Уезжая, я была обладательницей семейной истории Розы, начиная от ее дедушек. Теперь я понимаю, почему Констанца, как всегда, расцвечивая свое повествование, была введена в заблуждение.
Она оказалась права лишь в одном: существовала дюжина детей. Девять были Розы, а трое – отпрысками брата мужа, которых Роза взяла на воспитание после смерти отца. Макс, единственный и неизменный муж, отсутствовал, и Роза дала понять, что это манера его поведения. Похоже, что когда профессор не читал лекции и не преподавал, то считал слишком трудным для себя находиться в доме. Тут он не мог, с нежностью сказала Роза, сосредоточиться на своих книгах. Это можно было понять: безумное количество детей носились по всему дому.
Роза справлялась с ними без усилий. Дети были в возрасте от пяти лет до двадцати с небольшим. Водя меня по дому, Роза то и дело останавливалась на половине предложения: то она уделяла внимание чьей-то царапине на коленке, то улаживала ссору, то показывала десятилетнему мальчишке, как бить по мячу, то успокаивала рассерженного подростка, который никак не мог найти чистую рубашку. Занималась она всем темпераментно и энергично, а затем возвращалась к предмету разговора, не упуская ни слова.
– А как вам этот ковер? Вам нравится этот ковер? Я его терпеть не могу, но Максу нравится, так что он остается, да? И как вы думаете, синее с ним сочетается? Или нет, может, желтое? Или зеленое? А это Даниель. Ему пятнадцать лет. Он пишет стихи. Все время. Кроме того, он теряет рубашки. Хочешь синюю рубашку, Даниель? А белую? О'кей, о'кей, бери синюю. Она в шкафу в твоей комнате. Lieber Gott, да в шкафу же у тебя в комнате! Во втором ящике слева. Пришить тебе пуговицу? Ладно, пришью тебе пуговицу. Может, стоит переместить ковер – разложить его внизу? Не будет ли Макс против, как вы думаете? Порой мне кажется, что он видит только свои книги. Мужчинам это свойственно. Вот сюда, Виктория. Еще одно знакомство. Вы ведете счет? Это Френк.
Френк Джерард, симпатичный молодой мужчина, поднялся, когда мы вошли, по всей видимости, мы оказались в его кабинете. Он читал книгу, которую вежливо отложил в сторону. Мы подали руки друг другу. Роза пустилась в длинное повествование, посвященное сначала успехам Френка, а потом моим достоинствам. Последовал весьма выразительный список моих достижений как декоратора и добросердечное, но путаное объяснение причин, в силу которых Роза почувствовала ко мне симпатию, едва только мы встретились.
Френк Джерард слушал ее молча. Я догадывалась, что он сомневался в точности изложения и считал столь бурную симпатию преждевременной. Он не делал никаких замечаний, а просто стоял, сложив руки на груди, пока Роза не подошла к концу своего панегирика. Ближе к концу, когда Роза стала чувствовать: что-то не так, существует какое-то подводное течение, она – что было для нее явно нехарактерно – запнулась, начала снова, потеряла нить мысли, после чего очень торопливо извлекла меня из комнаты.
Наша встреча носила не совсем тот характер, как я описала его Констанце. Френк был не единственным из сыновей, которые попадались мне на глаза; просто в этой встрече было нечто, что я даже сейчас хотела бы сохранить при себе.
– Он так много работает, – виновато тараторила Роза, – и мы ему помешали. Скоро он заканчивает Колумбийский университет. Он там на самом лучшем счету. – Остановившись, она покачала головой. – Прошлой ночью, например, он даже не ложился. Он и крошки в рот не взял. Лицо у него было бледным. Я сказала ему: Френк, ты себя уморишь работой. В жизни есть и другие вещи. Я попыталась рассказать ему о вас, как вы справляетесь – ну, чтобы он понял. Но нет, он даже не слушал. Мне показалось, что он был бледен, когда мы вошли. Вам так не кажется?
Я согласилась, что он был бледноват, хотя цвет его лица был далеко не главным из того, что мне запомнилось при этой встрече. После длительного повествования Розы о своем сыне, о его полной поглощенности медициной, о наградах, уже полученных им, удалось наконец вернуть Розу к теме дома.
Какое-то время она воодушевленно рассказывала мне о своих проектах переоборудования дома, но долго продолжать тему не удалось. Я думаю, что в определенном смысле Розу дом как таковой и не интересовал. Она мечтала, чтобы вокруг все было в порядке для семьи: комната для каждого ребенка, достаточно места, чтобы огромная семья могла радоваться обществу друг друга и в то же время иметь возможность для уединения, обеды точно вовремя, изысканная обстановка помещений.
Правда, когда речь шла о подборе цветов, Роза была утомительна и невыносима. Когда же разговор заходил о драмах и персонажах ее семьи, она становилась интересна.
Все это было внове для меня, ведь я была единственным ребенком. Я никогда не ходила в школу. У меня почти не было подруг и друзей моего возраста; и в детстве в Англии, и все годы в Нью-Йорке я, как правило, проводила время в обществе людей гораздо старше меня. Я жила вместе с Констанцей в квартире, которая была, можно сказать, антитезисом этому дому, в котором каждая вещь, каждый предмет обстановки, каждая картина должны были занимать неизменное место. Посещение Джерардов означало путешествие в чужую страну. Сидя здесь, слушая Розу, я испытывала невыразимое одиночество, страстное желание, чтобы я тоже росла вместе с братьями и сестрами, в играх и суматохе, в окружении друзей.
Может, Роза почувствовала это. Она была одной из тех женщин, теплота личности которых вызывает к себе доверие. Она обладала прямотой и решительностью, которым не мог противостоять барьер сдержанности. Она считала, что я очень скрытная, а затем, познакомившись с моей подноготной, рассмеялась.
– Ах, значит, вы англичанка, – сказала она. – Англичане все такие. Они сближаются с друзьями по миллиметру, вам не кажется? Чуть-чуть, потом еще немного. Лет через шестьдесят, может быть, вы скажете, что у вас есть друзья. Но не раньше. Ни в коем случае. А вот я – через шестьдесят минут. А иногда и через тридцать секунд. Если мне кто-то нравится, то в самом деле нравится. Я всегда чувствую, сразу же.
Роза была права на этот счет, права и относительно меня. Я была слишком настороженна и сдержанна. Я хотела стать другой. Я мечтала быть столь же бесстрашной, как Констанца, столь же открытой и импульсивной, как Роза. Порой я думала, что теряю время. Когда же она начнется, моя жизнь?
В силу этой причины я и попыталась открыться Розе, в результате чего Роза знала обо мне гораздо больше, чем кто-либо другой, не считая Констанцы, и я была не в состоянии сопротивляться, когда вопросы Розы подвигали меня все ближе и ближе к теме, которая была увлекательнее всего для нее, – романы.
Роза оказалась страстной романтической личностью. Она уже не раз рассказывала мне историю своей встречи с Максом, его ухаживания и их брака. Она также удостоила меня любовными историями своих родителей, своих дедушек и бабушек, дяди с материнской линии, нескольких кузин и женщины, которую она как-то случайно встретила в автобусе.
Роза неподражаемо рассказывала все эти истории. Речь шла о противостоянии родителей, непонимании, надеждах, искушениях. Все эти истории, насколько я припоминаю, имели нечто общее: у них был счастливый конец. Никаких разводов, смертей, никаких ссор и измен; и подобно романам, которые любила моя тетя Мод, когда я была ребенком, все истории Розы кончались обручальным кольцом и объятиями.
Прошло некоторое время, прежде чем я стала понимать: все эти сказки содержали в себе намек. Я осознала, что их истинный смысл заключался в паузах, взглядах и недомолвках. Роза ждала моей истории, моего романа. Но такового не существовало, о чем я могла только горько пожалеть. Когда, поддавшись давлению, я призналась в этом, Роза проявила искреннее сочувствие, сделала вид, что понимает меня до мозга костей. Опять английская сдержанность, предположила она. В свое время, может быть, я и удостою ее доверия. Нет– нет, все в порядке, никаких обид; больше ни слова, она не станет задавать никаких вопросов.
Но, едва переведя дыхание, она тут же задала его:
– С другой стороны, был ли у тебя какой-то особый друг? – Мы сидели в ее гостиной. У ног моих лежали образцы шелковых тканей, а на коленях располагалась тарелочка с куском пирога. Ароматный чай, вкусное пирожное, доверительное общение. – Я как-то не сомневаюсь… – Она задумчиво посмотрела на меня. – У такой симпатичной девушки, как ты, такой молодой, у которой вся жизнь впереди, должен быть кто-то. И ты ждешь, чтобы он позвонил, да? У тебя начинает частить сердце, когда ты слышишь его голос? Наверно, он пишет – как мой Макс писал мне, – и когда ты получаешь его письма…
– Нет, Роза, – с наивозможной твердостью сказала я. – Никаких звонков. Никаких писем. Говорю вам, никаких особых друзей.
Я остановилась. Как раз в эту минуту в комнату вошел Френк Джерард. Он задал матери какой-то вопрос, а затем, даже не взглянув в мою сторону, вышел.
– Какая скромность, – сказала Роза, когда дверь закрылась. Она бросила на меня взгляд, полный безумного самодовольства. – Ты что-то скрываешь. Ну хорошо, придет время, сама все расскажешь.
Роза оказалась права: я действительно сама ей все рассказала. Ко времени моего признания, много месяцев спустя, работа в доме Розы в Вестчестере была давно завершена. Она длилась восемь месяцев и скрепила нашу дружбу, хотя в ней были нередки и ссоры.
Я должна уточнить, что Роза обладала весьма странными вкусами. От своей семьи она унаследовала немалое количество редкой, хотя и несколько тяжеловатой, мебели и несколько прекрасных картин. У нее имелись великолепные гобелены, которые тем не менее в Вестчестере явно не смотрелись. Был старинный немецкий шкаф черного дуба, на котором высились внушающие почтительный страх канделябры. Предполагалось, что я рассыплюсь в витиеватых комплиментах мебели, многие образцы из которых Роза сама приобрела.
Роза обожала позолоту и завитушки. Она преклонялась перед рококо. Она испытывала слабость к Булю. У нее был целый набор, дорогостоящий и, как я подозреваю, фальшивый, кресел эпохи Людовика XIV. Одна комната была отведена под коллекцию штейбнских стеклянных зверюшек и изысканного мейсенского фарфора. Кроме того, сказывалось влияние Макса и многочисленных детей. Повсюду лежали книги, стопки журналов, водопады бумаг, пластинок, музыкальных инструментов, игрушек, спортивного снаряжения, академических атласов. Казалось, в этом доме порядок вел непрестанную борьбу с хаосом и проигрывал ее. Мне нравилось бывать здесь, но работать означало предать забвению все свои принципы.
Время от времени я пыталась объяснять это Констанце, но та только смеялась.
– Ох, да не будь же такой пуристкой, – сказала она. – Кончишь эту работу и забудешь. И никогда о ней и не вспомнишь.
Но я вернусь, это я знала. Роза притягивала меня; ее семья влекла меня; шаг за шагом я входила в круг ее домашних. Меня приглашали на семейные вечерние трапезы. За чаем мы с Розой обсуждали убранство очередных комнат – и я понимала, что работа, которая уже была завершена, шла кувырком. Каждую из законченных комнат Роза за неделю ставила вверх тормашками.
Мог исчезнуть уникальный складчатый абажур для лампы, на месте которого появлялось ужасное изделие литого стекла – Роза любила все, что блестело. Мейсенская статуэтка занимала предназначенное ей место и смотрелась прекрасно, если не считать, что Роза располагала рядом с ней уродливого стеклянного пеликана. Я обводила взглядом некогда прекрасную комнату и видела набор предметов.
– Роза, – как-то сказала я ей, – что я тут делаю? Ради Бога, в чем дело?
У меня был взрывной характер, таким же отличалась и Роза: эти споры вызывали у нее громогласную горячую нескончаемую реакцию. Как минимум, дважды я покидала ее, говоря, что не стану больше с ней работать. Как минимум, дважды Роза, трясясь от возмущения и прижимая к груди обиженных стеклянных пеликанов, или подушки, или абажуры, увольняла меня. Это ничего не меняло. На следующий день она всегда нанимала меня снова; и я всегда возвращалась.
Ближе к концу восьмого месяца, когда дом был уже почти закончен, обе мы начали понимать, что эти размолвки в какой-то мере веселили нас: они не могли предотвратить, правда, очередную ссору, и достаточно серьезную, после которой мы расходились, не в силах перевести дыхание, с раскрасневшимися лицами.
Ссора была настолько выразительной, громогласной и длинной, что привлекла свидетелей, хотя ни Роза, ни я не обратили на них внимания. Лишь позже я выяснила, что кое-кто из младших отпрысков Розы, привлеченные звуками ссоры, подсматривали за нами из безопасного коридора, покатываясь от смеха. Я выяснила, что за этим занятием детишек застал их старший брат Френк и шуганул, в результате чего ему довелось услышать конец ссоры, когда я уже ничего не говорила, предоставив это Розе.
– Я знаю, что ты думаешь! – говорила Роза или, точнее, кричала. – Ты думаешь, что у меня нет вкуса. Нет, еще хуже! Ты считаешь, что у меня есть вкус, но он ужасен! Так вот что я тебе скажу: никому не хочется жить в музее. Ты понимаешь, что в тебе неправильно, в чем ты ошибаешься? У тебя слишком много вкуса. Lieber Gott – да, у тебя отличный глаз – я готова это признать, но нет сердца. А я должна жить в этих комнатах. Мои дети, Макс – они тоже, как ты знаешь, живут здесь. И тут не витрина и не фотография. Это мой дом!
На самой высокой и возмущенной ноте Роза остановилась. И затем совершенно неожиданно расхохоталась.
– Только посмотрите на нас! Восемь месяцев – и все ругаются. Слушай, я все объясню. Когда ты кончила эту комнату, я заглянула в нее – она была такая милая, такая простая, и я подумала: Роза, ты должна измениться. Учись у Виктории. Попробуй. Но, понимаешь, вот я сижу в ней, и она мне кажется такой пустой! Мне не хватает моих безделушек. Мне нравится мой пеликан, которого ты так ненавидишь. Мне его подарил Макс! Мне нравится смотреть на книги Френка, на трубки Макса, на фотографии детей. Вот все эти толстые диванные подушки – их вышивала моя мать. Когда я смотрю на них, то возвращаюсь в прошлое. Поэтому… – она пересекла комнату и взяла мои руки в свои, – мы никогда не найдем общий язык, понимаешь? Мы по-разному смотрим на мир. И если так будет продолжаться, наговорим друг другу слова, о которых потом обе будем сожалеть, и я потеряю добрую подругу. Я не хочу этого. Так что теперь послушай меня, да? У меня есть предложение…
Это предложение – отделить профессиональные отношения от личных, дабы поберечь их, – оказалось отличным, и мы стали вести себя в соответствии с ним. Я больше не стала приводить в порядок комнаты для Розы: мы стали близкими подругами. В тот день Роза кое-чему научила меня. И если в роли декоратора я не проявляю больше диктата, а я надеюсь, что так и есть, то лишь благодаря Розе. Именно она показала мне нечто очень простое и совершенно очевидное, то, чего не хватало в уроках Констанцы: дом – это жилище.
Вскоре после этого я начала осознавать: великолепные комнаты в изысканных квартирах на Пятой авеню еще не дом. Как бы я ни любила Констанцу, подлинного дома, кроме как в Винтеркомбе, у меня не было, а я хотела обладать таковым. Констанца чувствовала, в чем дело, и раздражалась.
– Значит, опять? – могла сказать она, когда я в очередной раз оставляла ее ради Розы. – Что тебя так привлекает в Вестчестер, чего я не знаю? Ты отправляешься туда уже второй раз на неделе. Можно подумать, что Роза удочерила тебя!
Я предполагаю, что в определенном смысле так и было. Констанца часто отсутствовала, и в наборе ее достоинств чувство материнства отсутствовало. А у Розы оно было. Может быть, я посещала ее дом столь часто в надежде, что она может заполнить брешь, существование которой я только-только начала осознавать. Может, я заходила просто ради вечера в ее доме за шумным семейным ужином, в играх, спорах, перемежавшихся взрывами смеха, – это так отличалось от суховатой холодной элегантности, которую я наблюдала в домах друзей Констанцы. Может, я заходила в надежде увидеть Френка Джерарда. Но если даже причина была в этом, я не признавалась себе в ней.
К тому времени Френк завершил изучение медицины в Колумбийском университете и отправился в докторантуру в Йель. В Вестчестере он бывал редко и, как я заметила, никогда, если знал, что и я приглашена. Несколько раз, когда мне доводилось встречать его в доме, он замечал меня, но редко разговаривал. Как-то раз по настоянию Розы мы составили с ним пару при игре в бридж, но играли из рук вон плохо. В другой раз, на вечеринке у одной из его сестер, Френка уговорили – под аккомпанемент многочисленных подтруниваний – потанцевать со мной; в комнате набилось полно народу, висели клубы дыма, и импровизированное пространство было столь невелико, что там можно было лишь переминаться на месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Она оказалась права лишь в одном: существовала дюжина детей. Девять были Розы, а трое – отпрысками брата мужа, которых Роза взяла на воспитание после смерти отца. Макс, единственный и неизменный муж, отсутствовал, и Роза дала понять, что это манера его поведения. Похоже, что когда профессор не читал лекции и не преподавал, то считал слишком трудным для себя находиться в доме. Тут он не мог, с нежностью сказала Роза, сосредоточиться на своих книгах. Это можно было понять: безумное количество детей носились по всему дому.
Роза справлялась с ними без усилий. Дети были в возрасте от пяти лет до двадцати с небольшим. Водя меня по дому, Роза то и дело останавливалась на половине предложения: то она уделяла внимание чьей-то царапине на коленке, то улаживала ссору, то показывала десятилетнему мальчишке, как бить по мячу, то успокаивала рассерженного подростка, который никак не мог найти чистую рубашку. Занималась она всем темпераментно и энергично, а затем возвращалась к предмету разговора, не упуская ни слова.
– А как вам этот ковер? Вам нравится этот ковер? Я его терпеть не могу, но Максу нравится, так что он остается, да? И как вы думаете, синее с ним сочетается? Или нет, может, желтое? Или зеленое? А это Даниель. Ему пятнадцать лет. Он пишет стихи. Все время. Кроме того, он теряет рубашки. Хочешь синюю рубашку, Даниель? А белую? О'кей, о'кей, бери синюю. Она в шкафу в твоей комнате. Lieber Gott, да в шкафу же у тебя в комнате! Во втором ящике слева. Пришить тебе пуговицу? Ладно, пришью тебе пуговицу. Может, стоит переместить ковер – разложить его внизу? Не будет ли Макс против, как вы думаете? Порой мне кажется, что он видит только свои книги. Мужчинам это свойственно. Вот сюда, Виктория. Еще одно знакомство. Вы ведете счет? Это Френк.
Френк Джерард, симпатичный молодой мужчина, поднялся, когда мы вошли, по всей видимости, мы оказались в его кабинете. Он читал книгу, которую вежливо отложил в сторону. Мы подали руки друг другу. Роза пустилась в длинное повествование, посвященное сначала успехам Френка, а потом моим достоинствам. Последовал весьма выразительный список моих достижений как декоратора и добросердечное, но путаное объяснение причин, в силу которых Роза почувствовала ко мне симпатию, едва только мы встретились.
Френк Джерард слушал ее молча. Я догадывалась, что он сомневался в точности изложения и считал столь бурную симпатию преждевременной. Он не делал никаких замечаний, а просто стоял, сложив руки на груди, пока Роза не подошла к концу своего панегирика. Ближе к концу, когда Роза стала чувствовать: что-то не так, существует какое-то подводное течение, она – что было для нее явно нехарактерно – запнулась, начала снова, потеряла нить мысли, после чего очень торопливо извлекла меня из комнаты.
Наша встреча носила не совсем тот характер, как я описала его Констанце. Френк был не единственным из сыновей, которые попадались мне на глаза; просто в этой встрече было нечто, что я даже сейчас хотела бы сохранить при себе.
– Он так много работает, – виновато тараторила Роза, – и мы ему помешали. Скоро он заканчивает Колумбийский университет. Он там на самом лучшем счету. – Остановившись, она покачала головой. – Прошлой ночью, например, он даже не ложился. Он и крошки в рот не взял. Лицо у него было бледным. Я сказала ему: Френк, ты себя уморишь работой. В жизни есть и другие вещи. Я попыталась рассказать ему о вас, как вы справляетесь – ну, чтобы он понял. Но нет, он даже не слушал. Мне показалось, что он был бледен, когда мы вошли. Вам так не кажется?
Я согласилась, что он был бледноват, хотя цвет его лица был далеко не главным из того, что мне запомнилось при этой встрече. После длительного повествования Розы о своем сыне, о его полной поглощенности медициной, о наградах, уже полученных им, удалось наконец вернуть Розу к теме дома.
Какое-то время она воодушевленно рассказывала мне о своих проектах переоборудования дома, но долго продолжать тему не удалось. Я думаю, что в определенном смысле Розу дом как таковой и не интересовал. Она мечтала, чтобы вокруг все было в порядке для семьи: комната для каждого ребенка, достаточно места, чтобы огромная семья могла радоваться обществу друг друга и в то же время иметь возможность для уединения, обеды точно вовремя, изысканная обстановка помещений.
Правда, когда речь шла о подборе цветов, Роза была утомительна и невыносима. Когда же разговор заходил о драмах и персонажах ее семьи, она становилась интересна.
Все это было внове для меня, ведь я была единственным ребенком. Я никогда не ходила в школу. У меня почти не было подруг и друзей моего возраста; и в детстве в Англии, и все годы в Нью-Йорке я, как правило, проводила время в обществе людей гораздо старше меня. Я жила вместе с Констанцей в квартире, которая была, можно сказать, антитезисом этому дому, в котором каждая вещь, каждый предмет обстановки, каждая картина должны были занимать неизменное место. Посещение Джерардов означало путешествие в чужую страну. Сидя здесь, слушая Розу, я испытывала невыразимое одиночество, страстное желание, чтобы я тоже росла вместе с братьями и сестрами, в играх и суматохе, в окружении друзей.
Может, Роза почувствовала это. Она была одной из тех женщин, теплота личности которых вызывает к себе доверие. Она обладала прямотой и решительностью, которым не мог противостоять барьер сдержанности. Она считала, что я очень скрытная, а затем, познакомившись с моей подноготной, рассмеялась.
– Ах, значит, вы англичанка, – сказала она. – Англичане все такие. Они сближаются с друзьями по миллиметру, вам не кажется? Чуть-чуть, потом еще немного. Лет через шестьдесят, может быть, вы скажете, что у вас есть друзья. Но не раньше. Ни в коем случае. А вот я – через шестьдесят минут. А иногда и через тридцать секунд. Если мне кто-то нравится, то в самом деле нравится. Я всегда чувствую, сразу же.
Роза была права на этот счет, права и относительно меня. Я была слишком настороженна и сдержанна. Я хотела стать другой. Я мечтала быть столь же бесстрашной, как Констанца, столь же открытой и импульсивной, как Роза. Порой я думала, что теряю время. Когда же она начнется, моя жизнь?
В силу этой причины я и попыталась открыться Розе, в результате чего Роза знала обо мне гораздо больше, чем кто-либо другой, не считая Констанцы, и я была не в состоянии сопротивляться, когда вопросы Розы подвигали меня все ближе и ближе к теме, которая была увлекательнее всего для нее, – романы.
Роза оказалась страстной романтической личностью. Она уже не раз рассказывала мне историю своей встречи с Максом, его ухаживания и их брака. Она также удостоила меня любовными историями своих родителей, своих дедушек и бабушек, дяди с материнской линии, нескольких кузин и женщины, которую она как-то случайно встретила в автобусе.
Роза неподражаемо рассказывала все эти истории. Речь шла о противостоянии родителей, непонимании, надеждах, искушениях. Все эти истории, насколько я припоминаю, имели нечто общее: у них был счастливый конец. Никаких разводов, смертей, никаких ссор и измен; и подобно романам, которые любила моя тетя Мод, когда я была ребенком, все истории Розы кончались обручальным кольцом и объятиями.
Прошло некоторое время, прежде чем я стала понимать: все эти сказки содержали в себе намек. Я осознала, что их истинный смысл заключался в паузах, взглядах и недомолвках. Роза ждала моей истории, моего романа. Но такового не существовало, о чем я могла только горько пожалеть. Когда, поддавшись давлению, я призналась в этом, Роза проявила искреннее сочувствие, сделала вид, что понимает меня до мозга костей. Опять английская сдержанность, предположила она. В свое время, может быть, я и удостою ее доверия. Нет– нет, все в порядке, никаких обид; больше ни слова, она не станет задавать никаких вопросов.
Но, едва переведя дыхание, она тут же задала его:
– С другой стороны, был ли у тебя какой-то особый друг? – Мы сидели в ее гостиной. У ног моих лежали образцы шелковых тканей, а на коленях располагалась тарелочка с куском пирога. Ароматный чай, вкусное пирожное, доверительное общение. – Я как-то не сомневаюсь… – Она задумчиво посмотрела на меня. – У такой симпатичной девушки, как ты, такой молодой, у которой вся жизнь впереди, должен быть кто-то. И ты ждешь, чтобы он позвонил, да? У тебя начинает частить сердце, когда ты слышишь его голос? Наверно, он пишет – как мой Макс писал мне, – и когда ты получаешь его письма…
– Нет, Роза, – с наивозможной твердостью сказала я. – Никаких звонков. Никаких писем. Говорю вам, никаких особых друзей.
Я остановилась. Как раз в эту минуту в комнату вошел Френк Джерард. Он задал матери какой-то вопрос, а затем, даже не взглянув в мою сторону, вышел.
– Какая скромность, – сказала Роза, когда дверь закрылась. Она бросила на меня взгляд, полный безумного самодовольства. – Ты что-то скрываешь. Ну хорошо, придет время, сама все расскажешь.
Роза оказалась права: я действительно сама ей все рассказала. Ко времени моего признания, много месяцев спустя, работа в доме Розы в Вестчестере была давно завершена. Она длилась восемь месяцев и скрепила нашу дружбу, хотя в ней были нередки и ссоры.
Я должна уточнить, что Роза обладала весьма странными вкусами. От своей семьи она унаследовала немалое количество редкой, хотя и несколько тяжеловатой, мебели и несколько прекрасных картин. У нее имелись великолепные гобелены, которые тем не менее в Вестчестере явно не смотрелись. Был старинный немецкий шкаф черного дуба, на котором высились внушающие почтительный страх канделябры. Предполагалось, что я рассыплюсь в витиеватых комплиментах мебели, многие образцы из которых Роза сама приобрела.
Роза обожала позолоту и завитушки. Она преклонялась перед рококо. Она испытывала слабость к Булю. У нее был целый набор, дорогостоящий и, как я подозреваю, фальшивый, кресел эпохи Людовика XIV. Одна комната была отведена под коллекцию штейбнских стеклянных зверюшек и изысканного мейсенского фарфора. Кроме того, сказывалось влияние Макса и многочисленных детей. Повсюду лежали книги, стопки журналов, водопады бумаг, пластинок, музыкальных инструментов, игрушек, спортивного снаряжения, академических атласов. Казалось, в этом доме порядок вел непрестанную борьбу с хаосом и проигрывал ее. Мне нравилось бывать здесь, но работать означало предать забвению все свои принципы.
Время от времени я пыталась объяснять это Констанце, но та только смеялась.
– Ох, да не будь же такой пуристкой, – сказала она. – Кончишь эту работу и забудешь. И никогда о ней и не вспомнишь.
Но я вернусь, это я знала. Роза притягивала меня; ее семья влекла меня; шаг за шагом я входила в круг ее домашних. Меня приглашали на семейные вечерние трапезы. За чаем мы с Розой обсуждали убранство очередных комнат – и я понимала, что работа, которая уже была завершена, шла кувырком. Каждую из законченных комнат Роза за неделю ставила вверх тормашками.
Мог исчезнуть уникальный складчатый абажур для лампы, на месте которого появлялось ужасное изделие литого стекла – Роза любила все, что блестело. Мейсенская статуэтка занимала предназначенное ей место и смотрелась прекрасно, если не считать, что Роза располагала рядом с ней уродливого стеклянного пеликана. Я обводила взглядом некогда прекрасную комнату и видела набор предметов.
– Роза, – как-то сказала я ей, – что я тут делаю? Ради Бога, в чем дело?
У меня был взрывной характер, таким же отличалась и Роза: эти споры вызывали у нее громогласную горячую нескончаемую реакцию. Как минимум, дважды я покидала ее, говоря, что не стану больше с ней работать. Как минимум, дважды Роза, трясясь от возмущения и прижимая к груди обиженных стеклянных пеликанов, или подушки, или абажуры, увольняла меня. Это ничего не меняло. На следующий день она всегда нанимала меня снова; и я всегда возвращалась.
Ближе к концу восьмого месяца, когда дом был уже почти закончен, обе мы начали понимать, что эти размолвки в какой-то мере веселили нас: они не могли предотвратить, правда, очередную ссору, и достаточно серьезную, после которой мы расходились, не в силах перевести дыхание, с раскрасневшимися лицами.
Ссора была настолько выразительной, громогласной и длинной, что привлекла свидетелей, хотя ни Роза, ни я не обратили на них внимания. Лишь позже я выяснила, что кое-кто из младших отпрысков Розы, привлеченные звуками ссоры, подсматривали за нами из безопасного коридора, покатываясь от смеха. Я выяснила, что за этим занятием детишек застал их старший брат Френк и шуганул, в результате чего ему довелось услышать конец ссоры, когда я уже ничего не говорила, предоставив это Розе.
– Я знаю, что ты думаешь! – говорила Роза или, точнее, кричала. – Ты думаешь, что у меня нет вкуса. Нет, еще хуже! Ты считаешь, что у меня есть вкус, но он ужасен! Так вот что я тебе скажу: никому не хочется жить в музее. Ты понимаешь, что в тебе неправильно, в чем ты ошибаешься? У тебя слишком много вкуса. Lieber Gott – да, у тебя отличный глаз – я готова это признать, но нет сердца. А я должна жить в этих комнатах. Мои дети, Макс – они тоже, как ты знаешь, живут здесь. И тут не витрина и не фотография. Это мой дом!
На самой высокой и возмущенной ноте Роза остановилась. И затем совершенно неожиданно расхохоталась.
– Только посмотрите на нас! Восемь месяцев – и все ругаются. Слушай, я все объясню. Когда ты кончила эту комнату, я заглянула в нее – она была такая милая, такая простая, и я подумала: Роза, ты должна измениться. Учись у Виктории. Попробуй. Но, понимаешь, вот я сижу в ней, и она мне кажется такой пустой! Мне не хватает моих безделушек. Мне нравится мой пеликан, которого ты так ненавидишь. Мне его подарил Макс! Мне нравится смотреть на книги Френка, на трубки Макса, на фотографии детей. Вот все эти толстые диванные подушки – их вышивала моя мать. Когда я смотрю на них, то возвращаюсь в прошлое. Поэтому… – она пересекла комнату и взяла мои руки в свои, – мы никогда не найдем общий язык, понимаешь? Мы по-разному смотрим на мир. И если так будет продолжаться, наговорим друг другу слова, о которых потом обе будем сожалеть, и я потеряю добрую подругу. Я не хочу этого. Так что теперь послушай меня, да? У меня есть предложение…
Это предложение – отделить профессиональные отношения от личных, дабы поберечь их, – оказалось отличным, и мы стали вести себя в соответствии с ним. Я больше не стала приводить в порядок комнаты для Розы: мы стали близкими подругами. В тот день Роза кое-чему научила меня. И если в роли декоратора я не проявляю больше диктата, а я надеюсь, что так и есть, то лишь благодаря Розе. Именно она показала мне нечто очень простое и совершенно очевидное, то, чего не хватало в уроках Констанцы: дом – это жилище.
Вскоре после этого я начала осознавать: великолепные комнаты в изысканных квартирах на Пятой авеню еще не дом. Как бы я ни любила Констанцу, подлинного дома, кроме как в Винтеркомбе, у меня не было, а я хотела обладать таковым. Констанца чувствовала, в чем дело, и раздражалась.
– Значит, опять? – могла сказать она, когда я в очередной раз оставляла ее ради Розы. – Что тебя так привлекает в Вестчестер, чего я не знаю? Ты отправляешься туда уже второй раз на неделе. Можно подумать, что Роза удочерила тебя!
Я предполагаю, что в определенном смысле так и было. Констанца часто отсутствовала, и в наборе ее достоинств чувство материнства отсутствовало. А у Розы оно было. Может быть, я посещала ее дом столь часто в надежде, что она может заполнить брешь, существование которой я только-только начала осознавать. Может, я заходила просто ради вечера в ее доме за шумным семейным ужином, в играх, спорах, перемежавшихся взрывами смеха, – это так отличалось от суховатой холодной элегантности, которую я наблюдала в домах друзей Констанцы. Может, я заходила в надежде увидеть Френка Джерарда. Но если даже причина была в этом, я не признавалась себе в ней.
К тому времени Френк завершил изучение медицины в Колумбийском университете и отправился в докторантуру в Йель. В Вестчестере он бывал редко и, как я заметила, никогда, если знал, что и я приглашена. Несколько раз, когда мне доводилось встречать его в доме, он замечал меня, но редко разговаривал. Как-то раз по настоянию Розы мы составили с ним пару при игре в бридж, но играли из рук вон плохо. В другой раз, на вечеринке у одной из его сестер, Френка уговорили – под аккомпанемент многочисленных подтруниваний – потанцевать со мной; в комнате набилось полно народу, висели клубы дыма, и импровизированное пространство было столь невелико, что там можно было лишь переминаться на месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93