто не хочет дать тебе знать, что ты одержала над ним уверенную победу – ты же женщина. А женщины быстро устают от мужчин, которые им слишком легко достаются – ты особенно. И если Штерн падет к твоим ногам и будет изъясняться в любви, ты возненавидишь его, и ты сама это знаешь.
– Может быть. – Констанца отвернулась. – Наверное, я бы меньше уважала его, не так бы прислушивалась к его суждениям. И все же мне нравится, когда меня любят, вот и все.
– Это смешно. – Стини с изумлением смотрел на нее. – Ты же знаешь, что это неправда. Многие любят тебя. Я, например. Вспомни всех, кто бегал за тобой до того, как ты вышла замуж. Они с ума сходили по тебе!
– Ах, да они меня толком и не знали.
– Ну, Штерн-то должен знать тебя.
– Нет. И он не знает. – Констанца покачала головой. – Он бы хотел, так я думаю порой. Я интересую его, интригую, ты же знаешь, словно одна из хитрых китайских головоломок. Ему нравится разбирать меня на части и снова складывать, а затем он теряет интерес. Так что я очень осторожна. Тебе не кажется, что мне не пойдет на пользу, если он поймет, что я чувствую? Я никогда не скажу ему, Стини. Пусть даже мы будем женаты пятьдесят лет. Я никогда не позволю ему убедиться, что я собой представляю, люблю ли я его или нет. Такова, понимаешь, политика любви. И я хочу сохранить равновесие сил.
– Это абсурд. Никто не может жить так. Если ты кого-то любишь, почему бы не довериться ему и не сказать все, как есть? Зачем вести дурацкую войну? Векстон всегда говорил… – Стини, зардевшись, остановился. – Как бы там ни было, ты руководствуешься глупой гордостью, которая и заставляет тебя говорить эти вещи…
– Нет. Это опыт.
– При чем тут опыт?
– Потому что я очень любила своего отца. Я говорила ему… как сильно я его люблю. Не сомневаюсь, ты помнишь результаты. – Она посмотрела на Стини и безнадежно пожала плечами. – Он ненавидел меня. Он презирал меня. И чем больше он убеждался, как я люблю его, тем хуже все становилось. И я больше никогда не сделаю такой ошибки. – Сказав это – а она говорила ровным тоном, без всякой горечи, как будто сообщая общеизвестный факт, – Констанца отошла от него.
Так неожиданно начавшийся разговор, казалось, подошел к концу. Стини замялся. Последний человек, о котором ему хотелось бы говорить, был Эдвард Шоукросс.
– Конни, – после нескольких минут молчания, неловко начал он. – Ты несчастлива? Твой брак сделал тебя несчастной – это ты мне хочешь сказать?
Похоже, Констанце вопрос показался странным.
– Несчастна? Нет. Чего ради ты так решил? Мне нравится быть замужем за Монтегю. У меня только-только начинается новая жизнь, мне кажется, я минуту назад сообщила тебе об этом… – Она прервалась. – Ведь ты мой единственный друг, Стини.
Стини в первый раз увидел Констанцу в таком свете, когда она была готова признаться в своей слабости. Он был тронут ее признанием. Он покраснел, снова замялся, после чего, кинувшись к ней, обнял.
– И ты тоже. И ты тоже мой лучший друг. Ох, Конни… – Он отпрянул. – У меня так все перепуталось. Это все нервы – не из-за приема или приглашений…
– Я это знаю.
– Все дело в Векстоне. Мне ужасно его не хватает. И к тому же Конраду нравится вызывать у меня ревность. Я больше не могу говорить с Фредди. Мама никуда уже не выходит – ты знаешь, она даже здесь не была. Отец вообще рассыпается на глазах. Он говорит только о деньгах. Я знаю, что смерть Мальчика окончательно надломила их. Все просто ужасно, словно идешь на цыпочках по минному полю. Мы не можем упоминать об Окленде. Не можем упоминать о Мальчике. Все делают вид, что верят в несчастный случай, даже Фредди. Я пытался рассказать ему о тех ужасных вещах, которые поведал мне Мальчик, но он не хочет и слушать. Он просто отвечает, что, мол, это все контузия, и я знаю, что он прав. То есть часть меня считает, что он прав, но есть и другая, которая с этим не соглашается. Я продолжаю задавать вопросы. Я все думаю: а что, если?..
Констанца, заметил он, теперь наблюдала за ним: рассеянности во взгляде у нее больше не было. На лице ее читалось напряжение и собранность. Когда Стини повернулся и сел, Констанца подошла к нему. Она взяла его за руку.
– Стини, – с запинкой начала она, – расскажи мне. Все эти твои «а что, если». Ты помнишь, что Мальчик рассказывал тебе о смерти моего отца?
– Думаю, что да. – Стини, не отрываясь, смотрел на свои руки. – Понимаешь, я знаю, что он не хотел этого делать – все, о чем он рассказывал. Я понимал, что он был не в себе, когда говорил об этом. Но он был так уверен. Он все говорил и говорил своим жутким уверенным голосом, как взял ружье, как все обговорил с Оклендом. И поэтому я думаю иногда… ну, что-то должно было ведь случиться. Почему ему нужно было все это выдумывать? Чего ради ему пришли в голову эти мысли?
– Я понимаю. Он был очень четок и в записке ко мне.
Наступила пауза. Констанца была готова сказать Стини нечто исключительно важное. Стини потом объяснял Векстону, что ее слова дали ему не только облегчение, но и чувство освобождения.
– Стини, – усталым голосом начала она, – по сути, мне не хотелось бы говорить о той ночи, тем не менее есть кое-что, о чем я должна тебе рассказать, что положит конец твоим сомнениям… Если бы ты был уверен, что в признании Мальчика сказывается влияние войны, это помогло бы тебе?
– Да. Понимаешь… – Стини помолчал. – Я в самом деле любил Мальчика. Я мог бы в конце концов понять, что у него контузия. Но я не соглашусь воспринимать Мальчика как убийцу.
– Он не был убийцей, Стини. Если ты вспомнишь Мальчика и как следует представишь его себе, ты в любом случае придешь к этому выводу. Дело в том, что он никак не мог иметь отношения к смерти моего отца. Это было совершенно невозможно, и он должен был бы помнить, что я это знаю.
– Каким образом? Я не понимаю…
– Ох, Стини. – Констанца стиснула его руку. – Да потому, что в ту ночь, в ночь кометы, я была с Мальчиком. Я провела с ним всю ночь.
* * *
Родители Стини не пришли на прием, но их отсутствие даже не было замечено в суматохе светского общения. К половине восьмого галерея была так забита, что кое-кому приходилось ждать на тротуаре. Стини, который с Констанцей и Конрадом Виккерсом составлял список гостей, беспокоился, что кто-то может почувствовать себя обиженным. «Контингент леди Кьюнард», как называл его Виккерс, толпился в одной стороне галереи, а более молодые и бедные, артистическая богема – в другой. К большой радости Стини и к его растущему удовольствию, обилие алкоголя позволило сломать сословные перегородки. Был, правда, краткий период, когда обе группы подозрительно принюхивались друг к другу, конечно, не в буквальном смысле слова – «Как собаки! Только чуть сдержаннее!» – потом кричал Стини, – а затем настороженность стала исчезать.
Виккерс и Стини сновали от компании к компании, от группы к группе, и если Стини уделял больше внимания потенциальным покровителям, чем непризнанным поэтам, то его друг Виккерс сглаживал все шероховатости, порхая от одного к другому и щедро рассыпая свои «до'огой», никого не обделяя вниманием. На рамах появлялось все больше и больше красных наклеек; все большее и большее количество посетителей давали понять, что отнюдь не считают эти работы сахаром и розовой водичкой.
Монтегю Штерн, который подчеркнуто держался в стороне, стал, как потом утверждал Стини, тем, кто положил начало ажиотажу. Явившись точно в срок, он тут же оставил за собой три картины; вслед за Штерном последовали и другие.
Констанца, которая примерно через полчаса вытащила из толпы своего мужа, наградила его поцелуем.
– Как это мило с твоей стороны, Монтегю. Я-то знаю, что они не в твоем вкусе.
– Мне нравится Стини. Может, его картины еще принесут мне состояние.
– Сомневаюсь.
– Похоже, это его все равно обрадует. – Штерн смотрел, как Стини кинулся навстречу новым гостям. – Он выглядит сейчас куда счастливее, чем в предыдущие недели.
– Ну да, – Констанца искоса бросила на мужа взгляд. – В какой-то мере это и моя работа. Как ты знаешь, он переживает из-за Мальчика. Наконец он мне все объяснил, а я смогла рассказать ему нечто, после чего он несколько успокоился. – Она помолчала. – Я и тебе расскажу об этом, но позже, когда мы удерем отсюда. Когда все кончится, можем ли мы, вернувшись домой, посидеть рядом и поговорить, как старая добрая супружеская пара?
– Не могу себе представить ничего более заманчивого, моя дорогая. Но в данный момент тебе придется вращаться в свете. Может, имело бы смысл спасти леди Кьюнард от этого неумеренного радикала?
Констанца не испытывала желания сталкиваться с этим человеком, известным скульптором: в последний раз, когда они встречались, он прочел ей сначала лекцию о Марксе, а потом о свободной любви – Констанца увидела противоречие в этом словосочетании. Тем не менее он уже был громогласен и пьянел на глазах. Леди Кьюнард чувствовала себя как в ловушке, подавленная его аргументами и его массой. Констанца поспешила к ней на помощь.
Леди Кьюнард мгновенно исчезла; скульптор только растерянно огляделся.
– Констанца! – Он наградил ее щетинистым поцелуем. – Муза моя! Где ты скрываешься? Как прошел медовый месяц?
Констанца ответила резко и не раздумывая. Прежде чем она успела остановить себя, вырвалась та же самая фраза, которую довелось услышать Стини.
– О, – сказала она, – мой медовый месяц… Он начался со смерти.
5
Тот медовый месяц. Штерн и Констанца наконец днем прибыли в охотничий домик Дентона после долгого и утомительного путешествия; ближайший город со станцией находился примерно в восьмидесяти милях отсюда. «Охотничий домик» было неправильным выражением: дом, в котором ей со Штерном предстояло начать семейную жизнь, представлял собой огромное каменное сооружение, имитацию баронского замка, экстравагантное архитектурное создание, возведенное еще отцом Дентона. Дорога к нему, извиваясь, вела между окрестных холмов, затем тропа уходила по каменистому обрывистому склону, поросшему вереском, к побережью и невидимому отсюда морю. Сам дом, приютившийся в расщелине, был построен из кроваво-красного известняка.
Как только они миновали перевал, то сразу же увидели его. Штерн попросил водителя остановиться, он вышел из машины и постоял несколько минут, подставляя лицо ветру. Констанца отказалась присоединиться, ее сотрясала дрожь, она куталась в дорожные пледы. Садилось солнце, и в его последних лучах пламенела громада дома; облака были озарены багровыми отсветами. Констанца отвела глаза. Она бывала тут и раньше, но только в летние месяцы. Мрачное величие здания в окружении зимы вызывало у нее страх. Такого ли величия она хотела? В мрачности пейзажа чувствовалась рука Бога. Даже голые деревья скрючились, словно поддавшись жестокости непогоды. Зубцы гор, казалось, вгрызались в небо, как клыки; все вокруг было усыпано острыми обломками скал. Дикая, заброшенная, убийственная красота.
Когда они вошли в дом, их встретил дворецкий и телеграмма. Констанца, которая не сообщила Штерну о записке Мальчика, сразу же поняла, какое в ней таится сообщение. Она опустилась в одно из огромных кресел, расставленных в пустынном холле. Ее глаза блуждали по огромному пространству помещения, рассматривая окна высотой футов двадцати, огромный камин, в котором пылали стволы длиной не меньше пяти футов. Ее маленькие ножки покоились на тигровой шкуре; бусинки глаз чучел оленей смотрели на нее со стен. Она вцепилась пальцами в свою дорожную сумочку. Ей казалось, что муж уже проник взглядом сквозь кожу сумочки, сквозь плотный веленевый конверт и узнал содержание последнего письма Мальчика. Штерн не проявил признаков взволнованности, вскрывая конверт с телеграммой; когда он пробежал ее глазами, выражение его лица не изменилось. Подняв глаза, он с подчеркнутой мягкостью сказал:
– Мальчик погиб. От случайного выстрела. Я созвонюсь с Винтеркомбом.
Для связи потребовалось некоторое время. Когда она установилась, Штерн со своей привычной невозмутимостью приступил к делу. Он выразил потрясение, сожаление, сочувствие, сказал, что в случае необходимости готов к услугам, готов свернуть ритуал медового месяца и вернуться в Уилтшир. Учитывая, что час был поздний, он предложил принять решение на следующее утро.
* * *
– Я не думаю, что это был… несчастный случай, – тихо сказала Констанца, когда они остались одни.
– И мне так не кажется. Зависит от обстоятельств, – ответил Штерн.
Больше он ничего не сказал. Вопрос о самоубийстве не обсуждался, не рассматривалась виновность Штерна или его жены, ни слова не было сказано о фотографии, показанной Мальчику в клубе. Констанцу встревожило спокойствие Штерна, в глубине души, как ни странно, она сочла его пугающим. Как и в поезде, поступки мужа казались ей пронизанными безжалостностью. Человек, исполненный тайн, подумала она, знающий, что такое смерть. Она испытывала легкое нервное возбуждение: каковы будут действия ее мужа, когда они поднимутся наверх в спальню?
Но он ее разочаровал. С холодной вежливостью Штерн проводил ее до спальни, представил ей горничную, сообщил, что он прекрасно понимает, как она, должно быть, устала, какое испытала потрясение, поэтому он оставляет ее отдыхать и приходить в себя.
Отдыхать Констанце не хотелось. Она провела бессонную ночь. За окнами завывал ветер. Под его порывами содрогались переплеты высоких окон и массивные двери. На следующее утро Штерн вошел в ее комнату и отдернул плотные портьеры. Хлынули потоки яркого света.
– Ночью все занесло снегом, – сказал он. – И основательно. Боюсь, что не может быть и речи о возвращении в Винтеркомб, Констанца. – Он с бесстрастным лицом повернулся к ней. – Мы… отрезаны, – добавил он, покидая ее.
Они в самом деле оказались отрезанными от мира: снегопад завалил единственную дорогу. Никто не мог добраться до дома и никто не мог оставить его. Телефон не работал. Констанце показалось, что эта ситуация только обрадовала мужа, он наслаждался этой вынужденной изоляцией. Констанцу же она не устраивала. Несмотря на могучее пламя, день и ночь горевшее в каминах, она постоянно мерзла. Голоса в комнатах и коридорах отдавались гулким эхом. Вид из окон наводил на мысли об одиночестве.
– Что ты там видишь, Констанца? – спросил Штерн дней через пять, когда пурга прекратилась, но вокруг еще лежали снега. Они сидели в большом холле: Штерн у камина, а Констанца на подоконнике.
Она прижалась лицом к стеклу. Ногти впились в ладони. Вот уже пять ночей она спит одна; вот уже пять ночей ее брак так и не обрел завершения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
– Просто потрясающий любовник, – хихикнул Стини. – Мечта любой женщины: опытный, властный… могу себе представить. Конни, радость моя, я тебе положительно завидую.
– Я люблю его, Стини. – Констанца поставила бокал с шампанским и отвернулась.
Стини с немым удивлением смотрел на нее.
– Что ты сказала?
– Я сказала, что готова полюбить его. Я… очень близка к тому, чтобы полюбить его. Я никогда этого не предполагала. Увлечься им – да. Даже восхищаться или уважать – всего этого я ждала. Но не любви. Я не рассчитывала, что полюблю. Я думала… впрочем, не важно, что я думала.
Стини уже стал жалеть, что позволил себе столько шампанского. Он с трудом соображал и медлил с ответом, а ему так необходимо сконцентрироваться. На мгновение он забыл, что пребывает в образе Конрада Виккерса.
– Конни, я не понимаю. У тебя такой огорченный голос. Он же твой муж. Почему бы тебе не любить его?
– Потому что я не хочу никого любить. – Она гневно повернулась к Стини. – Неужели так трудно понять? Я не верю в любовь. Я не могу положиться на нее. Она расслабляет человека и лишает его самостоятельности. Я не хочу стать глупой маленькой марионеткой и никогда не буду. Любовь, любовь, любовь – многие женщины ни о чем ином и не думают. Ведут себя словно больные. А я вот не хочу маяться такой болезнью. Я скорее согласна на малярию, тиф, туберкулез, на что угодно…
– Конни…
– И это правда! Пусть лучше сгниют мои легкие, чем мой мозг, ведь именно это и происходит с человеком, когда он влюбляется. У него испаряются мозги. Он теряет способность мыслить. Я-то уж навидалась…
– Конни, прекрати, – Стини почувствовал, что ее речи вот-вот выведут его из состояния приятной расслабленности. Он встал. – Ты безо всякой причины заводишь себя, а сама не веришь и в половину того, что говоришь…
– О, еще как верю, – спокойно ответила Констанца. – Я старательно все продумала. Видишь ли, мой муж не любит меня. Он никогда даже не был влюблен в меня и ясно дал мне это понять. Он выдал это несколько раз прямо в лицо.
– Конни, перестань нести глупости. – Стини, оцепенев, с ужасом смотрел на нее. – Ты только послушай. Если даже Штерн так и сказал, он этого не думает. Он… он играет в игры, вот и все. Это общепринято. Конрад так ведет себя со мной. Штерн просто не хочет дать тебе знать, что ты одержала над ним уверенную победу – ты же женщина. А женщины быстро устают от мужчин, которые им слишком легко достаются – ты особенно. И если Штерн падет к твоим ногам и будет изъясняться в любви, ты возненавидишь его, и ты сама это знаешь.
– Может быть. – Констанца отвернулась. – Наверное, я бы меньше уважала его, не так бы прислушивалась к его суждениям. И все же мне нравится, когда меня любят, вот и все.
– Это смешно. – Стини с изумлением смотрел на нее. – Ты же знаешь, что это неправда. Многие любят тебя. Я, например. Вспомни всех, кто бегал за тобой до того, как ты вышла замуж. Они с ума сходили по тебе!
– Ах, да они меня толком и не знали.
– Ну, Штерн-то должен знать тебя.
– Нет. И он не знает. – Констанца покачала головой. – Он бы хотел, так я думаю порой. Я интересую его, интригую, ты же знаешь, словно одна из хитрых китайских головоломок. Ему нравится разбирать меня на части и снова складывать, а затем он теряет интерес. Так что я очень осторожна. Тебе не кажется, что мне не пойдет на пользу, если он поймет, что я чувствую? Я никогда не скажу ему, Стини. Пусть даже мы будем женаты пятьдесят лет. Я никогда не позволю ему убедиться, что я собой представляю, люблю ли я его или нет. Такова, понимаешь, политика любви. И я хочу сохранить равновесие сил.
– Это абсурд. Никто не может жить так. Если ты кого-то любишь, почему бы не довериться ему и не сказать все, как есть? Зачем вести дурацкую войну? Векстон всегда говорил… – Стини, зардевшись, остановился. – Как бы там ни было, ты руководствуешься глупой гордостью, которая и заставляет тебя говорить эти вещи…
– Нет. Это опыт.
– При чем тут опыт?
– Потому что я очень любила своего отца. Я говорила ему… как сильно я его люблю. Не сомневаюсь, ты помнишь результаты. – Она посмотрела на Стини и безнадежно пожала плечами. – Он ненавидел меня. Он презирал меня. И чем больше он убеждался, как я люблю его, тем хуже все становилось. И я больше никогда не сделаю такой ошибки. – Сказав это – а она говорила ровным тоном, без всякой горечи, как будто сообщая общеизвестный факт, – Констанца отошла от него.
Так неожиданно начавшийся разговор, казалось, подошел к концу. Стини замялся. Последний человек, о котором ему хотелось бы говорить, был Эдвард Шоукросс.
– Конни, – после нескольких минут молчания, неловко начал он. – Ты несчастлива? Твой брак сделал тебя несчастной – это ты мне хочешь сказать?
Похоже, Констанце вопрос показался странным.
– Несчастна? Нет. Чего ради ты так решил? Мне нравится быть замужем за Монтегю. У меня только-только начинается новая жизнь, мне кажется, я минуту назад сообщила тебе об этом… – Она прервалась. – Ведь ты мой единственный друг, Стини.
Стини в первый раз увидел Констанцу в таком свете, когда она была готова признаться в своей слабости. Он был тронут ее признанием. Он покраснел, снова замялся, после чего, кинувшись к ней, обнял.
– И ты тоже. И ты тоже мой лучший друг. Ох, Конни… – Он отпрянул. – У меня так все перепуталось. Это все нервы – не из-за приема или приглашений…
– Я это знаю.
– Все дело в Векстоне. Мне ужасно его не хватает. И к тому же Конраду нравится вызывать у меня ревность. Я больше не могу говорить с Фредди. Мама никуда уже не выходит – ты знаешь, она даже здесь не была. Отец вообще рассыпается на глазах. Он говорит только о деньгах. Я знаю, что смерть Мальчика окончательно надломила их. Все просто ужасно, словно идешь на цыпочках по минному полю. Мы не можем упоминать об Окленде. Не можем упоминать о Мальчике. Все делают вид, что верят в несчастный случай, даже Фредди. Я пытался рассказать ему о тех ужасных вещах, которые поведал мне Мальчик, но он не хочет и слушать. Он просто отвечает, что, мол, это все контузия, и я знаю, что он прав. То есть часть меня считает, что он прав, но есть и другая, которая с этим не соглашается. Я продолжаю задавать вопросы. Я все думаю: а что, если?..
Констанца, заметил он, теперь наблюдала за ним: рассеянности во взгляде у нее больше не было. На лице ее читалось напряжение и собранность. Когда Стини повернулся и сел, Констанца подошла к нему. Она взяла его за руку.
– Стини, – с запинкой начала она, – расскажи мне. Все эти твои «а что, если». Ты помнишь, что Мальчик рассказывал тебе о смерти моего отца?
– Думаю, что да. – Стини, не отрываясь, смотрел на свои руки. – Понимаешь, я знаю, что он не хотел этого делать – все, о чем он рассказывал. Я понимал, что он был не в себе, когда говорил об этом. Но он был так уверен. Он все говорил и говорил своим жутким уверенным голосом, как взял ружье, как все обговорил с Оклендом. И поэтому я думаю иногда… ну, что-то должно было ведь случиться. Почему ему нужно было все это выдумывать? Чего ради ему пришли в голову эти мысли?
– Я понимаю. Он был очень четок и в записке ко мне.
Наступила пауза. Констанца была готова сказать Стини нечто исключительно важное. Стини потом объяснял Векстону, что ее слова дали ему не только облегчение, но и чувство освобождения.
– Стини, – усталым голосом начала она, – по сути, мне не хотелось бы говорить о той ночи, тем не менее есть кое-что, о чем я должна тебе рассказать, что положит конец твоим сомнениям… Если бы ты был уверен, что в признании Мальчика сказывается влияние войны, это помогло бы тебе?
– Да. Понимаешь… – Стини помолчал. – Я в самом деле любил Мальчика. Я мог бы в конце концов понять, что у него контузия. Но я не соглашусь воспринимать Мальчика как убийцу.
– Он не был убийцей, Стини. Если ты вспомнишь Мальчика и как следует представишь его себе, ты в любом случае придешь к этому выводу. Дело в том, что он никак не мог иметь отношения к смерти моего отца. Это было совершенно невозможно, и он должен был бы помнить, что я это знаю.
– Каким образом? Я не понимаю…
– Ох, Стини. – Констанца стиснула его руку. – Да потому, что в ту ночь, в ночь кометы, я была с Мальчиком. Я провела с ним всю ночь.
* * *
Родители Стини не пришли на прием, но их отсутствие даже не было замечено в суматохе светского общения. К половине восьмого галерея была так забита, что кое-кому приходилось ждать на тротуаре. Стини, который с Констанцей и Конрадом Виккерсом составлял список гостей, беспокоился, что кто-то может почувствовать себя обиженным. «Контингент леди Кьюнард», как называл его Виккерс, толпился в одной стороне галереи, а более молодые и бедные, артистическая богема – в другой. К большой радости Стини и к его растущему удовольствию, обилие алкоголя позволило сломать сословные перегородки. Был, правда, краткий период, когда обе группы подозрительно принюхивались друг к другу, конечно, не в буквальном смысле слова – «Как собаки! Только чуть сдержаннее!» – потом кричал Стини, – а затем настороженность стала исчезать.
Виккерс и Стини сновали от компании к компании, от группы к группе, и если Стини уделял больше внимания потенциальным покровителям, чем непризнанным поэтам, то его друг Виккерс сглаживал все шероховатости, порхая от одного к другому и щедро рассыпая свои «до'огой», никого не обделяя вниманием. На рамах появлялось все больше и больше красных наклеек; все большее и большее количество посетителей давали понять, что отнюдь не считают эти работы сахаром и розовой водичкой.
Монтегю Штерн, который подчеркнуто держался в стороне, стал, как потом утверждал Стини, тем, кто положил начало ажиотажу. Явившись точно в срок, он тут же оставил за собой три картины; вслед за Штерном последовали и другие.
Констанца, которая примерно через полчаса вытащила из толпы своего мужа, наградила его поцелуем.
– Как это мило с твоей стороны, Монтегю. Я-то знаю, что они не в твоем вкусе.
– Мне нравится Стини. Может, его картины еще принесут мне состояние.
– Сомневаюсь.
– Похоже, это его все равно обрадует. – Штерн смотрел, как Стини кинулся навстречу новым гостям. – Он выглядит сейчас куда счастливее, чем в предыдущие недели.
– Ну да, – Констанца искоса бросила на мужа взгляд. – В какой-то мере это и моя работа. Как ты знаешь, он переживает из-за Мальчика. Наконец он мне все объяснил, а я смогла рассказать ему нечто, после чего он несколько успокоился. – Она помолчала. – Я и тебе расскажу об этом, но позже, когда мы удерем отсюда. Когда все кончится, можем ли мы, вернувшись домой, посидеть рядом и поговорить, как старая добрая супружеская пара?
– Не могу себе представить ничего более заманчивого, моя дорогая. Но в данный момент тебе придется вращаться в свете. Может, имело бы смысл спасти леди Кьюнард от этого неумеренного радикала?
Констанца не испытывала желания сталкиваться с этим человеком, известным скульптором: в последний раз, когда они встречались, он прочел ей сначала лекцию о Марксе, а потом о свободной любви – Констанца увидела противоречие в этом словосочетании. Тем не менее он уже был громогласен и пьянел на глазах. Леди Кьюнард чувствовала себя как в ловушке, подавленная его аргументами и его массой. Констанца поспешила к ней на помощь.
Леди Кьюнард мгновенно исчезла; скульптор только растерянно огляделся.
– Констанца! – Он наградил ее щетинистым поцелуем. – Муза моя! Где ты скрываешься? Как прошел медовый месяц?
Констанца ответила резко и не раздумывая. Прежде чем она успела остановить себя, вырвалась та же самая фраза, которую довелось услышать Стини.
– О, – сказала она, – мой медовый месяц… Он начался со смерти.
5
Тот медовый месяц. Штерн и Констанца наконец днем прибыли в охотничий домик Дентона после долгого и утомительного путешествия; ближайший город со станцией находился примерно в восьмидесяти милях отсюда. «Охотничий домик» было неправильным выражением: дом, в котором ей со Штерном предстояло начать семейную жизнь, представлял собой огромное каменное сооружение, имитацию баронского замка, экстравагантное архитектурное создание, возведенное еще отцом Дентона. Дорога к нему, извиваясь, вела между окрестных холмов, затем тропа уходила по каменистому обрывистому склону, поросшему вереском, к побережью и невидимому отсюда морю. Сам дом, приютившийся в расщелине, был построен из кроваво-красного известняка.
Как только они миновали перевал, то сразу же увидели его. Штерн попросил водителя остановиться, он вышел из машины и постоял несколько минут, подставляя лицо ветру. Констанца отказалась присоединиться, ее сотрясала дрожь, она куталась в дорожные пледы. Садилось солнце, и в его последних лучах пламенела громада дома; облака были озарены багровыми отсветами. Констанца отвела глаза. Она бывала тут и раньше, но только в летние месяцы. Мрачное величие здания в окружении зимы вызывало у нее страх. Такого ли величия она хотела? В мрачности пейзажа чувствовалась рука Бога. Даже голые деревья скрючились, словно поддавшись жестокости непогоды. Зубцы гор, казалось, вгрызались в небо, как клыки; все вокруг было усыпано острыми обломками скал. Дикая, заброшенная, убийственная красота.
Когда они вошли в дом, их встретил дворецкий и телеграмма. Констанца, которая не сообщила Штерну о записке Мальчика, сразу же поняла, какое в ней таится сообщение. Она опустилась в одно из огромных кресел, расставленных в пустынном холле. Ее глаза блуждали по огромному пространству помещения, рассматривая окна высотой футов двадцати, огромный камин, в котором пылали стволы длиной не меньше пяти футов. Ее маленькие ножки покоились на тигровой шкуре; бусинки глаз чучел оленей смотрели на нее со стен. Она вцепилась пальцами в свою дорожную сумочку. Ей казалось, что муж уже проник взглядом сквозь кожу сумочки, сквозь плотный веленевый конверт и узнал содержание последнего письма Мальчика. Штерн не проявил признаков взволнованности, вскрывая конверт с телеграммой; когда он пробежал ее глазами, выражение его лица не изменилось. Подняв глаза, он с подчеркнутой мягкостью сказал:
– Мальчик погиб. От случайного выстрела. Я созвонюсь с Винтеркомбом.
Для связи потребовалось некоторое время. Когда она установилась, Штерн со своей привычной невозмутимостью приступил к делу. Он выразил потрясение, сожаление, сочувствие, сказал, что в случае необходимости готов к услугам, готов свернуть ритуал медового месяца и вернуться в Уилтшир. Учитывая, что час был поздний, он предложил принять решение на следующее утро.
* * *
– Я не думаю, что это был… несчастный случай, – тихо сказала Констанца, когда они остались одни.
– И мне так не кажется. Зависит от обстоятельств, – ответил Штерн.
Больше он ничего не сказал. Вопрос о самоубийстве не обсуждался, не рассматривалась виновность Штерна или его жены, ни слова не было сказано о фотографии, показанной Мальчику в клубе. Констанцу встревожило спокойствие Штерна, в глубине души, как ни странно, она сочла его пугающим. Как и в поезде, поступки мужа казались ей пронизанными безжалостностью. Человек, исполненный тайн, подумала она, знающий, что такое смерть. Она испытывала легкое нервное возбуждение: каковы будут действия ее мужа, когда они поднимутся наверх в спальню?
Но он ее разочаровал. С холодной вежливостью Штерн проводил ее до спальни, представил ей горничную, сообщил, что он прекрасно понимает, как она, должно быть, устала, какое испытала потрясение, поэтому он оставляет ее отдыхать и приходить в себя.
Отдыхать Констанце не хотелось. Она провела бессонную ночь. За окнами завывал ветер. Под его порывами содрогались переплеты высоких окон и массивные двери. На следующее утро Штерн вошел в ее комнату и отдернул плотные портьеры. Хлынули потоки яркого света.
– Ночью все занесло снегом, – сказал он. – И основательно. Боюсь, что не может быть и речи о возвращении в Винтеркомб, Констанца. – Он с бесстрастным лицом повернулся к ней. – Мы… отрезаны, – добавил он, покидая ее.
Они в самом деле оказались отрезанными от мира: снегопад завалил единственную дорогу. Никто не мог добраться до дома и никто не мог оставить его. Телефон не работал. Констанце показалось, что эта ситуация только обрадовала мужа, он наслаждался этой вынужденной изоляцией. Констанцу же она не устраивала. Несмотря на могучее пламя, день и ночь горевшее в каминах, она постоянно мерзла. Голоса в комнатах и коридорах отдавались гулким эхом. Вид из окон наводил на мысли об одиночестве.
– Что ты там видишь, Констанца? – спросил Штерн дней через пять, когда пурга прекратилась, но вокруг еще лежали снега. Они сидели в большом холле: Штерн у камина, а Констанца на подоконнике.
Она прижалась лицом к стеклу. Ногти впились в ладони. Вот уже пять ночей она спит одна; вот уже пять ночей ее брак так и не обрел завершения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93