Через несколько минут наступит утро: она видела, что свет просачивается за портьеры, в саду уже раздавалось щебетанье птиц, и альбатрос покинет ее. Она снова останется одна.
Когда комната наполнилась сероватым рассветом, она откинула одеяло и тихонько подкралась к двери. Было еще рано, и если она будет двигаться совершенно бесшумно, пока ее тюремщица, няня Темпл, продолжает спать… Босая, на цыпочках, она выбралась из помещения, пересекла комнату Стини, миновала детскую и вышла на лестничную площадку. Ни звука, все тихо; она приободрилась. Они не поймают ее, им не удастся, этим Кавендишам, которые делают вид, что якобы не презирают ее.
Только не по черной лестнице; ее может перехватить какая-нибудь горничная, потому что в Винтеркомбе горничные поднимались спозаранку. Надежнее будет воспользоваться главной лестницей; а там – она уже была в холле, и каменный пол холодил босые ступни – в боковую прихожую по коридору и дальше еще по одному коридору. Мимо буфетной, где хранится столовое серебро и фарфор, мимо помещения экономки: комнат и переходов было множество, но Констанца знала их назубок. Самое главное – проскользнуть мимо кухни и мойки, откуда она слышала голоса, но стоит завернуть за угол, и она в безопасности.
Она толкнула дверь, обтянутую зеленым сукном, и с бьющимся сердцем оказалась по другую сторону. Здесь, справа от нее, располагалась маленькая пустая комната с железным остовом кровати и рукомойником. В свое время тут располагался камердинер короля, но теперь ею не пользовались. Сразу же напротив нее была лестница, которая вела в гардеробную короля. Осмелится ли она подняться по ней? Констанца знала: это запрещено, ну и пусть! Они не имеют права не подпускать ее к отцу!
Она бесшумно стала красться вверх по лестнице. Дверь наверху была закрыта, и Констанца прислушалась. Она слышала шаги, шорох одежды – наверно, сиделка в своей накрахмаленной форме. Звяканье стекла о металл, приглушенные голоса, а потом молчание. Но ее отец тут, рядом. Констанца знала это, и, хотя она не рисковала двинуться дальше, это успокоило ее. Опустившись на пол, она съежилась, как зверек. Она постарается силой воли дать знать отцу, что она здесь, пусть он почувствует ее присутствие – своего маленького Альбатроса, своей дочки, которая любит его. Она закрыла глаза; через несколько минут Констанца погрузилась в сон.
* * *
Гвен просидела у кровати Шоукросса всю ночь. Она видела, как меняется состояние Эдди, и больше не пыталась обманывать себя: она знала, что конец близок.
Сиделка ушла. Гвен осталась наедине со своим любовником, и тишину комнаты нарушало только потрескивание угля в камине и тиканье часов. Гвен глянула на циферблат: около шести – и попыталась понять, сколько еще минут осталось существовать Эдди Шоукроссу. Она стыдилась сама себя, но уже достигла такой степени усталости, при которой надеялась лишь, что все скоро кончится; как только она смирилась с мыслью, что Эдди предстоит умереть, она стала нетерпеливо ждать конца, и то, что смерть медлила, лишь раздражало ее. Она понимала, что это ужасно, но тем не менее невольно молила судьбу. Пусть это произойдет скорее, пусть случится как можно легче и незаметнее – ради его же блага.
Руки ее мяли шелк платья, она повернулась взглянуть в лицо своего любовника и поймала себя на том, что с трудом верит – неужели она любила этого человека? Губы его растрескались; некогда изящные руки беспокойно перебирали край простыни. Гвен отвела взгляд от сломанных ногтей и бинтов. Она смотрела куда-то в пространство, и перед ее мысленным взором – прежде чем она смогла отогнать их – предстали образы ее и Эдди, здесь, в этой комнате, всего несколько дней назад. Она увидела себя, с кистями, стянутыми черными ленточками; и хотя она была одна, лицо ее залила краска стыда. Она потерла кисти, вспоминая боль от перетяжки, запах гвоздичного мыла и очарование запретности. Пока она пыталась избавиться от этих воспоминаний, Шоукросс пошевелился.
Гвен повернулась к нему. На лбу у него снова выступила испарина, открытые глаза были неподвижны, губы почернели, и из них вырывались какие-то неразборчивые звуки, после чего они замерли в полуоткрытом состоянии.
Гвен схватилась за колокольчик, вызывающий сиделку. Откровенно говоря, теперь вид Шоукросса пугал ее. Прежде чем она позвонила, Шоукросс стал разговаривать – поток слов и фраз, некоторые из которых она могла разобрать.
– Черные ленточки! – выкрикнул Шоукросс, и, хотя голос у него был сдавленным, слова были четко различимы.
Гвен охватил ужас и отвращение. Ленточки, ленточки – о, почему он заговорил о них? Она с силой дернула за шнур колокольчика и заставила себя наклониться к нему, мягко успокаивая Шоукросса.
– Эдди, – прошептала она. – Эдди, дорогой мой. Ты должен отдыхать, тебе не надо разговаривать, прошу тебя, Эдди…
Голос Шоукросса перешел в неразборчивое бормотание, из горла рвались глухие булькающие звуки, на губах вскипели капельки слюны. Гвен испуганно смотрела на него. Неужели его сотрясает смертная дрожь? Она еще раз дернула шнур, и тут же глаза Эдди перестали метаться из стороны в сторону: казалось, они уставились ей в лицо. Глядя прямо на нее, он отчетливо произнес:
– Ты позвала меня. В лесу. Я слышал, как ты зовешь меня.
– Нет, Эдди, – начала Гвен, испугав сиделку, которая только что вошла и услышала разговор. – Нет, Эдди, ты ошибаешься, ты бредишь. Пожалуйста, успокойся…
Но ее слов он не расслышал, ибо в эту долю секунды пересек самый важный рубеж. Сиделка, склонившись, коснулась горла Эдди, вздохнула, посмотрела на часы и сказала:
– Он отошел.
Необходимо было произвести обмывание, снова уложить, сменить ночную рубашку, наволочки, простыни. Медсестра попросила передать через кухню, чтобы из теплицы доставили цветы, желательно лилии.
Они прибыли, и примерно к девяти настал черед других формальностей. По всему дому были опущены портьеры, и в сумеречном свете собрались все члены семьи Кавендиш, чтобы отдать последнюю дань уважения усопшему. Мальчик, Окленд, Фредди и Стини не скрывали своего страха перед обрядом, поскольку их подводили нервы, но только не Констанцу. Она вошла последней и застыла между Гвен и Дентоном Кавендиш в ногах кровати.
Она смотрела на херувимов, на позолоченный королевский герб, на ложе, на котором всего несколько дней назад позировала перед камерой Мальчика. Она видела перед собой отца – глаза закрыты, холщовая повязка стягивает подбородок. Протиснувшись мимо Гвен, она склонилась к телу и отпустила сухой поцелуй в воздух рядом с его щекой.
В комнате стоял густой аромат лилий, цветов, которые отныне и навсегда Констанца будет ненавидеть. Она не плакала; она не произнесла ни слова. Она прислушивалась к звуку птичьих крыльев; хотя стоял день, но она знала, что ее защитник здесь, при ней, в этой комнате.
Молчание Констанцы и отсутствие слез обеспокоило Гвен. Она отвела ребенка в ее комнату, усадила и стала говорить с ней тихо и мягко – насколько могла себе позволить. Гвен понимала, что слова, которые она произносит, банальны, тем не менее продолжала говорить. Она подумала, стоит ли упоминать о присутствии Констанцы на лестнице в гардеробную, где ее и обнаружила няня, но решила промолчать. «Этот ребенок способен на куда более глубокие чувства, чем можно представить», – сказала себе Гвен.
– Констанца, я хочу, чтобы ты знала, – наконец проговорила она, – что мы чувствуем ответственность за тебя. Это все необходимо обдумать, но, помни, у тебя всегда будет дом, тут, с нами, в Винтеркомбе.
Констанца ожидала этих слов. Она понимала, что, несмотря на слезы в глазах Гвен, ее приглашение продиктовано чувством вины, а не привязанностью к ней.
– Я понимаю, – со свойственной ей скованностью ответила она. Наступило молчание. Она не сводила глаз с Гвен. – Когда увезут моего папу?
Вопрос застиг Гвен врасплох.
– Сегодня попозже, Констанца. Днем. Но лучше не присутствовать при этом, моя дорогая…
– Когда его тут не будет… – Констанца коснулась маленькой шершавой ладошкой рукава Гвен, – тогда можно, я посижу в его комнате? Одна. Только немножко. Чтобы я могла проститься с ним.
– Конечно, Констанца. Я понимаю, – ответила Гвен, растроганная этой просьбой.
И во второй половине дня, когда Гвен убедилась, что катафалк отъехал, она сама привела Констанцу в Королевскую спальню. Она открыла дверь и зажгла лампы – она не хотела, чтобы маленькое сердечко ребенка разрывалось еще и от страха. Она убедилась, что кровать перестелена и лилии убраны, и усадила Констанцу в кресло.
– Ты уверена, что хочешь побыть тут одна, Констанца? Хочешь, я посижу с тобой?
– Нет. Мне хочется остаться одной, – со странной вежливостью ответила девочка. – Только немного. Полчасика. Я хочу вспомнить его.
– Я приду к четырем, – ответила Гвен и оставила ее.
Оставшись одна в комнате, Констанца из-за плеча бросила взгляд на ложе. Складки алькова пугали ее: они вздымались и опадали волнами.
Она осторожно подобралась к кровати. Выкинув руку, резко отдернула покрывало. Вид подушек успокоил ее. Они были чистыми и гладкими. Констанца вернула покрывало на место и разгладила его. Она отступила от кровати. Медленно обошла комнату, на ходу притрагиваясь к предметам мебели. Спинка стула, торчат колючие волоски набивки из конского волоса. Спинка другого стула, на этот раз обтянутая бархатом; она разгладила складки салфеточки в изголовье. Она прошла в гардероб, потом в ванную, включая всюду свет. Она уставилась на большую медную ванну, на ее ручки и рычаги, чудо немецкого производства. Из раковины она взяла кусочек гвоздичного мыла и сунула его в карман.
Она вернулась в спальню. Теперь ее действия стали более целенаправленными. На комоде лежали личные вещи отца, извлеченные из карманов вечернего костюма, когда его принесли сюда: несколько монеток; портсигар; коробка спичек; карманные часы на цепочке; чистый, неиспользованный носовой платок.
Констанца поднесла его к лицу, но он был недавно отглажен и не сохранил запахов отца. Она понюхала его, прижала к лицу и положила обратно на комод. Взяла часы с цепочкой. Она с трудом открыла крышку часов. Вгляделась в циферблат. Часы, которые не заводили несколько дней, стояли. Их маленькие черные стрелки торчали в разные стороны. Констанца щелкнула крышкой. И плотно сжала часы в руке. Еще раз из-за плеча бросила взгляд на кровать. Та по-прежнему была пуста.
Бочком, подобно крабу, Констанца перебралась от комода к письменному столу, который стоял между окнами. Стол был не заперт. В правом нижнем ящике под листами бумаги и письменными принадлежностями хранился дорожный несессер. Он, как всегда, был закрыт. Маленький серебряный ключик от него висел на цепочке часов.
Констанца закусила мелкими зубками кончик языка. Нагнулась. Сосредоточилась. Вставила ключик в отверстие замка и повернула его.
Внутри несессера была пачка писем и счетов, на которые она не стала тратить времени. Под ними лежал блокнот в черной обложке, смахивающий на те, которыми дети пользуются в школе: на нем не было никакой наклейки с надписью.
Констанца побаивалась коснуться этого блокнота. Она то протягивала руку, то снова отдергивала. Наконец ее пальцы нырнули внутрь несессера. Они нащупали блокнот. Обложка у него была мягкой. Его, наверно, можно скатать, как газету. Констанца попыталась скрутить его, и у нее получилось. Она засунула его в самый глубокий карман своей черной юбки. Присмотрелась к ней. Выпирает ли сверток? Нет, не видно.
После этого она заторопилась. Она закрыла несессер и задвинула ящик. Положила часы с цепочкой на прежнее место. Она не смотрела в зеркало, потому что боялась, что, взглянув в него, увидит бледное лицо отца, его аккуратную бородку. Она, должно быть, сделала нечто ужасное, и он поманит ее к себе. Она вернулась в кресло. Расположилась, заставила свое лицо принять тихий и послушный вид и стала думать об отце. Она чувствовала, что отец где-то рядом, близко. И просто глупо прощаться с ним.
– Спокойной ночи, папа, – наконец тихо произнесла она.
* * *
Следующая неделя, как предсказывал доктор Хэвиленд, была посвящена расследованию. Не стоило ожидать, что оно будет уж очень дотошным, так оно и оказалось. «Бессвязное» – так можно было бы сказать о нем; «тактичное» – и так тоже можно было бы его оценить. Местная полиция отнюдь не собиралась оскорблять подозрениями такого известного в округе землевладельца, как лорд Каллендер, чей кузен был старшим констеблем графства и чьи ближайшие друзья возглавляли местную судебную систему.
Состоялось слушание. На него не явился никто из членов семьи Кавендиш: все дали письменные показания. Они достаточно точно устанавливали время, когда, можно предположить, Шоукросс отделился от всех прочих гостей. В них подчеркивалось, что Шоукросс – он же был писателем – часто предпринимал одинокие прогулки. Кроме этого, суд ничего больше не выяснил. Дело было закрыто, вердикт жюри присяжных гласил: смерть в результате несчастного случая.
Был ли этот приговор безоговорочно принят в уединении Винтеркомба? Возможно, кое-кого терзали сомнения. Но единственным, кто позволил себе высказать их вслух, был сэр Монтегю Штерн. Он выложил их на другой день после слушания в своей лондонской квартире. При сем присутствовала Мод, которая в первый раз нанесла ему визит.
– Итак, смерть в результате несчастного случая, – своим ровным голосом сказал Штерн. – Очень удобно. И все шито-крыто.
Мод, которая буквально разрывалась между тягой, которую она испытывала к этому человеку, и желанием рассмотреть его гостиную – до чего элегантная комната, полная великолепных вещей, такой контраст с самим ее хозяином, – не сразу поняла смысл произнесенной фразы. Когда до нее дошло, она издала легкий вскрик.
– Монтегю! Что вы имеете в виду? Не подлежало сомнению, что решение могло быть только таким. Все мы знали, что произошел несчастный случай.
– Все ли? – Штерн стоял у окна. Он рассматривал улицу.
– Но, конечно же. Цыгане…
– А я не убежден…
Что-то в его тоне заставило Мод приблизиться. Она сделала несколько шагов. Он взглянул на нее с вежливым холодным выражением: они могут позволить себе обсудить, как прошел прием за обедом, а не чью-то смерть. И снова у нее появилось ощущение, испытанное в Винтеркомбе: насколько этот человек сдержан, какая в нем скрыта властность. Она была и поражена его словами, но и возбуждена.
– Вы же не хотите сказать… Если это был не несчастный случай… тогда возникает вопрос об…
– Убийстве? – Штерн слегка пожал плечами, словно счел само слово непристойным. Мод испытывала желание продолжить разговор, но сдержалась. Она сделала еще один шаг и остановилась.
– Да это смешно. Немыслимо. Ведь если есть убийство, то необходим убийца.
– Естественно. И я бы сказал, что имеются… кандидаты.
– Возмутительно! Я даже не буду слушать. Не сомневаюсь, что вы хотите всего лишь напугать меня. – Она помолчала. – А кто?
Штерн улыбнулся. Он протянул ей руку. Мод восхищенно посмотрела на нее – сильную, хорошей лепки, с белоснежной кожей, полоска которой виднелась за обшлагами рукавов. У кисти блеснуло золото запонки.
– Обсуждать бессмысленно, – коротко бросил Штерн. – Дело закончено. И сомнительно, чтобы расследование продолжилось. Мне нравятся тайны и загадки – вот и все. И я пытаюсь разрешить их, естественно, для собственного удовольствия.
Мод решила сменить тему.
– Восхитительная комната, – невпопад сказала она, а Мод редко позволяла себе такие оплошности.
– Я рад, что вы ее оценили. – Штерн отвесил странный, как бы иностранный полупоклон. С легкой рассеянностью он показал на несколько полотен на стенах и высокие фарфоровые вазы на полках. – Мне нравятся такие вещи. Я в некотором роде коллекционер.
Что-то в ровном тоне его голоса и в выражении глаз наконец подвигло Мод. Со всей остротой перед ней всплыли воспоминания об этом человеке в ее комнате в Винтеркомбе. Забыв разговор о расследовании, Мод сделала еще один шаг вперед и схватила его за руку. Штерн, похоже, так же забыл их беседу. Отойдя от окна, он легким, но осторожным движением обнял Мод.
* * *
Расследование завершено – дело закрыто, и наступило время похорон. Но где они должны иметь место? Может, в Винтеркомбе? Предложение, осторожно выдвинутое Гвен, было решительно отвергнуто Дентоном. Тогда, значит, в Лондоне, где Шоукросс снимал комнаты в Блумсберри.
Гвен пришлось взять на себя всю организацию, потому что, похоже, семьи у Шоукросса не было. Она трудилась не покладая рук, выкинув из головы мысли о прошлом, просто выполняя обязательства перед старым другом семьи – ко времени начала похоронной церемонии Гвен сама почти верила в это.
На похороны собралось не так много народа. Для этой цели Гвен открыла свой дом в Мейфейре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Когда комната наполнилась сероватым рассветом, она откинула одеяло и тихонько подкралась к двери. Было еще рано, и если она будет двигаться совершенно бесшумно, пока ее тюремщица, няня Темпл, продолжает спать… Босая, на цыпочках, она выбралась из помещения, пересекла комнату Стини, миновала детскую и вышла на лестничную площадку. Ни звука, все тихо; она приободрилась. Они не поймают ее, им не удастся, этим Кавендишам, которые делают вид, что якобы не презирают ее.
Только не по черной лестнице; ее может перехватить какая-нибудь горничная, потому что в Винтеркомбе горничные поднимались спозаранку. Надежнее будет воспользоваться главной лестницей; а там – она уже была в холле, и каменный пол холодил босые ступни – в боковую прихожую по коридору и дальше еще по одному коридору. Мимо буфетной, где хранится столовое серебро и фарфор, мимо помещения экономки: комнат и переходов было множество, но Констанца знала их назубок. Самое главное – проскользнуть мимо кухни и мойки, откуда она слышала голоса, но стоит завернуть за угол, и она в безопасности.
Она толкнула дверь, обтянутую зеленым сукном, и с бьющимся сердцем оказалась по другую сторону. Здесь, справа от нее, располагалась маленькая пустая комната с железным остовом кровати и рукомойником. В свое время тут располагался камердинер короля, но теперь ею не пользовались. Сразу же напротив нее была лестница, которая вела в гардеробную короля. Осмелится ли она подняться по ней? Констанца знала: это запрещено, ну и пусть! Они не имеют права не подпускать ее к отцу!
Она бесшумно стала красться вверх по лестнице. Дверь наверху была закрыта, и Констанца прислушалась. Она слышала шаги, шорох одежды – наверно, сиделка в своей накрахмаленной форме. Звяканье стекла о металл, приглушенные голоса, а потом молчание. Но ее отец тут, рядом. Констанца знала это, и, хотя она не рисковала двинуться дальше, это успокоило ее. Опустившись на пол, она съежилась, как зверек. Она постарается силой воли дать знать отцу, что она здесь, пусть он почувствует ее присутствие – своего маленького Альбатроса, своей дочки, которая любит его. Она закрыла глаза; через несколько минут Констанца погрузилась в сон.
* * *
Гвен просидела у кровати Шоукросса всю ночь. Она видела, как меняется состояние Эдди, и больше не пыталась обманывать себя: она знала, что конец близок.
Сиделка ушла. Гвен осталась наедине со своим любовником, и тишину комнаты нарушало только потрескивание угля в камине и тиканье часов. Гвен глянула на циферблат: около шести – и попыталась понять, сколько еще минут осталось существовать Эдди Шоукроссу. Она стыдилась сама себя, но уже достигла такой степени усталости, при которой надеялась лишь, что все скоро кончится; как только она смирилась с мыслью, что Эдди предстоит умереть, она стала нетерпеливо ждать конца, и то, что смерть медлила, лишь раздражало ее. Она понимала, что это ужасно, но тем не менее невольно молила судьбу. Пусть это произойдет скорее, пусть случится как можно легче и незаметнее – ради его же блага.
Руки ее мяли шелк платья, она повернулась взглянуть в лицо своего любовника и поймала себя на том, что с трудом верит – неужели она любила этого человека? Губы его растрескались; некогда изящные руки беспокойно перебирали край простыни. Гвен отвела взгляд от сломанных ногтей и бинтов. Она смотрела куда-то в пространство, и перед ее мысленным взором – прежде чем она смогла отогнать их – предстали образы ее и Эдди, здесь, в этой комнате, всего несколько дней назад. Она увидела себя, с кистями, стянутыми черными ленточками; и хотя она была одна, лицо ее залила краска стыда. Она потерла кисти, вспоминая боль от перетяжки, запах гвоздичного мыла и очарование запретности. Пока она пыталась избавиться от этих воспоминаний, Шоукросс пошевелился.
Гвен повернулась к нему. На лбу у него снова выступила испарина, открытые глаза были неподвижны, губы почернели, и из них вырывались какие-то неразборчивые звуки, после чего они замерли в полуоткрытом состоянии.
Гвен схватилась за колокольчик, вызывающий сиделку. Откровенно говоря, теперь вид Шоукросса пугал ее. Прежде чем она позвонила, Шоукросс стал разговаривать – поток слов и фраз, некоторые из которых она могла разобрать.
– Черные ленточки! – выкрикнул Шоукросс, и, хотя голос у него был сдавленным, слова были четко различимы.
Гвен охватил ужас и отвращение. Ленточки, ленточки – о, почему он заговорил о них? Она с силой дернула за шнур колокольчика и заставила себя наклониться к нему, мягко успокаивая Шоукросса.
– Эдди, – прошептала она. – Эдди, дорогой мой. Ты должен отдыхать, тебе не надо разговаривать, прошу тебя, Эдди…
Голос Шоукросса перешел в неразборчивое бормотание, из горла рвались глухие булькающие звуки, на губах вскипели капельки слюны. Гвен испуганно смотрела на него. Неужели его сотрясает смертная дрожь? Она еще раз дернула шнур, и тут же глаза Эдди перестали метаться из стороны в сторону: казалось, они уставились ей в лицо. Глядя прямо на нее, он отчетливо произнес:
– Ты позвала меня. В лесу. Я слышал, как ты зовешь меня.
– Нет, Эдди, – начала Гвен, испугав сиделку, которая только что вошла и услышала разговор. – Нет, Эдди, ты ошибаешься, ты бредишь. Пожалуйста, успокойся…
Но ее слов он не расслышал, ибо в эту долю секунды пересек самый важный рубеж. Сиделка, склонившись, коснулась горла Эдди, вздохнула, посмотрела на часы и сказала:
– Он отошел.
Необходимо было произвести обмывание, снова уложить, сменить ночную рубашку, наволочки, простыни. Медсестра попросила передать через кухню, чтобы из теплицы доставили цветы, желательно лилии.
Они прибыли, и примерно к девяти настал черед других формальностей. По всему дому были опущены портьеры, и в сумеречном свете собрались все члены семьи Кавендиш, чтобы отдать последнюю дань уважения усопшему. Мальчик, Окленд, Фредди и Стини не скрывали своего страха перед обрядом, поскольку их подводили нервы, но только не Констанцу. Она вошла последней и застыла между Гвен и Дентоном Кавендиш в ногах кровати.
Она смотрела на херувимов, на позолоченный королевский герб, на ложе, на котором всего несколько дней назад позировала перед камерой Мальчика. Она видела перед собой отца – глаза закрыты, холщовая повязка стягивает подбородок. Протиснувшись мимо Гвен, она склонилась к телу и отпустила сухой поцелуй в воздух рядом с его щекой.
В комнате стоял густой аромат лилий, цветов, которые отныне и навсегда Констанца будет ненавидеть. Она не плакала; она не произнесла ни слова. Она прислушивалась к звуку птичьих крыльев; хотя стоял день, но она знала, что ее защитник здесь, при ней, в этой комнате.
Молчание Констанцы и отсутствие слез обеспокоило Гвен. Она отвела ребенка в ее комнату, усадила и стала говорить с ней тихо и мягко – насколько могла себе позволить. Гвен понимала, что слова, которые она произносит, банальны, тем не менее продолжала говорить. Она подумала, стоит ли упоминать о присутствии Констанцы на лестнице в гардеробную, где ее и обнаружила няня, но решила промолчать. «Этот ребенок способен на куда более глубокие чувства, чем можно представить», – сказала себе Гвен.
– Констанца, я хочу, чтобы ты знала, – наконец проговорила она, – что мы чувствуем ответственность за тебя. Это все необходимо обдумать, но, помни, у тебя всегда будет дом, тут, с нами, в Винтеркомбе.
Констанца ожидала этих слов. Она понимала, что, несмотря на слезы в глазах Гвен, ее приглашение продиктовано чувством вины, а не привязанностью к ней.
– Я понимаю, – со свойственной ей скованностью ответила она. Наступило молчание. Она не сводила глаз с Гвен. – Когда увезут моего папу?
Вопрос застиг Гвен врасплох.
– Сегодня попозже, Констанца. Днем. Но лучше не присутствовать при этом, моя дорогая…
– Когда его тут не будет… – Констанца коснулась маленькой шершавой ладошкой рукава Гвен, – тогда можно, я посижу в его комнате? Одна. Только немножко. Чтобы я могла проститься с ним.
– Конечно, Констанца. Я понимаю, – ответила Гвен, растроганная этой просьбой.
И во второй половине дня, когда Гвен убедилась, что катафалк отъехал, она сама привела Констанцу в Королевскую спальню. Она открыла дверь и зажгла лампы – она не хотела, чтобы маленькое сердечко ребенка разрывалось еще и от страха. Она убедилась, что кровать перестелена и лилии убраны, и усадила Констанцу в кресло.
– Ты уверена, что хочешь побыть тут одна, Констанца? Хочешь, я посижу с тобой?
– Нет. Мне хочется остаться одной, – со странной вежливостью ответила девочка. – Только немного. Полчасика. Я хочу вспомнить его.
– Я приду к четырем, – ответила Гвен и оставила ее.
Оставшись одна в комнате, Констанца из-за плеча бросила взгляд на ложе. Складки алькова пугали ее: они вздымались и опадали волнами.
Она осторожно подобралась к кровати. Выкинув руку, резко отдернула покрывало. Вид подушек успокоил ее. Они были чистыми и гладкими. Констанца вернула покрывало на место и разгладила его. Она отступила от кровати. Медленно обошла комнату, на ходу притрагиваясь к предметам мебели. Спинка стула, торчат колючие волоски набивки из конского волоса. Спинка другого стула, на этот раз обтянутая бархатом; она разгладила складки салфеточки в изголовье. Она прошла в гардероб, потом в ванную, включая всюду свет. Она уставилась на большую медную ванну, на ее ручки и рычаги, чудо немецкого производства. Из раковины она взяла кусочек гвоздичного мыла и сунула его в карман.
Она вернулась в спальню. Теперь ее действия стали более целенаправленными. На комоде лежали личные вещи отца, извлеченные из карманов вечернего костюма, когда его принесли сюда: несколько монеток; портсигар; коробка спичек; карманные часы на цепочке; чистый, неиспользованный носовой платок.
Констанца поднесла его к лицу, но он был недавно отглажен и не сохранил запахов отца. Она понюхала его, прижала к лицу и положила обратно на комод. Взяла часы с цепочкой. Она с трудом открыла крышку часов. Вгляделась в циферблат. Часы, которые не заводили несколько дней, стояли. Их маленькие черные стрелки торчали в разные стороны. Констанца щелкнула крышкой. И плотно сжала часы в руке. Еще раз из-за плеча бросила взгляд на кровать. Та по-прежнему была пуста.
Бочком, подобно крабу, Констанца перебралась от комода к письменному столу, который стоял между окнами. Стол был не заперт. В правом нижнем ящике под листами бумаги и письменными принадлежностями хранился дорожный несессер. Он, как всегда, был закрыт. Маленький серебряный ключик от него висел на цепочке часов.
Констанца закусила мелкими зубками кончик языка. Нагнулась. Сосредоточилась. Вставила ключик в отверстие замка и повернула его.
Внутри несессера была пачка писем и счетов, на которые она не стала тратить времени. Под ними лежал блокнот в черной обложке, смахивающий на те, которыми дети пользуются в школе: на нем не было никакой наклейки с надписью.
Констанца побаивалась коснуться этого блокнота. Она то протягивала руку, то снова отдергивала. Наконец ее пальцы нырнули внутрь несессера. Они нащупали блокнот. Обложка у него была мягкой. Его, наверно, можно скатать, как газету. Констанца попыталась скрутить его, и у нее получилось. Она засунула его в самый глубокий карман своей черной юбки. Присмотрелась к ней. Выпирает ли сверток? Нет, не видно.
После этого она заторопилась. Она закрыла несессер и задвинула ящик. Положила часы с цепочкой на прежнее место. Она не смотрела в зеркало, потому что боялась, что, взглянув в него, увидит бледное лицо отца, его аккуратную бородку. Она, должно быть, сделала нечто ужасное, и он поманит ее к себе. Она вернулась в кресло. Расположилась, заставила свое лицо принять тихий и послушный вид и стала думать об отце. Она чувствовала, что отец где-то рядом, близко. И просто глупо прощаться с ним.
– Спокойной ночи, папа, – наконец тихо произнесла она.
* * *
Следующая неделя, как предсказывал доктор Хэвиленд, была посвящена расследованию. Не стоило ожидать, что оно будет уж очень дотошным, так оно и оказалось. «Бессвязное» – так можно было бы сказать о нем; «тактичное» – и так тоже можно было бы его оценить. Местная полиция отнюдь не собиралась оскорблять подозрениями такого известного в округе землевладельца, как лорд Каллендер, чей кузен был старшим констеблем графства и чьи ближайшие друзья возглавляли местную судебную систему.
Состоялось слушание. На него не явился никто из членов семьи Кавендиш: все дали письменные показания. Они достаточно точно устанавливали время, когда, можно предположить, Шоукросс отделился от всех прочих гостей. В них подчеркивалось, что Шоукросс – он же был писателем – часто предпринимал одинокие прогулки. Кроме этого, суд ничего больше не выяснил. Дело было закрыто, вердикт жюри присяжных гласил: смерть в результате несчастного случая.
Был ли этот приговор безоговорочно принят в уединении Винтеркомба? Возможно, кое-кого терзали сомнения. Но единственным, кто позволил себе высказать их вслух, был сэр Монтегю Штерн. Он выложил их на другой день после слушания в своей лондонской квартире. При сем присутствовала Мод, которая в первый раз нанесла ему визит.
– Итак, смерть в результате несчастного случая, – своим ровным голосом сказал Штерн. – Очень удобно. И все шито-крыто.
Мод, которая буквально разрывалась между тягой, которую она испытывала к этому человеку, и желанием рассмотреть его гостиную – до чего элегантная комната, полная великолепных вещей, такой контраст с самим ее хозяином, – не сразу поняла смысл произнесенной фразы. Когда до нее дошло, она издала легкий вскрик.
– Монтегю! Что вы имеете в виду? Не подлежало сомнению, что решение могло быть только таким. Все мы знали, что произошел несчастный случай.
– Все ли? – Штерн стоял у окна. Он рассматривал улицу.
– Но, конечно же. Цыгане…
– А я не убежден…
Что-то в его тоне заставило Мод приблизиться. Она сделала несколько шагов. Он взглянул на нее с вежливым холодным выражением: они могут позволить себе обсудить, как прошел прием за обедом, а не чью-то смерть. И снова у нее появилось ощущение, испытанное в Винтеркомбе: насколько этот человек сдержан, какая в нем скрыта властность. Она была и поражена его словами, но и возбуждена.
– Вы же не хотите сказать… Если это был не несчастный случай… тогда возникает вопрос об…
– Убийстве? – Штерн слегка пожал плечами, словно счел само слово непристойным. Мод испытывала желание продолжить разговор, но сдержалась. Она сделала еще один шаг и остановилась.
– Да это смешно. Немыслимо. Ведь если есть убийство, то необходим убийца.
– Естественно. И я бы сказал, что имеются… кандидаты.
– Возмутительно! Я даже не буду слушать. Не сомневаюсь, что вы хотите всего лишь напугать меня. – Она помолчала. – А кто?
Штерн улыбнулся. Он протянул ей руку. Мод восхищенно посмотрела на нее – сильную, хорошей лепки, с белоснежной кожей, полоска которой виднелась за обшлагами рукавов. У кисти блеснуло золото запонки.
– Обсуждать бессмысленно, – коротко бросил Штерн. – Дело закончено. И сомнительно, чтобы расследование продолжилось. Мне нравятся тайны и загадки – вот и все. И я пытаюсь разрешить их, естественно, для собственного удовольствия.
Мод решила сменить тему.
– Восхитительная комната, – невпопад сказала она, а Мод редко позволяла себе такие оплошности.
– Я рад, что вы ее оценили. – Штерн отвесил странный, как бы иностранный полупоклон. С легкой рассеянностью он показал на несколько полотен на стенах и высокие фарфоровые вазы на полках. – Мне нравятся такие вещи. Я в некотором роде коллекционер.
Что-то в ровном тоне его голоса и в выражении глаз наконец подвигло Мод. Со всей остротой перед ней всплыли воспоминания об этом человеке в ее комнате в Винтеркомбе. Забыв разговор о расследовании, Мод сделала еще один шаг вперед и схватила его за руку. Штерн, похоже, так же забыл их беседу. Отойдя от окна, он легким, но осторожным движением обнял Мод.
* * *
Расследование завершено – дело закрыто, и наступило время похорон. Но где они должны иметь место? Может, в Винтеркомбе? Предложение, осторожно выдвинутое Гвен, было решительно отвергнуто Дентоном. Тогда, значит, в Лондоне, где Шоукросс снимал комнаты в Блумсберри.
Гвен пришлось взять на себя всю организацию, потому что, похоже, семьи у Шоукросса не было. Она трудилась не покладая рук, выкинув из головы мысли о прошлом, просто выполняя обязательства перед старым другом семьи – ко времени начала похоронной церемонии Гвен сама почти верила в это.
На похороны собралось не так много народа. Для этой цели Гвен открыла свой дом в Мейфейре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93