Констанца, предположил он, могла неожиданно сорваться с места, она всегда так делала – она ведь всегда была непредсказуемой, не так ли?
– Боюсь, ничем не смогу тебе помочь. Видишь ли, в течение почти года она практически не попадалась мне на глаза. – Он помолчал, оценивающе глядя на меня. – Понимаешь, она стала вести себя как-то странно, превратилась едва ли не в затворницу. Она больше не устраивала приемов – вот уже несколько лет. И если ты приглашал ее… ну, словом, ты никогда не был уверен, придет ли она.
– Затворницей? Констанца? – Что-что, а подобное определение к ней никак не подходило.
– Может, это не совсем точное слово. Не в полной мере затворницей. Но все это было странно – решительно странно. Словно она что-то замышляет, сказал бы я, такое было впечатление, когда я видел ее последний раз. У нее всегда был такой уклончивый, замкнутый вид – помнишь? Я сказал ей: «Конни, я все вижу по твоему лицу. С тобой что-то происходит. Что-то плохое».
– И что она ответила?
– Она сказала, что я ошибаюсь – сразу же и без запинки. Она засмеялась. Я, конечно, ей не поверил. Так и сказал. Я чувствовал, что тут замешан какой-то мужчина, и спросил, кто он такой. Она, естественно, не ответила. Она просто сидела с улыбкой сфинкса, пока я прыгал вокруг нее, ломая себе голову в догадках.
– И никаких намеков? Это не похоже на Констанцу.
– Ни одного. Она сказала, что все станет ясно в самом конце – и когда это случится, я буду искренне удивлен. Вот и все. – Виккерс помолчал, глянув на часы. – Боже небесный! Неужели прошло столько времени? Боюсь, что через минуту мне придется бежать…
– Конрад…
– Да, до'огая?
– Не избегает ли меня Констанца? Не в этом ли дело?
– Избегает тебя? – Он бросил на меня взгляд – растерянный взгляд, в котором были и обида, и удивление. – Чего ради? Ясно, вы поссорились, ну это всем известно. И должен сказать, я в самом деле слышал кое-какие волнующие слухи – в них муссировалось имя какого-то мужчины, ты знаешь, как это бывает… – Он одарил меня широкой улыбкой. – Но Констанца никогда не обсуждала эту тему и всегда очень тепло о тебе отзывалась. Ей нравились твои последние работы. Та красная гостиная, что ты сделала для Молли Дорсет, – она просто обожала ее.
В своих стараниях убедить меня он допустил оплошность. Я сразу же по его глазам поняла, что он осознал ее.
– Гостиная у Дорсетов? Странно. Я закончила ее четыре месяца назад. Последняя работа, которой я занималась до того, как Стини заболел. А мне показалось, вы сказали, что не видели Констанцу почти год?
Виккерс театральным жестом хлопнул себя по лбу:
– Господи, ну я и идиот! Значит, речь шла не о Дорсетах. Должно быть, совсем о другом доме. Годы, понимаешь ли, до'огая. Наступает размягчение мозгов. Я вечно все путаю – имена, даты, места: просто какой-то бич! А теперь не обижайся, но я должен расстаться с тобой. Через полчаса мне нужно быть в Виллидже – просто встреча старых друзей, но ты же знаешь, что сейчас делается на дорогах. Весь город запружен какой-то ужасной публикой: туристы, понимаешь ли, продавцы машин из Детройта, домохозяйки из Айдахо, каждое такси так и выхватывают из-под носа…
Крепко ухватив меня за локоть, он вывел меня в холл. Здесь уже находился японский мальчик.
– Обожаю тебя в этом синем – он так гармонирует с твоими тициановскими волосами, – доверительно прошептал он, и, поскольку Виккерс часто прибегал к беспардонной лести, чтобы обеспечить себе быстрое исчезновение, я не удивилась, обнаружив через минуту, что уже стою на тротуаре.
Я было повернулась, но Виккерс, который был столь знаменит своим очарованием, не боялся прослыть грубияном. Я увидела взмах руки в белой перчатке. Слуга-японец хихикнул. И дверь баклажанного цвета изящного маленького городского дома захлопнулась у меня перед носом.
Я сочла ситуацию довольно интересной. Как стремительно меня выставили! И теперь я была совершенно уверена, что Виккерс, который хранил верность если не моему дяде Стини, то Констанце, откровенно врал.
* * *
Прежде чем отправиться в дом к Конраду Виккерсу, я оставила позади день, полный разочарований и раздражения, большую часть которого я сидела на телефоне. Остаток вечера был точно таким же. Пить шампанское было ошибкой. Ошибкой было обсуждать с Виккерсом те три месяца, что я провела со Стини в Винтеркомбе. Кроме того, ошибкой было даже смотреть на ту фотографию, где я увидела себя такой, которой когда-то была, но никогда больше не буду. Существовали люди, которым я могла позвонить, если бы хотела оказаться в обществе, но такого желания у меня не возникало. Мне хотелось остаться одной. Мне нужно было решить, прикинула я, продолжать поиски или бросить их и возвращаться в Англию.
Я настояла, чтобы одно из окон в моем номере было открыто. Я стояла около него, чувствуя, как теплый городской воздух овевает лицо, я видела перед собой Манхэттен. Час перехода, время между днем и вечером. Я тоже чувствовала себя в таком же неопределенном состоянии, колеблясь, стоит ли принимать решение, и, может быть, именно в силу этого я снова почувствовала прилив упрямства. Я не собираюсь так легко сдаваться. Я знала, что Констанца здесь; ощущение, что она где-то рядом, стало еще сильнее, чем за день до этого. «Иди же, – будто звучал ее голос, – если хочешь меня найти».
Прежде чем отправиться спать, я еще раз позвонила Бетти Марпрудер. Я пыталась трижды дозвониться до нее. Я справилась в ремонтной службе. Попросила узнать, нет ли обрыва на линии, и убедилась, что все в порядке. Я набрала номер в четвертый раз. Ответа по-прежнему не последовало. Я сочла это весьма интересным.
Бетти Марпрудер – «мисс Марпрудер» для всех, кроме Констанцы и меня, ибо мы позволяли себе звать ее Пруди, – была совершенно не похожа на остальных женщин, которых нанимала Констанца. Она не была ни молода, ни привлекательна, и никто из членов ее семьи не украшал собой колонку светской хроники. Констанца, подобно многим декораторам, старалась окружать себя женщинами и мужчинами, чей акцент, внешность и поведение могли бы производить впечатление на ее клиентов. Она поступала так в силу откровенного прагматизма: «украшение витрины», как она называла такой подход. Мисс Марпрудер была наименее подходящей для этого фигурой. Тем не менее эта маленькая некрасивая женщина с ее дешевыми ожерельями, с ее манерностью, с пожилой матерью-инвалидом, с ее вызывающим и застенчивым выражением, оставшимся со времен девочки-подростка, всегда была на подхвате где-то в задних комнатах. С этого «насеста» она управляла домом: контролировала все траты, тиранически наводила порядок, который предпочитала Констанца, наводила страх Божий на поставщиков и никогда – ни при каких обстоятельствах – не выходила к клиентам. Констанца всегда обретала вдохновение вне общества, но только мисс Марпрудер могла терпеть непредсказуемость и капризность Констанцы, беря на себя все заботы по дому.
Как бы в обмен она пользовалась различными благодеяниями. Я не сомневалась, что она по-прежнему гордится ими. Главным из них было осознание своей близости к Констанце. Единственной ей доверялся адрес виллы и номер комнаты в гостинице, ей сообщались подробности возможного бегства. Мисс Марпрудер была счастлива владеть этими тайнами: преклоняя колени в храме Констанцы, она была в то же время его верховной жрицей.
У любого декоратора время от времени наступают периоды неудач и провалов. У Констанцы сложные ситуации возникали ежедневно. Ее клиенты были очень богатыми людьми, и огромные состояния делали их капризными. Они могли выложить кучу денег за материал, год ждать его появления, а по прибытии заказа выразить свое неудовлетворение. Помещение, на стены которого ложилось шестнадцать слоев ручной накатки лака, после завершения всех работ могло быть отвергнуто. В результате возникала драма. Помощники и ассистенты носились взад и вперед. Телефоны надрывались и верещали. Клиенты настаивали и требовали, что хотят говорить только с Констанцей и больше ни с кем.
В средоточии всей этой суматохи, укрывшись в своей маленькой задней комнате, находилась терпеливая мисс Марпрудер. «Нет, связаться с мисс Шоукросс нет возможности; нет, она вне пределов досягаемости; нет, ей нельзя позвонить ни в Лондон, ни в Париж, ни в Рим, ни в салон авиалайнера – никуда».
«Пруди всегда знает, когда пахнет жареным, – могла фыркнуть Констанца. – Когда дело доходит до точки кипения, она непреклонна, словно член Верховного суда».
Я сидела и слушала, как трещит зуммер телефона мисс Марпрудер. Я ясно видела его перед глазами, этот аппарат, который издавал звонки. Я видела вышитую салфеточку, на которой он стоял, шаткий столик под ним, всю обстановку той мрачноватой комнаты, которую Пруди с ее манерностью любила называть своей холостяцкой берлогой.
Ребенком я часто оставалась у Пруди. Она брала меня с собой на Тридцать вторую улицу, где мне приходилось здороваться с ее матерью-калекой, устраивала меня в маленькой гостиной и угощала сокровищами – домашними пирожными со стаканом настоящего лимонада. Будь у нее свои дети, думала я, Пруди обожала бы их.
Ее гостиная отличалась смелой безвкусицей. В ней застоялась атмосфера вечной нехватки денег, которые приходилось экономить для лекарств. Здесь стояла продавленная кушетка, некогда красного цвета, задрапированная шалью в подражание изысканной дорогой технике Констанцы. В комнате Констанцы такие шали были из чистого кашемира, приобретенные через антикварный магазин, уникальные образцы затейливых узоров, у мисс же Марпрудер она была из тайваньского шелка.
Констанца ее нещадно эксплуатировала. Когда я впервые поняла это? Пруди была преданной и незаменимой, хотя платили ей явно недостаточно: да, пусть даже и по заслугам – сколько же мне было лет, когда я поняла, насколько это неправильно? Любовь у меня стала смешиваться с жалостью, должно быть, когда я сиживала в маленькой гостиной Пруди, там впервые у меня и зародились сомнения относительно моей крестной матери.
Телефон по-прежнему звонил, стоя на той вышитой салфеточке, при виде которой Констанца постоянно содрогалась. Она была сделана для мисс Марпрудер руками ее матери. И когда она говорила по телефону, то аккуратно расправляла ее.
– Я люблю красивые вещи, – призналась она однажды, должно быть, я была подростком, потому что от ее тона у меня защемило сердце. – Диваны, коврики, куколки – все эти мелочи имеют значение. Твоя крестная мать научила меня красоте.
Воспоминания подняли во мне волну раздражения. Я пошла спать, испытывая неприязнь к Констанце и повторяя про себя перечень связанных с ней бед. Но уснув, я погрузилась в сон, и там моя крестная предстала передо мной совсем в другом свете.
Я проснулась с чувством, что, усомнившись в Констанце, я предала счастливые годы детства.
* * *
Необходимо новое направление поисков. Я встала, приняла душ, оделась. Было еще очень рано. Я снова позвонила мисс Марпрудер, ответа не последовало, и я маялась ожиданием в тишине комнаты. Я вышла в пекло улиц, залитых ярким светом. Остановила такси. Думаю, что, только оказавшись в нем, я решила наконец, куда ехать.
– В Квинс? – неохотно переспросил водитель.
– Да, в Квинс. Езжайте до Триборо, а дальше я вам покажу.
– Грин-Лаунс?
– Именно туда.
– В какой-то дом?
– Нет, – сказала я. – На кладбище домашних животных.
Прошло восемь лет с тех пор, как я была тут в последний раз, и мне потребовалось некоторое время, чтобы найти могилку Берти. Я шла мимо аккуратных белых надгробий, воздвигнутых в память кошек и собак и даже в одном случае – в честь мышки.
«Ушло счастье быть рядом с тобой», – прочитала я. Повернувшись, я чуть не споткнулась об айсберг Берти.
Насколько мне помнилось, это было капризом Констанцы. Она решила создать на месте последнего успокоения Берти пейзаж, который лицезрела на родине его предков. Берти был ньюфаундлендом, представление Констанцы о ньюфаундленде носило неопределенный поэтический характер. «Берти мечтал об айсбергах, – утверждала она. – И пусть айсберг высится над ним».
Со стороны администрации кладбища последовали возражения: тут привыкли к аккуратным могильным плитам и считали айсберг ни с чем не сообразным. Констанца, как и всегда, одержала победу, и белый мраморный айсберг занял свое место. Но вообще, сходство с ледяной горой было очень неопределенным, разве что вы знали, что тут изображено.
Я любила Берти, потому что выросла рядом с ним. Он был огромным, черным и величественным, как медведь. Надпись гласила: «Берти, последний и самый лучший из моих псов». Я посмотрела на даты его жизни и смерти, любовно восстановленные на камне. И тут я увидела кое-что еще.
У основания айсберга были вкрапления зеленого мрамора, символизирующие волны северного моря. Под ними, завернутый в белую бумагу, лежал букет цветов. Это был не простой букет: он был столь же красив и так же тщательно подобран, как и тот, что я вчера видела у Конрада Виккерса. Белые фрезии и розы, дельфинии, гвоздики, анютины глазки, лилии, цветы, соответствующие времени года, и цветы, которых не должно было быть в эти месяцы, – некоторые из них без труда можно сорвать на обочине дороги, а другие найти только в самых дорогих цветочных магазинах Нью-Йорка.
Я нагнулась, чтобы вдохнуть их аромат. Отступив на шаг назад, я присмотрелась к букету. Температура на солнце была не меньше 30 градусов. Цветы еще не распустились: должно быть, их положили сюда, самое позднее, час тому назад. Только одно лицо в Нью-Йорке могло скорбеть по Берти; существовал только один человек, который мог принести цветы на могилу собаки, скончавшейся двадцать четыре года назад.
Я окинула взглядом и лужайки, и ряд надгробий. Никого не было видно. Повернувшись, я припустилась бежать.
Констанца была в городе, сюда ее привело сострадание. Та любовь, которую я испытывала к своей крестной матери, вернулась ко мне с удивившей меня силой, сжав сердце. Как в старые времена, когда Констанца убегала от меня, а я, пыхтя, старалась ее догнать.
Я сделала то, чем никогда в жизни не занималась. Я подкупила швейцара. Не того, кто встретил меня в день первого появления, и не того, которого я помнила, – он, должно быть, уже на пенсии. Нет, нового швейцара, молодого, щеголеватого, догадливого и сговорчивого, который откровенно рассматривал меня, что не позволяли себе его предшественники.
– Не отвечают. – Он положил трубку. – Я же говорил вам: квартира закрыта.
Я прикинула, что можно пококетничать с ним, но предпочла двадцатидолларовую банкноту. Я ожидала возмущений и возражений. К моему удивлению, купюра с мгновенной легкостью перешла из моих пальцев в его ладонь и тут же исчезла в кармане его аккуратной ливреи.
– О'кей. – Он изобразил пожатие плеч. – Поднимайтесь прямо наверх. Они не отвечают. Пятый этаж…
– Я знаю. Мне доводилось жить здесь.
– Если кто-то спросит… – Он снова пожал плечами. – Вы просто проскользнули, о'кей? Я вас не видел.
Просто смешно. Это был не тот дом, в который можно проскользнуть мимо швейцара.
– Кого еще сегодня вы не заметили – кроме меня?
– То есть?
– Например, мисс Шоукросс. Вы ее видели?
– Никоим образом. Вот уже несколько недель. Говорю вам…
Я видела, что он начинает нервничать. Еще один вопрос, и, несмотря на двадцать долларов, он может передумать.
Меня охватило неизъяснимое чувство ликования, когда я нажала кнопку звонка у дверей Констанцы. К моему удивлению, дверь сразу же открылась. Я заглянула в знаменитую прихожую Констанцы. Сочетание зеркал создавало иллюзорное пространство, уходящее, казалось, в бесконечность.
«Считай, – сказала мне Констанца в первый же день, когда я оказалась здесь. – Считай, сколько Викторий ты видишь? Семь? Восемь? Их куда больше – присмотрись. Видишь? Они уходят в бесконечность».
– Констанца, – сказала я тридцать лет спустя, делая шаг вперед. – Констанца, это я, Виктория…
– Нельзя! Нельзя!
Из-за высоких дверей вынырнула миниатюрная горничная-филиппинка в аккуратном сером платьице. Она смотрела на меня с нескрываемым изумлением, словно ожидала появления кого-то другого. Затем она с яростной решимостью преградила мне путь.
– Нельзя, – повторила она, качая головой из стороны в сторону. – Мисс… Мисс Шоукросс… она нет… все закрыто… никаких посетителей.
Она попыталась слегка оттолкнуть меня.
– Но прошу вас… подождите, – начала я. – Я только хотела узнать… когда уехала Констанца? Где я могу найти ее?
– Никаких чисел. Никакой адрес. Никакой посетитель. – Еще один легкий толчок. – Теперь все закрыто. Закрыто на… на лето.
– Тогда, разрешите, я оставлю записку? Можно? Не больше минуты. Только впустите меня. Констанца – моя крестная мать. Мне очень нужно увидеться с ней…
Выражение «крестная мать» было понято совершенно не в том смысле, и мелкие черты лица горничной обрели яростное выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
– Боюсь, ничем не смогу тебе помочь. Видишь ли, в течение почти года она практически не попадалась мне на глаза. – Он помолчал, оценивающе глядя на меня. – Понимаешь, она стала вести себя как-то странно, превратилась едва ли не в затворницу. Она больше не устраивала приемов – вот уже несколько лет. И если ты приглашал ее… ну, словом, ты никогда не был уверен, придет ли она.
– Затворницей? Констанца? – Что-что, а подобное определение к ней никак не подходило.
– Может, это не совсем точное слово. Не в полной мере затворницей. Но все это было странно – решительно странно. Словно она что-то замышляет, сказал бы я, такое было впечатление, когда я видел ее последний раз. У нее всегда был такой уклончивый, замкнутый вид – помнишь? Я сказал ей: «Конни, я все вижу по твоему лицу. С тобой что-то происходит. Что-то плохое».
– И что она ответила?
– Она сказала, что я ошибаюсь – сразу же и без запинки. Она засмеялась. Я, конечно, ей не поверил. Так и сказал. Я чувствовал, что тут замешан какой-то мужчина, и спросил, кто он такой. Она, естественно, не ответила. Она просто сидела с улыбкой сфинкса, пока я прыгал вокруг нее, ломая себе голову в догадках.
– И никаких намеков? Это не похоже на Констанцу.
– Ни одного. Она сказала, что все станет ясно в самом конце – и когда это случится, я буду искренне удивлен. Вот и все. – Виккерс помолчал, глянув на часы. – Боже небесный! Неужели прошло столько времени? Боюсь, что через минуту мне придется бежать…
– Конрад…
– Да, до'огая?
– Не избегает ли меня Констанца? Не в этом ли дело?
– Избегает тебя? – Он бросил на меня взгляд – растерянный взгляд, в котором были и обида, и удивление. – Чего ради? Ясно, вы поссорились, ну это всем известно. И должен сказать, я в самом деле слышал кое-какие волнующие слухи – в них муссировалось имя какого-то мужчины, ты знаешь, как это бывает… – Он одарил меня широкой улыбкой. – Но Констанца никогда не обсуждала эту тему и всегда очень тепло о тебе отзывалась. Ей нравились твои последние работы. Та красная гостиная, что ты сделала для Молли Дорсет, – она просто обожала ее.
В своих стараниях убедить меня он допустил оплошность. Я сразу же по его глазам поняла, что он осознал ее.
– Гостиная у Дорсетов? Странно. Я закончила ее четыре месяца назад. Последняя работа, которой я занималась до того, как Стини заболел. А мне показалось, вы сказали, что не видели Констанцу почти год?
Виккерс театральным жестом хлопнул себя по лбу:
– Господи, ну я и идиот! Значит, речь шла не о Дорсетах. Должно быть, совсем о другом доме. Годы, понимаешь ли, до'огая. Наступает размягчение мозгов. Я вечно все путаю – имена, даты, места: просто какой-то бич! А теперь не обижайся, но я должен расстаться с тобой. Через полчаса мне нужно быть в Виллидже – просто встреча старых друзей, но ты же знаешь, что сейчас делается на дорогах. Весь город запружен какой-то ужасной публикой: туристы, понимаешь ли, продавцы машин из Детройта, домохозяйки из Айдахо, каждое такси так и выхватывают из-под носа…
Крепко ухватив меня за локоть, он вывел меня в холл. Здесь уже находился японский мальчик.
– Обожаю тебя в этом синем – он так гармонирует с твоими тициановскими волосами, – доверительно прошептал он, и, поскольку Виккерс часто прибегал к беспардонной лести, чтобы обеспечить себе быстрое исчезновение, я не удивилась, обнаружив через минуту, что уже стою на тротуаре.
Я было повернулась, но Виккерс, который был столь знаменит своим очарованием, не боялся прослыть грубияном. Я увидела взмах руки в белой перчатке. Слуга-японец хихикнул. И дверь баклажанного цвета изящного маленького городского дома захлопнулась у меня перед носом.
Я сочла ситуацию довольно интересной. Как стремительно меня выставили! И теперь я была совершенно уверена, что Виккерс, который хранил верность если не моему дяде Стини, то Констанце, откровенно врал.
* * *
Прежде чем отправиться в дом к Конраду Виккерсу, я оставила позади день, полный разочарований и раздражения, большую часть которого я сидела на телефоне. Остаток вечера был точно таким же. Пить шампанское было ошибкой. Ошибкой было обсуждать с Виккерсом те три месяца, что я провела со Стини в Винтеркомбе. Кроме того, ошибкой было даже смотреть на ту фотографию, где я увидела себя такой, которой когда-то была, но никогда больше не буду. Существовали люди, которым я могла позвонить, если бы хотела оказаться в обществе, но такого желания у меня не возникало. Мне хотелось остаться одной. Мне нужно было решить, прикинула я, продолжать поиски или бросить их и возвращаться в Англию.
Я настояла, чтобы одно из окон в моем номере было открыто. Я стояла около него, чувствуя, как теплый городской воздух овевает лицо, я видела перед собой Манхэттен. Час перехода, время между днем и вечером. Я тоже чувствовала себя в таком же неопределенном состоянии, колеблясь, стоит ли принимать решение, и, может быть, именно в силу этого я снова почувствовала прилив упрямства. Я не собираюсь так легко сдаваться. Я знала, что Констанца здесь; ощущение, что она где-то рядом, стало еще сильнее, чем за день до этого. «Иди же, – будто звучал ее голос, – если хочешь меня найти».
Прежде чем отправиться спать, я еще раз позвонила Бетти Марпрудер. Я пыталась трижды дозвониться до нее. Я справилась в ремонтной службе. Попросила узнать, нет ли обрыва на линии, и убедилась, что все в порядке. Я набрала номер в четвертый раз. Ответа по-прежнему не последовало. Я сочла это весьма интересным.
Бетти Марпрудер – «мисс Марпрудер» для всех, кроме Констанцы и меня, ибо мы позволяли себе звать ее Пруди, – была совершенно не похожа на остальных женщин, которых нанимала Констанца. Она не была ни молода, ни привлекательна, и никто из членов ее семьи не украшал собой колонку светской хроники. Констанца, подобно многим декораторам, старалась окружать себя женщинами и мужчинами, чей акцент, внешность и поведение могли бы производить впечатление на ее клиентов. Она поступала так в силу откровенного прагматизма: «украшение витрины», как она называла такой подход. Мисс Марпрудер была наименее подходящей для этого фигурой. Тем не менее эта маленькая некрасивая женщина с ее дешевыми ожерельями, с ее манерностью, с пожилой матерью-инвалидом, с ее вызывающим и застенчивым выражением, оставшимся со времен девочки-подростка, всегда была на подхвате где-то в задних комнатах. С этого «насеста» она управляла домом: контролировала все траты, тиранически наводила порядок, который предпочитала Констанца, наводила страх Божий на поставщиков и никогда – ни при каких обстоятельствах – не выходила к клиентам. Констанца всегда обретала вдохновение вне общества, но только мисс Марпрудер могла терпеть непредсказуемость и капризность Констанцы, беря на себя все заботы по дому.
Как бы в обмен она пользовалась различными благодеяниями. Я не сомневалась, что она по-прежнему гордится ими. Главным из них было осознание своей близости к Констанце. Единственной ей доверялся адрес виллы и номер комнаты в гостинице, ей сообщались подробности возможного бегства. Мисс Марпрудер была счастлива владеть этими тайнами: преклоняя колени в храме Констанцы, она была в то же время его верховной жрицей.
У любого декоратора время от времени наступают периоды неудач и провалов. У Констанцы сложные ситуации возникали ежедневно. Ее клиенты были очень богатыми людьми, и огромные состояния делали их капризными. Они могли выложить кучу денег за материал, год ждать его появления, а по прибытии заказа выразить свое неудовлетворение. Помещение, на стены которого ложилось шестнадцать слоев ручной накатки лака, после завершения всех работ могло быть отвергнуто. В результате возникала драма. Помощники и ассистенты носились взад и вперед. Телефоны надрывались и верещали. Клиенты настаивали и требовали, что хотят говорить только с Констанцей и больше ни с кем.
В средоточии всей этой суматохи, укрывшись в своей маленькой задней комнате, находилась терпеливая мисс Марпрудер. «Нет, связаться с мисс Шоукросс нет возможности; нет, она вне пределов досягаемости; нет, ей нельзя позвонить ни в Лондон, ни в Париж, ни в Рим, ни в салон авиалайнера – никуда».
«Пруди всегда знает, когда пахнет жареным, – могла фыркнуть Констанца. – Когда дело доходит до точки кипения, она непреклонна, словно член Верховного суда».
Я сидела и слушала, как трещит зуммер телефона мисс Марпрудер. Я ясно видела его перед глазами, этот аппарат, который издавал звонки. Я видела вышитую салфеточку, на которой он стоял, шаткий столик под ним, всю обстановку той мрачноватой комнаты, которую Пруди с ее манерностью любила называть своей холостяцкой берлогой.
Ребенком я часто оставалась у Пруди. Она брала меня с собой на Тридцать вторую улицу, где мне приходилось здороваться с ее матерью-калекой, устраивала меня в маленькой гостиной и угощала сокровищами – домашними пирожными со стаканом настоящего лимонада. Будь у нее свои дети, думала я, Пруди обожала бы их.
Ее гостиная отличалась смелой безвкусицей. В ней застоялась атмосфера вечной нехватки денег, которые приходилось экономить для лекарств. Здесь стояла продавленная кушетка, некогда красного цвета, задрапированная шалью в подражание изысканной дорогой технике Констанцы. В комнате Констанцы такие шали были из чистого кашемира, приобретенные через антикварный магазин, уникальные образцы затейливых узоров, у мисс же Марпрудер она была из тайваньского шелка.
Констанца ее нещадно эксплуатировала. Когда я впервые поняла это? Пруди была преданной и незаменимой, хотя платили ей явно недостаточно: да, пусть даже и по заслугам – сколько же мне было лет, когда я поняла, насколько это неправильно? Любовь у меня стала смешиваться с жалостью, должно быть, когда я сиживала в маленькой гостиной Пруди, там впервые у меня и зародились сомнения относительно моей крестной матери.
Телефон по-прежнему звонил, стоя на той вышитой салфеточке, при виде которой Констанца постоянно содрогалась. Она была сделана для мисс Марпрудер руками ее матери. И когда она говорила по телефону, то аккуратно расправляла ее.
– Я люблю красивые вещи, – призналась она однажды, должно быть, я была подростком, потому что от ее тона у меня защемило сердце. – Диваны, коврики, куколки – все эти мелочи имеют значение. Твоя крестная мать научила меня красоте.
Воспоминания подняли во мне волну раздражения. Я пошла спать, испытывая неприязнь к Констанце и повторяя про себя перечень связанных с ней бед. Но уснув, я погрузилась в сон, и там моя крестная предстала передо мной совсем в другом свете.
Я проснулась с чувством, что, усомнившись в Констанце, я предала счастливые годы детства.
* * *
Необходимо новое направление поисков. Я встала, приняла душ, оделась. Было еще очень рано. Я снова позвонила мисс Марпрудер, ответа не последовало, и я маялась ожиданием в тишине комнаты. Я вышла в пекло улиц, залитых ярким светом. Остановила такси. Думаю, что, только оказавшись в нем, я решила наконец, куда ехать.
– В Квинс? – неохотно переспросил водитель.
– Да, в Квинс. Езжайте до Триборо, а дальше я вам покажу.
– Грин-Лаунс?
– Именно туда.
– В какой-то дом?
– Нет, – сказала я. – На кладбище домашних животных.
Прошло восемь лет с тех пор, как я была тут в последний раз, и мне потребовалось некоторое время, чтобы найти могилку Берти. Я шла мимо аккуратных белых надгробий, воздвигнутых в память кошек и собак и даже в одном случае – в честь мышки.
«Ушло счастье быть рядом с тобой», – прочитала я. Повернувшись, я чуть не споткнулась об айсберг Берти.
Насколько мне помнилось, это было капризом Констанцы. Она решила создать на месте последнего успокоения Берти пейзаж, который лицезрела на родине его предков. Берти был ньюфаундлендом, представление Констанцы о ньюфаундленде носило неопределенный поэтический характер. «Берти мечтал об айсбергах, – утверждала она. – И пусть айсберг высится над ним».
Со стороны администрации кладбища последовали возражения: тут привыкли к аккуратным могильным плитам и считали айсберг ни с чем не сообразным. Констанца, как и всегда, одержала победу, и белый мраморный айсберг занял свое место. Но вообще, сходство с ледяной горой было очень неопределенным, разве что вы знали, что тут изображено.
Я любила Берти, потому что выросла рядом с ним. Он был огромным, черным и величественным, как медведь. Надпись гласила: «Берти, последний и самый лучший из моих псов». Я посмотрела на даты его жизни и смерти, любовно восстановленные на камне. И тут я увидела кое-что еще.
У основания айсберга были вкрапления зеленого мрамора, символизирующие волны северного моря. Под ними, завернутый в белую бумагу, лежал букет цветов. Это был не простой букет: он был столь же красив и так же тщательно подобран, как и тот, что я вчера видела у Конрада Виккерса. Белые фрезии и розы, дельфинии, гвоздики, анютины глазки, лилии, цветы, соответствующие времени года, и цветы, которых не должно было быть в эти месяцы, – некоторые из них без труда можно сорвать на обочине дороги, а другие найти только в самых дорогих цветочных магазинах Нью-Йорка.
Я нагнулась, чтобы вдохнуть их аромат. Отступив на шаг назад, я присмотрелась к букету. Температура на солнце была не меньше 30 градусов. Цветы еще не распустились: должно быть, их положили сюда, самое позднее, час тому назад. Только одно лицо в Нью-Йорке могло скорбеть по Берти; существовал только один человек, который мог принести цветы на могилу собаки, скончавшейся двадцать четыре года назад.
Я окинула взглядом и лужайки, и ряд надгробий. Никого не было видно. Повернувшись, я припустилась бежать.
Констанца была в городе, сюда ее привело сострадание. Та любовь, которую я испытывала к своей крестной матери, вернулась ко мне с удивившей меня силой, сжав сердце. Как в старые времена, когда Констанца убегала от меня, а я, пыхтя, старалась ее догнать.
Я сделала то, чем никогда в жизни не занималась. Я подкупила швейцара. Не того, кто встретил меня в день первого появления, и не того, которого я помнила, – он, должно быть, уже на пенсии. Нет, нового швейцара, молодого, щеголеватого, догадливого и сговорчивого, который откровенно рассматривал меня, что не позволяли себе его предшественники.
– Не отвечают. – Он положил трубку. – Я же говорил вам: квартира закрыта.
Я прикинула, что можно пококетничать с ним, но предпочла двадцатидолларовую банкноту. Я ожидала возмущений и возражений. К моему удивлению, купюра с мгновенной легкостью перешла из моих пальцев в его ладонь и тут же исчезла в кармане его аккуратной ливреи.
– О'кей. – Он изобразил пожатие плеч. – Поднимайтесь прямо наверх. Они не отвечают. Пятый этаж…
– Я знаю. Мне доводилось жить здесь.
– Если кто-то спросит… – Он снова пожал плечами. – Вы просто проскользнули, о'кей? Я вас не видел.
Просто смешно. Это был не тот дом, в который можно проскользнуть мимо швейцара.
– Кого еще сегодня вы не заметили – кроме меня?
– То есть?
– Например, мисс Шоукросс. Вы ее видели?
– Никоим образом. Вот уже несколько недель. Говорю вам…
Я видела, что он начинает нервничать. Еще один вопрос, и, несмотря на двадцать долларов, он может передумать.
Меня охватило неизъяснимое чувство ликования, когда я нажала кнопку звонка у дверей Констанцы. К моему удивлению, дверь сразу же открылась. Я заглянула в знаменитую прихожую Констанцы. Сочетание зеркал создавало иллюзорное пространство, уходящее, казалось, в бесконечность.
«Считай, – сказала мне Констанца в первый же день, когда я оказалась здесь. – Считай, сколько Викторий ты видишь? Семь? Восемь? Их куда больше – присмотрись. Видишь? Они уходят в бесконечность».
– Констанца, – сказала я тридцать лет спустя, делая шаг вперед. – Констанца, это я, Виктория…
– Нельзя! Нельзя!
Из-за высоких дверей вынырнула миниатюрная горничная-филиппинка в аккуратном сером платьице. Она смотрела на меня с нескрываемым изумлением, словно ожидала появления кого-то другого. Затем она с яростной решимостью преградила мне путь.
– Нельзя, – повторила она, качая головой из стороны в сторону. – Мисс… Мисс Шоукросс… она нет… все закрыто… никаких посетителей.
Она попыталась слегка оттолкнуть меня.
– Но прошу вас… подождите, – начала я. – Я только хотела узнать… когда уехала Констанца? Где я могу найти ее?
– Никаких чисел. Никакой адрес. Никакой посетитель. – Еще один легкий толчок. – Теперь все закрыто. Закрыто на… на лето.
– Тогда, разрешите, я оставлю записку? Можно? Не больше минуты. Только впустите меня. Констанца – моя крестная мать. Мне очень нужно увидеться с ней…
Выражение «крестная мать» было понято совершенно не в том смысле, и мелкие черты лица горничной обрели яростное выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93