Дайте мне свет, дайте цвета, дайте деньги – и я сделаю тут царство симметрии. Из угловатой непропорциональности я вытащу вам палаццо, я вдвое увеличу кубатуру!»
То было лето, когда я постигала тайны волшебства, я училась обманывать: Констанца, эта изобретательная рассказчица, была прирожденным декоратором, и она терпеливо и старательно учила меня.
Все лето мы провели в «доме надежды». И именно там, на длинной веранде, выходящей на море, в доме, где я никогда больше не бывала, Констанца наконец изложила мне свою версию того, что произошло на моих крестинах.
Она стала рассказывать сама, я ее не побуждала. Вопросов я не задавала. Повествование ее родилось из теплой тишины летнего дня, из солоноватого ветерка с океана и, может, из-за браслета, который я нацепила на руку в тот день. Браслет-змейка, подарок к моим крестинам. Он прибыл в Нью-Йорк вместе с книгами моих родителей. Констанце нравилось, когда я носила его даже днем.
– Ах, Винтеркомб, – сказала она. Она повернулась ко мне и коснулась моей кисти. С грустным сожалением она посмотрела на меня. – Какая ты сегодня хорошенькая. Ты растешь. Скоро ты станешь женщиной и обгонишь меня. И я тебе уже больше не буду нужна, твоя маленькая крестная мать.
И затем, не убирая своих тонких пальцев и не отводя глаз от водной глади, она объяснила, как и почему ее изгнали из Винтеркомба.
Я была разочарована. Без сомнения, я ожидала драматического повествования: какое-то древнее соперничество, ошибочное признание, незаконнорожденный ребенок, скрываемая любовная история. Выяснилось, что ничего подобного не существовало. Все дело было в деньгах.
– Деньги, – вздохнула Констанца. – Так часто бывает. Ты уже достаточно взрослая, чтобы знать это. Я забыла детали, но твои родители взяли в долг, боюсь, что одалживали они у моего мужа. Во многих смыслах, Виктория, он был прекрасным человеком, но вряд ли стоило быть у него в долгу. Произошла ссора. Разрыв. С обеих сторон были сказаны непростительные слова. Я же принадлежала и к тому, и к другому лагерю. Оглядываясь назад, я вижу, как это было грустно. Твой отец был мне братом. Я очень любила его. По-своему я любила и Монтегю. Впрочем, ладно, это случилось давным-давно. Хотя даже сейчас я скучаю по Винтеркомбу… Впрочем, темнеет. Берти устал. Поехали? На обратном пути можем позвонить Ван Дайнемам.
Через несколько дней мы с Констанцей вернулись в Нью-Йорк. Стоял конец сентября: война кончилась. Я написала последнее письмо Францу Якобу. Я думала о любви и как ее узнать, когда она приходит. Я размышляла, какая она бывает и как по-разному любишь друга, брата и мужа.
Думала я и о смерти. За месяц до конца войны я окончательно потеряла Франца Якоба, а также потеряла свою тетю Мод. Ее настиг последний удар, когда она сидела в кресле в своей некогда знаменитой гостиной. Я так и не увидела ее больше. Похоже, мы с Мод сказали друг другу последнее «прости» семь лет назад. Вот и все – и не надо больше писем.
«Печали могут идти на тебя батальонами» – это было одно из любимых выражений Констанцы. Берти тоже уходил от нас. Его состояние ухудшалось с каждым днем, он отказывал, как старые часы. С каждым днем он двигался все медленнее, все меньше. Он кашлял, когда двигался, покачивался на ходу, и в глазах его застыла печаль: думаю, он сам понимал, что с ним делается.
Мы не могли заставить его приободриться. Констанца кормила его цыплятами и кусочками его любимой рыбы. Она пыталась кормить его с рук, но Берти смотрел на нее с немой укоризной, а потом отворачивал тяжелую голову. Я думаю, он понимал, что умирает – это бывает у животных, – и хотел вести себя с достоинством, чтобы никто при сем не присутствовал. Дикие животные, понимая, что приходит смерть, находят укромное место, нору, яму в зарослях. Берти жил в нью-йоркской квартире. Он начал искать себе убежище в ее отдаленных углах, он тяжело, с хрипом дышал, и мы видели, как бьется у него сердце.
Констанца не находила себе места. Она вызывала одного ветеринара за другим. Она отменила все встречи. Она не давала приемов. Когда стало ясно, что Берти теряет сознание, она не отходила от него.
В среду Берти поднялся со своего места в углу. Он потянулся, поднял огромную голову и понюхал воздух. Затем он заковылял к дверям.
– Он хочет выйти! Виктория, смотри! Он просится наружу! О, должно быть, ему стало лучше, ты не думаешь?
Мы вывели его. Стоял теплый осенний вечер. Мы пошли по Пятой авеню, в парк, путь прокладывал Берти. Он рассматривал водопад, присматривался к его уступам, не отрывал взгляд от своих любимых вертикальных струй.
Понюхав воздух, он повернул к дому. Уверяю вас, во всем его облике чувствовалось неподдельное благородство, как и говорила Констанца. Берти прощался с запахами Центрального парка. Ему их больше не обонять.
Когда мы вернулись в квартиру, он нашел себе новое место, под диваном за ширмой, откуда ему было видно кресло. Прекрасное уединенное место: Берти лег. Он погрузился в сон. Он начал похрапывать. Лапы его дергались и поскребывали по полу.
Едва только проснувшись на следующее утро, я поняла, что он мертв. Было очень рано, и до меня доносились рыдания Констанцы.
Когда я вошла, Берти лежал, положив голову на лапы. Бока у него не вздымались и не опадали. Его огромный хвост, который одним движением мог смахнуть весь фарфор с чайного столика, был поджат. Констанца лежала на полу рядом с ним. Она не спала ночью и была в одежде. Она обнимала Берти за шею. Ее маленькие, унизанные драгоценностями пальцы тонули в его шерсти. Она больше не плакала и не шевелилась. Она оставалась в таком положении, и если бы Констанца оставила по себе только одно воспоминание, то вот это: как моя крестная мать прощалась со своей последней и самой лучшей собакой.
Те, кто обвинял ее, были не правы. Винни была не права; Мод была не права; да и я не всегда оказывалась права. Может, ей была свойственна неверность и, конечно, несправедливость. Те, кто не любил Констанцу, замечали только часть ее личности, но они не оценивали ее целиком. Скажем так: они не разбирались в собаках.
Берти устроили торжественные похороны. Он был погребен на кладбище домашних животных. Надгробие было заказано оранжерейному молодому человеку, который обрел себе имя оформлением балетных постановок. Оранжерейный молодой человек принял предложение с воодушевлением, но затем полностью погрузился в свою постановку. Констанца вышла из себя: она сказала, что эта глыба плохо обработанного камня – оскорбление памяти Берти. Скульптор, содрогаясь, ответил, что она не доросла до его замысла.
* * *
Констанца осталась верна своему обещанию. Она так и не завела другой собаки. Смерть Берти ввергла ее в состояние черной депрессии: она не покидала дома, не работала, почти не ела. Как-то, вернувшись из мастерской, я нашла ее безутешно плачущей.
Она сказала, что в комнату залетела птичка. Сквозь рыдания она сказала, что слышала биение ее крыльев. Птичка попалась в ловушку. От этого у нее разболелась голова.
Чтобы успокоить ее, я осмотрела всю комнату. Мне пришлось отодвигать ширмы, заглядывать под столы и кресла, передвигать вазы с цветами, перемещать каждый из сотни предметов. Тут, конечно, не оказалось никакой птички, но в итоге, чтобы умиротворить ее, пришлось сделать вид, что птичка найдена. Я сложила ладони ковшиком, открыла окно и сказала Констанце, что птичка улетела. Похоже, это помогло ей прийти в себя.
Примерно дня через три произошло нечто экстраординарное.
Я была в мастерской Констанцы, по-прежнему пытаясь возместить ее отсутствие. На меня обрушивались заказы и указания. Необходимо было принимать решения, а взять их на себя могла только Констанца. Одно из них имело отношение к Розе Джерард, которая после краткого затишья снова прорезалась: она настоятельно требовала для себя синюю спальню. Затем она передумала: нет, розовая или голубоватая будет лучше. Подобные же перемены было предложено произвести и во всех остальных комнатах огромного дома, в комнатах, для которых уже была тщательно выверена и составлена цветовая гамма.
В тот день Роза Джерард уцепилась за идею о синей раскраске для основной спальни, но никак не могла решить, какой из двух отрезов ткани лучше всего подойдет для портьер. Понимая, что, если откладывать решение и дальше, эти два куска превратятся в пятьдесят, я решила поговорить с ней; я сказала, что узнаю мнение Констанцы у нее дома.
Я добралась до верхней части Манхэттена, держа под мышкой два рулона ткани. Я влетела в холл. Торопливо поднялась на лифте. Я ворвалась в зеркальную прихожую и остановилась.
Здесь, по всей видимости, только что попрощавшись с сияющей Констанцей, стоял высокий пожилой джентльмен. Судя по его одежде и осанке, я подумала, что это один из бывших аристократов, которых привечала Констанца. Очередной румын или русский. Он явно выглядел иностранцем: покрой его костюма был моден лет тридцать назад.
Он был высок и держался подчеркнуто прямо; у него были резкие черты лица и тонкие каштановые волосы. На нем был черный пиджак и черное пальто с каракулевым воротником. В одной руке он держал фетровую шляпу, а в другой – тросточку с серебряным набалдашником.
Я остановилась. Он тоже остановился. Мы уставились друг на друга. Я заметила среди наших бесчисленных отражений, что Констанца двинулась к нам. Она ничего не сказала, только сделала легкий стремительный жест.
– Это, должно быть, Виктория?
У этого человека был низкий голос с акцентом, происхождение которого я не поняла. Откуда-то, подумала я, из Центральной Европы. Он отдал мне легкий вежливый поклон, слегка склонив голову.
– Очаровательна, – сказал он по-французски.
Он вышел за порог. Створки лифта открылись и сомкнулись.
– Это был мой муж, – сказала Констанца.
Штерн приходил, рассказала она, чтобы выразить сочувствие по поводу смерти Берти. Похоже, Констанца не видела ничего необычного в том, что муж, с которым она не встречалась лет пятнадцать, явился выразить соболезнование по поводу потери собаки.
– Штерн такой, – сказала она. – Он может себе такое позволить. Ты его не знаешь. Он всегда был щепетилен.
Тем не менее я не понимала, каким образом Штерн узнал о кончине Берти. Констанца была способна оповестить о ней и через «Нью-Йорк таймс», но она этого не сделала. Констанца же не стала давать никаких объяснений.
– О, он все знает, – беззаботно сказала она. – Монтегю всегда все слышит.
С этого дня Констанца стала поправляться. Следы печали еще оставались, но она вышла из состояния меланхолии. Она вернулась к делам и несколько месяцев трудилась с неослабевающей энергией.
Втайне я надеялась, что эта встреча ознаменует сближение между Констанцей и ее мужем. Я оказалась разочарована. В дальнейшем Штерн не наносил визитов. Констанца, казалось, забыла его. Жизнь ее продолжала носить лихорадочно-активный характер.
Конец войны означал, что она получила свободу путешествовать. Настали годы, связанные с самолетами, поездами, пароходами, годы, преисполненные стремительных посещений послевоенной Европы, коротких переездов из Венеции в Париж, из Парижа – в Экс, из Экса – в Монте-Карло, а оттуда – в Лондон.
С течением времени эти посещения стали носить случайный характер. В полночь Констанца могла решить, что утром пора покидать Европу. Работу она забросила – клиенты могут подождать! Сначала я путешествовала с ней, но по мере того, как шло время, Констанца давала понять, что предпочитает путешествовать в одиночку. Меня оставляли, как выражалась Констанца, хозяйничать в лавочке. «Будь добра, Виктория, – могла сказать она. – У тебя так отлично все получается».
Я с опозданием поняла, что была и другая очевидная причина, по которой Констанца предпочитала оставлять меня. Мне было шестнадцать, когда я поняла, что путешествует она не одна, она ездила к любовникам или встречалась с ними. Даже тогда я старалась не видеть очевидного. Я не называла их любовниками, тех мужчин, которые со скоростью света пролетали через жизнь Констанцы, то появляясь, то через неделю получая отставку. Обожатели, говорила я себе в шестнадцать лет. Мне было восемнадцать, когда пришлось признать, что не все из них столь мимолетны и что имеется постоянный набор, который включает в себя тех близнецов, что были лет на двадцать моложе Констанцы, – Бобси и Бика.
Темперамент Констанцы, которому вообще были свойственны вспышки, по мере того как шло время, обрел еще более взрывной характер. Она могла быть властной и раздражительной; она приходила в ярость, если ей казалось, что ее излишне донимают расспросами или наблюдают за ней.
Я росла, и мне казалось, что Констанца теперь испытывает ко мне меньше любви. Возвращаясь из своих путешествий, она одаривала меня насмешливой ухмылкой; она могла сказать тоном обвинителя: «Ты подросла еще на дюйм». В другие времена она обрушивала на меня водопады обаяния, засыпала меня градом подарков. Когда мне минет двадцать один год, как-то сказала Констанца, она сделает меня своим партнером. А тем временем поступил заказ – ужасно симпатичный домик, не могу ли я заняться им? Я могу сразу же приступить к делу: она будет звонить мне, проверять детали из ее убежищ в Венеции, Париже или Эксе.
Таким образом, в конце 1950 года, незадолго до моего двадцатилетия, мне пришлось провести день в округе Вестчестер. Роза Джерард ждала меня в своем двенадцатом доме. Констанца сказала, что наконец решила бросить меня в клетку со львами, ибо на другой день она собралась в Европу. Вся эта ситуация казалась ей просто восхитительной.
Так же считали и мисс Марпрудер, и ассистентки, и секретарши, и вообще весь штат. Они устроили в мою честь небольшую вечеринку, дабы ознаменовать начало моего пути. В качестве подарка на счастье мне вручили пару затычек для ушей.
– Чтобы ты была на триста процентов тверда с ней, – сказала Констанца, провожая меня.
Секретарши стонали от смеха.
– Не забудь спросить ее о детях! – крикнула одна такая умница.
Я одарила их холодным взглядом. Я сказала себе, что они ведут себя как дети. Поскольку мне было почти двадцать лет, я была исполнена оптимизмом неопытности и убедила себя, что справлюсь. Да, с Розой Джерард нелегко, но мне удастся управиться с ней. С любым клиентом можно договориться. Просто я должна правильно вести себя.
Я вернулась домой через десять часов. Я была разбита и уничтожена.
– Констанца, пожалуйста, – сказала я. – Прошу тебя. Не заставляй меня. Она мне нравится, но работать с ней я не могу. Не уезжай в Европу. Останься. Или еще лучше, дай ей кого-нибудь другого.
– Она тебя полюбила, – ответила Констанца. – Как ты уехала, она уже три раза звонила. Она считает, что ты просто восхитительна. Симпатичная. Интеллигентная. Красивая. Оригинальная. Она без ума от тебя. – Констанца улыбнулась. Ей эта ситуация откровенно нравилась.
– Меня нет, – сказала я. – Что бы там Роза Джерард ни думала, я мертва. Я отмахала восемьдесят тысяч миль. Как и ее мужья, я скончалась. От меня ничего не осталось. – Я остановилась. – И, кстати, ты была не права на этот счет. О мужьях, я имею в виду. У нее был только один. И есть только он один. Выживший Макс.
– Неужто я ошиблась? – Констанца бросила на меня невинный взгляд. – Во всяком случае, получилась хорошая история. Но остается главное: если ты сработаешься с ней, то сработаешься с кем угодно. Миссис Джерард твоя. Как и ее мужья – прошу прощения, муж. И дети. Расскажи мне, ты встречалась с кем-нибудь из них?
– Да. С одним. – Я помедлила. – И только накоротке. Когда приехала и когда уезжала.
– Я тебе говорила. Они все разлетелись. Редкие птички. Но ты все же видела хоть одного. Потрясающе! Которого?
– Одного из сыновей.
– И? И? – Констанца наклонилась ко мне. – И как он выглядит? Я хочу узнать все подробности. Ты что-то не очень общительна…
– Это он был необщителен, так что никаких подробностей не существует. Он сказал лишь «здравствуйте» и «до свидания». Вот и все.
– Не могу поверить. Ты что-то скрываешь. Я вижу.
– Ничего подобного. Говорю тебе: нас представили друг другу, мы обменялись рукопожатием…
– Он тебе понравился?
– У меня не было времени разбираться, понравился или нет. Хотя, похоже, я у него симпатии не вызвала…
– Не может быть!
– Очень может быть. Может, у него аллергия на декораторов. И в тех обстоятельствах я могу его понять.
– Мда… В самом деле. Могу себе представить. – Констанца слегка нахмурилась. – И кто из них это был?
– Думаю, что второй сын. Френк Джерард.
– Симпатичный?
– Запоминается. Скорее всего, судя по тому, что рассказывала Роза… – Я отвернулась. – Это не важно, но, думаю, он получит Нобелевскую премию.
Часть восьмая
ФРЕНК ДЖЕРАРД
1
За те десять часов, что я провела с Розой Джерард, мы почти не продвинулись вперед по поводу обстановки ее дома, но достигли значительного прогресса в других областях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
То было лето, когда я постигала тайны волшебства, я училась обманывать: Констанца, эта изобретательная рассказчица, была прирожденным декоратором, и она терпеливо и старательно учила меня.
Все лето мы провели в «доме надежды». И именно там, на длинной веранде, выходящей на море, в доме, где я никогда больше не бывала, Констанца наконец изложила мне свою версию того, что произошло на моих крестинах.
Она стала рассказывать сама, я ее не побуждала. Вопросов я не задавала. Повествование ее родилось из теплой тишины летнего дня, из солоноватого ветерка с океана и, может, из-за браслета, который я нацепила на руку в тот день. Браслет-змейка, подарок к моим крестинам. Он прибыл в Нью-Йорк вместе с книгами моих родителей. Констанце нравилось, когда я носила его даже днем.
– Ах, Винтеркомб, – сказала она. Она повернулась ко мне и коснулась моей кисти. С грустным сожалением она посмотрела на меня. – Какая ты сегодня хорошенькая. Ты растешь. Скоро ты станешь женщиной и обгонишь меня. И я тебе уже больше не буду нужна, твоя маленькая крестная мать.
И затем, не убирая своих тонких пальцев и не отводя глаз от водной глади, она объяснила, как и почему ее изгнали из Винтеркомба.
Я была разочарована. Без сомнения, я ожидала драматического повествования: какое-то древнее соперничество, ошибочное признание, незаконнорожденный ребенок, скрываемая любовная история. Выяснилось, что ничего подобного не существовало. Все дело было в деньгах.
– Деньги, – вздохнула Констанца. – Так часто бывает. Ты уже достаточно взрослая, чтобы знать это. Я забыла детали, но твои родители взяли в долг, боюсь, что одалживали они у моего мужа. Во многих смыслах, Виктория, он был прекрасным человеком, но вряд ли стоило быть у него в долгу. Произошла ссора. Разрыв. С обеих сторон были сказаны непростительные слова. Я же принадлежала и к тому, и к другому лагерю. Оглядываясь назад, я вижу, как это было грустно. Твой отец был мне братом. Я очень любила его. По-своему я любила и Монтегю. Впрочем, ладно, это случилось давным-давно. Хотя даже сейчас я скучаю по Винтеркомбу… Впрочем, темнеет. Берти устал. Поехали? На обратном пути можем позвонить Ван Дайнемам.
Через несколько дней мы с Констанцей вернулись в Нью-Йорк. Стоял конец сентября: война кончилась. Я написала последнее письмо Францу Якобу. Я думала о любви и как ее узнать, когда она приходит. Я размышляла, какая она бывает и как по-разному любишь друга, брата и мужа.
Думала я и о смерти. За месяц до конца войны я окончательно потеряла Франца Якоба, а также потеряла свою тетю Мод. Ее настиг последний удар, когда она сидела в кресле в своей некогда знаменитой гостиной. Я так и не увидела ее больше. Похоже, мы с Мод сказали друг другу последнее «прости» семь лет назад. Вот и все – и не надо больше писем.
«Печали могут идти на тебя батальонами» – это было одно из любимых выражений Констанцы. Берти тоже уходил от нас. Его состояние ухудшалось с каждым днем, он отказывал, как старые часы. С каждым днем он двигался все медленнее, все меньше. Он кашлял, когда двигался, покачивался на ходу, и в глазах его застыла печаль: думаю, он сам понимал, что с ним делается.
Мы не могли заставить его приободриться. Констанца кормила его цыплятами и кусочками его любимой рыбы. Она пыталась кормить его с рук, но Берти смотрел на нее с немой укоризной, а потом отворачивал тяжелую голову. Я думаю, он понимал, что умирает – это бывает у животных, – и хотел вести себя с достоинством, чтобы никто при сем не присутствовал. Дикие животные, понимая, что приходит смерть, находят укромное место, нору, яму в зарослях. Берти жил в нью-йоркской квартире. Он начал искать себе убежище в ее отдаленных углах, он тяжело, с хрипом дышал, и мы видели, как бьется у него сердце.
Констанца не находила себе места. Она вызывала одного ветеринара за другим. Она отменила все встречи. Она не давала приемов. Когда стало ясно, что Берти теряет сознание, она не отходила от него.
В среду Берти поднялся со своего места в углу. Он потянулся, поднял огромную голову и понюхал воздух. Затем он заковылял к дверям.
– Он хочет выйти! Виктория, смотри! Он просится наружу! О, должно быть, ему стало лучше, ты не думаешь?
Мы вывели его. Стоял теплый осенний вечер. Мы пошли по Пятой авеню, в парк, путь прокладывал Берти. Он рассматривал водопад, присматривался к его уступам, не отрывал взгляд от своих любимых вертикальных струй.
Понюхав воздух, он повернул к дому. Уверяю вас, во всем его облике чувствовалось неподдельное благородство, как и говорила Констанца. Берти прощался с запахами Центрального парка. Ему их больше не обонять.
Когда мы вернулись в квартиру, он нашел себе новое место, под диваном за ширмой, откуда ему было видно кресло. Прекрасное уединенное место: Берти лег. Он погрузился в сон. Он начал похрапывать. Лапы его дергались и поскребывали по полу.
Едва только проснувшись на следующее утро, я поняла, что он мертв. Было очень рано, и до меня доносились рыдания Констанцы.
Когда я вошла, Берти лежал, положив голову на лапы. Бока у него не вздымались и не опадали. Его огромный хвост, который одним движением мог смахнуть весь фарфор с чайного столика, был поджат. Констанца лежала на полу рядом с ним. Она не спала ночью и была в одежде. Она обнимала Берти за шею. Ее маленькие, унизанные драгоценностями пальцы тонули в его шерсти. Она больше не плакала и не шевелилась. Она оставалась в таком положении, и если бы Констанца оставила по себе только одно воспоминание, то вот это: как моя крестная мать прощалась со своей последней и самой лучшей собакой.
Те, кто обвинял ее, были не правы. Винни была не права; Мод была не права; да и я не всегда оказывалась права. Может, ей была свойственна неверность и, конечно, несправедливость. Те, кто не любил Констанцу, замечали только часть ее личности, но они не оценивали ее целиком. Скажем так: они не разбирались в собаках.
Берти устроили торжественные похороны. Он был погребен на кладбище домашних животных. Надгробие было заказано оранжерейному молодому человеку, который обрел себе имя оформлением балетных постановок. Оранжерейный молодой человек принял предложение с воодушевлением, но затем полностью погрузился в свою постановку. Констанца вышла из себя: она сказала, что эта глыба плохо обработанного камня – оскорбление памяти Берти. Скульптор, содрогаясь, ответил, что она не доросла до его замысла.
* * *
Констанца осталась верна своему обещанию. Она так и не завела другой собаки. Смерть Берти ввергла ее в состояние черной депрессии: она не покидала дома, не работала, почти не ела. Как-то, вернувшись из мастерской, я нашла ее безутешно плачущей.
Она сказала, что в комнату залетела птичка. Сквозь рыдания она сказала, что слышала биение ее крыльев. Птичка попалась в ловушку. От этого у нее разболелась голова.
Чтобы успокоить ее, я осмотрела всю комнату. Мне пришлось отодвигать ширмы, заглядывать под столы и кресла, передвигать вазы с цветами, перемещать каждый из сотни предметов. Тут, конечно, не оказалось никакой птички, но в итоге, чтобы умиротворить ее, пришлось сделать вид, что птичка найдена. Я сложила ладони ковшиком, открыла окно и сказала Констанце, что птичка улетела. Похоже, это помогло ей прийти в себя.
Примерно дня через три произошло нечто экстраординарное.
Я была в мастерской Констанцы, по-прежнему пытаясь возместить ее отсутствие. На меня обрушивались заказы и указания. Необходимо было принимать решения, а взять их на себя могла только Констанца. Одно из них имело отношение к Розе Джерард, которая после краткого затишья снова прорезалась: она настоятельно требовала для себя синюю спальню. Затем она передумала: нет, розовая или голубоватая будет лучше. Подобные же перемены было предложено произвести и во всех остальных комнатах огромного дома, в комнатах, для которых уже была тщательно выверена и составлена цветовая гамма.
В тот день Роза Джерард уцепилась за идею о синей раскраске для основной спальни, но никак не могла решить, какой из двух отрезов ткани лучше всего подойдет для портьер. Понимая, что, если откладывать решение и дальше, эти два куска превратятся в пятьдесят, я решила поговорить с ней; я сказала, что узнаю мнение Констанцы у нее дома.
Я добралась до верхней части Манхэттена, держа под мышкой два рулона ткани. Я влетела в холл. Торопливо поднялась на лифте. Я ворвалась в зеркальную прихожую и остановилась.
Здесь, по всей видимости, только что попрощавшись с сияющей Констанцей, стоял высокий пожилой джентльмен. Судя по его одежде и осанке, я подумала, что это один из бывших аристократов, которых привечала Констанца. Очередной румын или русский. Он явно выглядел иностранцем: покрой его костюма был моден лет тридцать назад.
Он был высок и держался подчеркнуто прямо; у него были резкие черты лица и тонкие каштановые волосы. На нем был черный пиджак и черное пальто с каракулевым воротником. В одной руке он держал фетровую шляпу, а в другой – тросточку с серебряным набалдашником.
Я остановилась. Он тоже остановился. Мы уставились друг на друга. Я заметила среди наших бесчисленных отражений, что Констанца двинулась к нам. Она ничего не сказала, только сделала легкий стремительный жест.
– Это, должно быть, Виктория?
У этого человека был низкий голос с акцентом, происхождение которого я не поняла. Откуда-то, подумала я, из Центральной Европы. Он отдал мне легкий вежливый поклон, слегка склонив голову.
– Очаровательна, – сказал он по-французски.
Он вышел за порог. Створки лифта открылись и сомкнулись.
– Это был мой муж, – сказала Констанца.
Штерн приходил, рассказала она, чтобы выразить сочувствие по поводу смерти Берти. Похоже, Констанца не видела ничего необычного в том, что муж, с которым она не встречалась лет пятнадцать, явился выразить соболезнование по поводу потери собаки.
– Штерн такой, – сказала она. – Он может себе такое позволить. Ты его не знаешь. Он всегда был щепетилен.
Тем не менее я не понимала, каким образом Штерн узнал о кончине Берти. Констанца была способна оповестить о ней и через «Нью-Йорк таймс», но она этого не сделала. Констанца же не стала давать никаких объяснений.
– О, он все знает, – беззаботно сказала она. – Монтегю всегда все слышит.
С этого дня Констанца стала поправляться. Следы печали еще оставались, но она вышла из состояния меланхолии. Она вернулась к делам и несколько месяцев трудилась с неослабевающей энергией.
Втайне я надеялась, что эта встреча ознаменует сближение между Констанцей и ее мужем. Я оказалась разочарована. В дальнейшем Штерн не наносил визитов. Констанца, казалось, забыла его. Жизнь ее продолжала носить лихорадочно-активный характер.
Конец войны означал, что она получила свободу путешествовать. Настали годы, связанные с самолетами, поездами, пароходами, годы, преисполненные стремительных посещений послевоенной Европы, коротких переездов из Венеции в Париж, из Парижа – в Экс, из Экса – в Монте-Карло, а оттуда – в Лондон.
С течением времени эти посещения стали носить случайный характер. В полночь Констанца могла решить, что утром пора покидать Европу. Работу она забросила – клиенты могут подождать! Сначала я путешествовала с ней, но по мере того, как шло время, Констанца давала понять, что предпочитает путешествовать в одиночку. Меня оставляли, как выражалась Констанца, хозяйничать в лавочке. «Будь добра, Виктория, – могла сказать она. – У тебя так отлично все получается».
Я с опозданием поняла, что была и другая очевидная причина, по которой Констанца предпочитала оставлять меня. Мне было шестнадцать, когда я поняла, что путешествует она не одна, она ездила к любовникам или встречалась с ними. Даже тогда я старалась не видеть очевидного. Я не называла их любовниками, тех мужчин, которые со скоростью света пролетали через жизнь Констанцы, то появляясь, то через неделю получая отставку. Обожатели, говорила я себе в шестнадцать лет. Мне было восемнадцать, когда пришлось признать, что не все из них столь мимолетны и что имеется постоянный набор, который включает в себя тех близнецов, что были лет на двадцать моложе Констанцы, – Бобси и Бика.
Темперамент Констанцы, которому вообще были свойственны вспышки, по мере того как шло время, обрел еще более взрывной характер. Она могла быть властной и раздражительной; она приходила в ярость, если ей казалось, что ее излишне донимают расспросами или наблюдают за ней.
Я росла, и мне казалось, что Констанца теперь испытывает ко мне меньше любви. Возвращаясь из своих путешествий, она одаривала меня насмешливой ухмылкой; она могла сказать тоном обвинителя: «Ты подросла еще на дюйм». В другие времена она обрушивала на меня водопады обаяния, засыпала меня градом подарков. Когда мне минет двадцать один год, как-то сказала Констанца, она сделает меня своим партнером. А тем временем поступил заказ – ужасно симпатичный домик, не могу ли я заняться им? Я могу сразу же приступить к делу: она будет звонить мне, проверять детали из ее убежищ в Венеции, Париже или Эксе.
Таким образом, в конце 1950 года, незадолго до моего двадцатилетия, мне пришлось провести день в округе Вестчестер. Роза Джерард ждала меня в своем двенадцатом доме. Констанца сказала, что наконец решила бросить меня в клетку со львами, ибо на другой день она собралась в Европу. Вся эта ситуация казалась ей просто восхитительной.
Так же считали и мисс Марпрудер, и ассистентки, и секретарши, и вообще весь штат. Они устроили в мою честь небольшую вечеринку, дабы ознаменовать начало моего пути. В качестве подарка на счастье мне вручили пару затычек для ушей.
– Чтобы ты была на триста процентов тверда с ней, – сказала Констанца, провожая меня.
Секретарши стонали от смеха.
– Не забудь спросить ее о детях! – крикнула одна такая умница.
Я одарила их холодным взглядом. Я сказала себе, что они ведут себя как дети. Поскольку мне было почти двадцать лет, я была исполнена оптимизмом неопытности и убедила себя, что справлюсь. Да, с Розой Джерард нелегко, но мне удастся управиться с ней. С любым клиентом можно договориться. Просто я должна правильно вести себя.
Я вернулась домой через десять часов. Я была разбита и уничтожена.
– Констанца, пожалуйста, – сказала я. – Прошу тебя. Не заставляй меня. Она мне нравится, но работать с ней я не могу. Не уезжай в Европу. Останься. Или еще лучше, дай ей кого-нибудь другого.
– Она тебя полюбила, – ответила Констанца. – Как ты уехала, она уже три раза звонила. Она считает, что ты просто восхитительна. Симпатичная. Интеллигентная. Красивая. Оригинальная. Она без ума от тебя. – Констанца улыбнулась. Ей эта ситуация откровенно нравилась.
– Меня нет, – сказала я. – Что бы там Роза Джерард ни думала, я мертва. Я отмахала восемьдесят тысяч миль. Как и ее мужья, я скончалась. От меня ничего не осталось. – Я остановилась. – И, кстати, ты была не права на этот счет. О мужьях, я имею в виду. У нее был только один. И есть только он один. Выживший Макс.
– Неужто я ошиблась? – Констанца бросила на меня невинный взгляд. – Во всяком случае, получилась хорошая история. Но остается главное: если ты сработаешься с ней, то сработаешься с кем угодно. Миссис Джерард твоя. Как и ее мужья – прошу прощения, муж. И дети. Расскажи мне, ты встречалась с кем-нибудь из них?
– Да. С одним. – Я помедлила. – И только накоротке. Когда приехала и когда уезжала.
– Я тебе говорила. Они все разлетелись. Редкие птички. Но ты все же видела хоть одного. Потрясающе! Которого?
– Одного из сыновей.
– И? И? – Констанца наклонилась ко мне. – И как он выглядит? Я хочу узнать все подробности. Ты что-то не очень общительна…
– Это он был необщителен, так что никаких подробностей не существует. Он сказал лишь «здравствуйте» и «до свидания». Вот и все.
– Не могу поверить. Ты что-то скрываешь. Я вижу.
– Ничего подобного. Говорю тебе: нас представили друг другу, мы обменялись рукопожатием…
– Он тебе понравился?
– У меня не было времени разбираться, понравился или нет. Хотя, похоже, я у него симпатии не вызвала…
– Не может быть!
– Очень может быть. Может, у него аллергия на декораторов. И в тех обстоятельствах я могу его понять.
– Мда… В самом деле. Могу себе представить. – Констанца слегка нахмурилась. – И кто из них это был?
– Думаю, что второй сын. Френк Джерард.
– Симпатичный?
– Запоминается. Скорее всего, судя по тому, что рассказывала Роза… – Я отвернулась. – Это не важно, но, думаю, он получит Нобелевскую премию.
Часть восьмая
ФРЕНК ДЖЕРАРД
1
За те десять часов, что я провела с Розой Джерард, мы почти не продвинулись вперед по поводу обстановки ее дома, но достигли значительного прогресса в других областях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93