Три поля – и уже полный комплект лекарств. Мальчик, многие из тех, кого я выхаживаю, годами страдают от болезней.
Такова была точка зрения Джейн; излагала она ее в стремительном потоке слов, и глаза ее блестели. Она говорила с возбуждением, скрыть которое было невозможно. И лишь несколько минут спустя она заметила, что Мальчик смотрит на нее с легкой неприязнью. Джейн прервалась. Она поднесла руки ко рту. Мальчик притронулся к ее плечу.
– Вижу, ты в самом деле все продумала. Может, стоит немного успокоиться, тебе не кажется?
– Успокоиться? Чего ради мне успокаиваться?
– Ну, во-первых, ты женщина. А женщинам обычно не свойственно деловое чутье – у них нет соответствующей подготовки. Кроме того, это очень серьезный шаг. Твоему отцу так нравились эти места…
– Мой отец умер.
– Тем более ты должна быть практичной. Клиники, лекарства – все это очень хорошо. Я ничего не имею против. А как относительно тебя самой? Что ты скажешь о вложениях? Не сомневаюсь, ты хотела бы обеспечить себя средствами к жизни…
– Когда я стану старой девой, ты хочешь сказать?
– Нет-нет, конечно же, нет. Я вовсе не это имел в виду. Я просто хотел сказать… ну, что ты должна быть практичнее. Тебе стоит получить совет – толковый совет, финансовый совет…
«Мужской совет», – мысленно добавила за него Джейн.
– Я его уже получила. Я обсудила эту тему с Монтегю Штерном, так уж вышло. Он посоветовал мне пока обождать. Но в дальнейшем он не видит причин, по которым не стоит продавать. Он сказал, что не сомневается – мне удастся найти покупателя и получить более чем приемлемую цену…
– Если ты говорила со Штерном, то ладно, – не без раздражения сказал Мальчик. – И если ты готова принять совет этого человека… – Он встал.
– В его словах тебе что-то не нравится?
Мальчик пожал плечами.
– Есть… так, слухи. Они всегда ходят. Ты не можешь игнорировать его расовое происхождение. Возвращаемся? – Он протянул руку.
Джейн встала. Она приняла его помощь, что заставило ее разозлиться на себя. Они двинулись обратно по дорожке. Сто ярдов они прошли в полном молчании. Мальчик выглядел беспечным и беззаботным.
– Это здесь было? – Он заговорил в первый раз после того, как они встали со скамейки. Внезапный вопрос удивил Джейн.
– Что было?
– Случай с собачкой Констанцы, с Флоссом. Помнишь? Здесь это было?
Джейн осмотрелась. И показала себе за спину на песчаную дорожку.
– Да. Примерно вон там. Все произошло очень быстро.
– Так всегда бывает.
Мальчик повернулся и двинулся в том же направлении. Козырек фуражки затенял лицо и глаза.
– Почему ты спросил, Мальчик?
– Да сам не знаю. – Мальчик потеребил ухо. – Это я подарил ей собаку. Знаешь, она написала мне об этом. А потом она заболела. Без причины. И я просто хотел себе представить, как это было, вот и все.
* * *
Мальчик продолжал бояться отца и целый день опасливо прикидывал, как бы избежать сообщения о расторгнутой помолвке. Он отложил разговор с ним до следующего утра, рассчитав время так, чтобы, едва сообщив ему новость, тут же двинуться на станцию, где его уже будет ждать поезд до Канала. Времени гневаться у отца не останется. Мальчик предстал перед отцом в его кабинете. Дентон сидел у камина. Он выразил неудовольствие тем, что его побеспокоили – он писал генералам и бригадирам.
Те, кому Дентон писал каждый день, все были достаточно стары. Они принадлежали истории. Они участвовали в давних сражениях, которые ныне стали достоянием школьных учебников: в Крыму, где один из них потерял руку, другой пережил осаду Лукнау и заслужил репутацию бича Божьего на северо-западной границе. Эти люди были сверстниками его отца: он помнил их ослепительные мундиры и знал, что они считались славой британской армии. Одного он не учитывал – времени. Он верил: кто-то из них может провести расследование на самом высоком уровне. Скорее всего произошла ошибка. Типичная армейская несогласованность. Они послали не ту телеграмму не той семье не о том человеке. Произошла накладка, и его сын по-прежнему жив.
Кое-кто из стариков ответил. От них пришли вежливые письма с сообщениями, что они давно в отставке и проживают вдалеке от мирской суеты. Они искренне сожалеют, но помочь ничем не могут.
Дентон не сдавался. Он вычеркивал их из своего списка и продолжал эпистолярную деятельность. Генералов он почти всех перебрал и теперь подбирался к бригадирам.
Мальчик в отчаянии смотрел на эти письма. Он знал войну, видел, как взрывом разрывало людей, что никаких останков невозможно было собрать. Поэтому он слишком хорошо представлял, что могло случиться с Оклендом. Ему было жаль отца, для которого самообман стал последним прибежищем в ужасной реальности. Гнев и горечь закипали в нем против Джейн, которая в такую минуту вынуждала его нанести отцу второй удар. Поэтому он обстоятельно рассказал отцу о том, что произошло между ним и Джейн.
Тут Мальчик понял, что Дентон просто не в состоянии воспринять известие о разорванной помолвке – гибель Окленда заслонила собой все прочее.
– Милые бранятся… – произнес отец и поправил плед.
Мальчику вдруг показалось, что в комнате стало невыносимо жарко.
– Дело молодое. Вы все наверстаете в свое время. – Это звучало как пророчество или как приказ.
У Мальчика выступила испарина на лбу.
– Нет, папа, – ответил он как можно тверже. – Ссоры не произошло – мы останемся друзьями, но все уже решено, и возврата к прошлому нет.
– Тебе пора идти… – Отец снова взял перо. – Передай промокательную бумагу.
Мальчик понял, что Дентон с ним попрощался. Он вышел из комнаты. Волнение внезапно взяло верх. Он поднял голову и посмотрел в головокружительную высоту лестницы, на купол из желтоватого стекла, который ее увенчивал. Ему вдруг стало не по себе. Дорожные сумки были уже собраны и лежали в холле, отцовский «Роллс» ждал у дверей, чтобы везти его на вокзал. С матерью и Фредди он попрощался. В кармане у Мальчика лежала маленькая кожаная коробочка с обручальным кольцом Джейн. Она вернула ему это кольцо накануне. Мальчик покрутил коробочку в кармане, тряхнул головой, подергал себя за ухо. Он не знал, что теперь делать с этим кольцом, взять с собой или оставить здесь? Он, казалось, никак не мог принять окончательное решение. Походил взад-вперед еще немного, затем, как в детстве, прошел сначала по черным плитам до конца холла, а обратно – по белым.
Вдруг вниз по лестнице сбежал Стини, и они столкнулись лицом к лицу.
– Где Констанца? – спросил Мальчик. При этих словах он понял, почему так медлил с отъездом: ему просто хотелось кому-то задать этот вопрос.
Стини в спешке перебирал руками длинный шарф, тросточку с серебряным набалдашником, перчатки, от цвета которых Мальчика передернуло. Стини удивленно взглянул на него и скривил в улыбке подозрительно розовые губы.
– Конни? Она ушла.
– Ушла? – Мальчик почувствовал себя оскорбленным. Он, в конце концов, отправляется на фронт! Неужели в минуту прощания он должен остаться в пустом холле с братом, занятым только собой!
– Честное слово, Мальчик! У тебя память стала как решето. Констанца попрощалась с тобой за завтраком. – Стини поигрывал перчатками немыслимо желтого цвета. Затем стал натягивать их, методично пропихивая каждый палец в эластичную кожу.
– Мне нужно поговорить с ней. Куда она ушла?
Стини как будто не заметил вопроса – казалось, его занимают только эти отвратительные перчатки:
– Разве они не божественны? Я только вчера купил их… Все, Мальчик, мне нужно бежать… Ты же знаешь, я ненавижу прощания.
И все же Стини замешкался. Эта возня с перчатками, вдруг понял Мальчик, все из-за того, что ему тоже неловко. Они переглянулись. Стини накинул шарф на шею. Затем подошел к двери. Мальчик с неодобрением заметил, что у брата появилась новая, какая-то скользящая походка, казавшаяся подозрительной: шагать от бедра, при этом деланно раскачиваясь из стороны в сторону. Стини взялся за дверную ручку, потом обернулся и сделал шаг назад. Рукой в желтой перчатке он коснулся рукава формы Мальчика.
– Я буду думать о тебе, Мальчик. И буду писать. Ты же знаешь, я все время пишу тебе. А ты побережешь себя?
Мальчик прямо не знал, что делать. Он был тронут – Стини и вправду часто писал ему. Его письма были длинными, забавными, ободряющими, к тому же с рисунками. Эти письма, как обнаружил потом с удивлением Мальчик, успокаивали его, он читал и перечитывал их в окопах. Мальчику вдруг захотелось обнять брата, но он ограничился рукопожатием. При этом на глазах у него выступили слезы.
Стини тотчас пошел на попятную – он и в самом деле не выносил никакого излияния чувств. Чтобы перевести разговор в другое русло, он стал говорить то о погоде, то о машине, которой пора отправляться, то о том, что его уже ждут в новой галерее. Стини немного стыдился своих слов, он как бы увидел себя со стороны: он на черной плитке, Мальчик – на белой, будто фигуры на шахматной доске в патовом положении.
Мальчик не мог высказать того, что было на душе, ему казалось: это не по-мужски. Стини тоже не говорил о своих чувствах, поскольку «мысль изреченная есть ложь».
– Ну, что за чушь мы несем, – сожалея о сказанном, Стини бросился к брату и обнял его за плечи. Стини так надушился, что Мальчик инстинктивно отпрянул. – Я могу передать Констанце записку, если хочешь, – раскаяние все еще звучало в его голосе.
Мальчик подхватил одну из дорожных сумок:
– Нет, не стоит. Это так… Ничего важного. – Он теребил в руках багажную квитанцию, словно на ней было запечатлено какое-то секретное послание: имя, звание и затем – цифры. – Все-таки где она?
– Она ушла на свадьбу Дженны, Мальчик, разве ты забыл?
Стини понял, что вот-вот расплачется, но стоило ему дать волю слезам, как он сам становился ходячей выставкой: тушь на глазах плыла, слезы проделывали ручьи на рисовой пудре. Он доверял слезам не более, чем словам, зная, что готов расплакаться по малейшему поводу. Но разве не исключено – это никогда не исключено, – что они могут уже никогда не встретиться?!
Стини снова ринулся, на этот раз к выходу. Последние слова на прощанье он бросил брату через плечо.
– Ну, разве это не ужасно? – чуть позже рассказывал он Векстону. – Мальчик не может высказать, что у него на душе, и я не могу. Что с нами происходит, Векстон? Ведь я люблю его, ты же знаешь.
Векстон улыбнулся:
– Уверен, он не мог этого не заметить.
* * *
Свадьба проходила в церкви – Дженна не признавала гражданского брака. Находилась церковь к югу от реки: величественное строение, островок посреди обступивших ее со всех сторон трущоб. В церкви было не топлено: холодна, как подаяние, подумала Констанца.
Собрание оказалось немногочисленным. Со стороны невесты присутствовали Джейн и Констанца, они сидели рядом на передней скамье. Джейн опустилась на колени и, видимо, молилась. Констанца поставила ноги на вышитую подушечку для коленопреклонений и выстукивала пальцами дробь по молитвеннику.
Дженна была не в белом, а в сером платье – за него заплатила Джейн. Оно было из мягкой ткани, собранное спереди складками, чтобы скрыть перемены в фигуре. Она шла по проходу между рядами под руку с каким-то вертлявым старичком, предположительно из семейства Таббсов, – проходя мимо, старичок многозначительно им подмигнул. Дженна шла ровным шагом, высоко подняв голову, не оглядываясь по сторонам. В руке у нее, как заметила Констанца, был букетик фиалок.
Что же еще, как не фиалки? Они дешевые и продавались на каждом углу. От мысли об этом Констанца еще сильнее разозлилась. Призраки в церкви пришли в движение, они зашептались, обсуждая фиалки, принюхиваясь к запаху свежей земли. Дженна уже подошла к алтарю. Священник, путаясь и спотыкаясь в слишком просторном одеянии, двинулся ей навстречу. Дженна тоже споткнулась, единственный раз, и тут Хеннеси обернулся.
…Как пел ее гнев! Констанца понимала, что ей надо взять себя в руки, но негодование требовало выхода. Она просто выжидала, когда ее гнев созреет и вырвется наружу. Молнии проскальзывали между ее пальцами, волосы горели, она чувствовала запах дыма, ее каблуки выстукивали дробь, ведь замуж определяли и ребенка Окленда.
В этом собрании не хватало одного человека, и им был Окленд. Констанца будто ждала, что его дух остановит эту ужасную церемонию. Но чуда не произошло…
* * *
Когда они зашли в комнату, в которой Дженна жила вместе с Флорри, – она и Джек Хеннеси, вдвоем, первый и последний раз в этот день, – он сказал три вещи, очень напугавшие ее.
Он спросил: «Так это случилось только однажды?» При этих словах он схватил ее и неожиданно тряхнул так, что у нее даже клацнули зубы. Дженна не ответила. Хеннеси, видимо, и не заметил ее молчания.
– Ты занималась этим и прежде, – вот его слова. – Это было не единственный раз. Ты всегда была грязной. Грязная шлюшка, вот ты кто. – Он глотнул воздуха и произнес третью фразу: – Я все знаю. И это я устроил ему западню. Когда я узнал, что он мертв, я возблагодарил Бога. Пусть он сгниет. Пусть он достанется крысам.
Хеннеси очень быстро выговорил эти слова. Они были горячие и влажные, как его глаза. Понадобилось прямо-таки физическое усилие, чтобы вытолкнуть эти слова из глотки через язык и зубы. Он сотрясался от усилий, его кожа блестела от пота. Эти слова доставляли ему боль и наслаждение, как от освобождения плоти, подумала Дженна. Он зарычал и отвернулся, его плечи поникли.
Дженне стало дурно. Она понимала, что теперь ей надо быть осторожной – это стало ясно еще до того, как они переступили порог комнаты. Она попятилась от него и, поскольку в комнате не было света, села прямо на кровать. Ее ребенок шевелился внутри ее. Она выбирала слова, выдергивая нужные и связывая их воедино, решив при этом, что они не должны значить то, что означали на самом деле. Они должны свидетельствовать о чем-то другом. «Западня»…
Джек Хеннеси принялся вышагивать взад-вперед по комнате. Потолок ее был низким, неровным, и ему невольно приходилось наклонять свою красивую голову, но едва ли Хеннеси обращал на это внимание. Вперед и назад, от одной стены к другой. Пол в комнате был из некрашеных досок. Только в одном месте он был прикрыт плетеным ковриком. Хеннеси ходил вдоль этой циновки, словно зверь в клетке. Он не смотрел на Дженну, стиснутые кулаки не вынимал из карманов.
Дженна сжимала в ладонях апельсин. Она уперлась взглядом в оранжевый шарик и не отводила глаз, сосредоточив все мысли на нем, словно апельсин мог отвести куда-то в сторону все сказанное сейчас. Апельсин принесла миссис Таббс. Он был совершенно не к месту, но миссис Таббс твердила, что дети очень любят апельсины: их всегда угощают апельсинами на Рождество, дни рождения и свадьбы.
Был накрыт свадебный стол. На угощение приготовили, кроме свадебного торта, еще круглые пироги с мясом и почками, заливные угри, блюда с мидиями и устрицами в уксусе, бисквит со сливками, украшенный засахаренными цветами фиалок. Подавали крепкое темное пиво для мужчин и немного джина для женщин.
Дженна съела кусок пирога и немного бисквита. Она наколола одну устрицу и проглотила. Устрица оказалась кислой и будто резиновой. Зато торт был роскошным и сладким, сахарная глазурь так и хрустела на зубах. У миссис Таббс была добрая душа, хотя, если надо, она за словом в карман не лезла. В этой свадьбе, понимала она, не все ладно, и от этого постаралась окружить Дженну еще большей заботой.
– Ну-ка, Артур, – сказала она, – оставим наших голубков вдвоем. Хватит болтать, уже наслушались, закругляйся. Они хотят остаться одни.
Это у нее вышло почти убедительно, и Дженна в душе поблагодарила ее. Конечно, она знала, что ни на какого голубка не похожа, а что касается Хеннеси с его тушей, то таких птиц вообще не существовало. Обед закончился. Они послушно поднялись наверх, и Дженна взяла с собой драгоценный апельсин, обернутый в серебристую бумагу.
Когда она развернула обертку и вонзила ноготь в кожуру, брызнул сок. От этого сока слипались пальцы, он терпко пахнул и был жгучим, как солнце.
Она совершенно не знала Хеннеси. И поняла это, как только вошла в церковь. Вот он, все в нем вроде бы знакомо до мелочей: она знала каждый волос на его голове, каждую родинку на коже. Был знаком его голос, нерешительное прикосновение его руки, знакомы его глаза, но сам он оказался чужим. Она собиралась выйти замуж за человека, которого знала чуть ли не со дня своего рождения и… с которым никогда прежде не встречалась. Она едва не повернула из церкви обратно. Но ребенок зашевелился у нее внутри – и Дженна подошла к алтарю.
Дженне исполнилось восемь, когда умерла ее мать и миссис Хеннеси, воспитывавшая четверых сыновей и страстно мечтавшая иметь дочку, приняла ее. Трое других сыновей, таких же верзил, как Джек, были непоседами. Только не он. Ему всегда было по душе находиться с краю: сидеть в дальнем углу комнаты, быть незаметным в компании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Такова была точка зрения Джейн; излагала она ее в стремительном потоке слов, и глаза ее блестели. Она говорила с возбуждением, скрыть которое было невозможно. И лишь несколько минут спустя она заметила, что Мальчик смотрит на нее с легкой неприязнью. Джейн прервалась. Она поднесла руки ко рту. Мальчик притронулся к ее плечу.
– Вижу, ты в самом деле все продумала. Может, стоит немного успокоиться, тебе не кажется?
– Успокоиться? Чего ради мне успокаиваться?
– Ну, во-первых, ты женщина. А женщинам обычно не свойственно деловое чутье – у них нет соответствующей подготовки. Кроме того, это очень серьезный шаг. Твоему отцу так нравились эти места…
– Мой отец умер.
– Тем более ты должна быть практичной. Клиники, лекарства – все это очень хорошо. Я ничего не имею против. А как относительно тебя самой? Что ты скажешь о вложениях? Не сомневаюсь, ты хотела бы обеспечить себя средствами к жизни…
– Когда я стану старой девой, ты хочешь сказать?
– Нет-нет, конечно же, нет. Я вовсе не это имел в виду. Я просто хотел сказать… ну, что ты должна быть практичнее. Тебе стоит получить совет – толковый совет, финансовый совет…
«Мужской совет», – мысленно добавила за него Джейн.
– Я его уже получила. Я обсудила эту тему с Монтегю Штерном, так уж вышло. Он посоветовал мне пока обождать. Но в дальнейшем он не видит причин, по которым не стоит продавать. Он сказал, что не сомневается – мне удастся найти покупателя и получить более чем приемлемую цену…
– Если ты говорила со Штерном, то ладно, – не без раздражения сказал Мальчик. – И если ты готова принять совет этого человека… – Он встал.
– В его словах тебе что-то не нравится?
Мальчик пожал плечами.
– Есть… так, слухи. Они всегда ходят. Ты не можешь игнорировать его расовое происхождение. Возвращаемся? – Он протянул руку.
Джейн встала. Она приняла его помощь, что заставило ее разозлиться на себя. Они двинулись обратно по дорожке. Сто ярдов они прошли в полном молчании. Мальчик выглядел беспечным и беззаботным.
– Это здесь было? – Он заговорил в первый раз после того, как они встали со скамейки. Внезапный вопрос удивил Джейн.
– Что было?
– Случай с собачкой Констанцы, с Флоссом. Помнишь? Здесь это было?
Джейн осмотрелась. И показала себе за спину на песчаную дорожку.
– Да. Примерно вон там. Все произошло очень быстро.
– Так всегда бывает.
Мальчик повернулся и двинулся в том же направлении. Козырек фуражки затенял лицо и глаза.
– Почему ты спросил, Мальчик?
– Да сам не знаю. – Мальчик потеребил ухо. – Это я подарил ей собаку. Знаешь, она написала мне об этом. А потом она заболела. Без причины. И я просто хотел себе представить, как это было, вот и все.
* * *
Мальчик продолжал бояться отца и целый день опасливо прикидывал, как бы избежать сообщения о расторгнутой помолвке. Он отложил разговор с ним до следующего утра, рассчитав время так, чтобы, едва сообщив ему новость, тут же двинуться на станцию, где его уже будет ждать поезд до Канала. Времени гневаться у отца не останется. Мальчик предстал перед отцом в его кабинете. Дентон сидел у камина. Он выразил неудовольствие тем, что его побеспокоили – он писал генералам и бригадирам.
Те, кому Дентон писал каждый день, все были достаточно стары. Они принадлежали истории. Они участвовали в давних сражениях, которые ныне стали достоянием школьных учебников: в Крыму, где один из них потерял руку, другой пережил осаду Лукнау и заслужил репутацию бича Божьего на северо-западной границе. Эти люди были сверстниками его отца: он помнил их ослепительные мундиры и знал, что они считались славой британской армии. Одного он не учитывал – времени. Он верил: кто-то из них может провести расследование на самом высоком уровне. Скорее всего произошла ошибка. Типичная армейская несогласованность. Они послали не ту телеграмму не той семье не о том человеке. Произошла накладка, и его сын по-прежнему жив.
Кое-кто из стариков ответил. От них пришли вежливые письма с сообщениями, что они давно в отставке и проживают вдалеке от мирской суеты. Они искренне сожалеют, но помочь ничем не могут.
Дентон не сдавался. Он вычеркивал их из своего списка и продолжал эпистолярную деятельность. Генералов он почти всех перебрал и теперь подбирался к бригадирам.
Мальчик в отчаянии смотрел на эти письма. Он знал войну, видел, как взрывом разрывало людей, что никаких останков невозможно было собрать. Поэтому он слишком хорошо представлял, что могло случиться с Оклендом. Ему было жаль отца, для которого самообман стал последним прибежищем в ужасной реальности. Гнев и горечь закипали в нем против Джейн, которая в такую минуту вынуждала его нанести отцу второй удар. Поэтому он обстоятельно рассказал отцу о том, что произошло между ним и Джейн.
Тут Мальчик понял, что Дентон просто не в состоянии воспринять известие о разорванной помолвке – гибель Окленда заслонила собой все прочее.
– Милые бранятся… – произнес отец и поправил плед.
Мальчику вдруг показалось, что в комнате стало невыносимо жарко.
– Дело молодое. Вы все наверстаете в свое время. – Это звучало как пророчество или как приказ.
У Мальчика выступила испарина на лбу.
– Нет, папа, – ответил он как можно тверже. – Ссоры не произошло – мы останемся друзьями, но все уже решено, и возврата к прошлому нет.
– Тебе пора идти… – Отец снова взял перо. – Передай промокательную бумагу.
Мальчик понял, что Дентон с ним попрощался. Он вышел из комнаты. Волнение внезапно взяло верх. Он поднял голову и посмотрел в головокружительную высоту лестницы, на купол из желтоватого стекла, который ее увенчивал. Ему вдруг стало не по себе. Дорожные сумки были уже собраны и лежали в холле, отцовский «Роллс» ждал у дверей, чтобы везти его на вокзал. С матерью и Фредди он попрощался. В кармане у Мальчика лежала маленькая кожаная коробочка с обручальным кольцом Джейн. Она вернула ему это кольцо накануне. Мальчик покрутил коробочку в кармане, тряхнул головой, подергал себя за ухо. Он не знал, что теперь делать с этим кольцом, взять с собой или оставить здесь? Он, казалось, никак не мог принять окончательное решение. Походил взад-вперед еще немного, затем, как в детстве, прошел сначала по черным плитам до конца холла, а обратно – по белым.
Вдруг вниз по лестнице сбежал Стини, и они столкнулись лицом к лицу.
– Где Констанца? – спросил Мальчик. При этих словах он понял, почему так медлил с отъездом: ему просто хотелось кому-то задать этот вопрос.
Стини в спешке перебирал руками длинный шарф, тросточку с серебряным набалдашником, перчатки, от цвета которых Мальчика передернуло. Стини удивленно взглянул на него и скривил в улыбке подозрительно розовые губы.
– Конни? Она ушла.
– Ушла? – Мальчик почувствовал себя оскорбленным. Он, в конце концов, отправляется на фронт! Неужели в минуту прощания он должен остаться в пустом холле с братом, занятым только собой!
– Честное слово, Мальчик! У тебя память стала как решето. Констанца попрощалась с тобой за завтраком. – Стини поигрывал перчатками немыслимо желтого цвета. Затем стал натягивать их, методично пропихивая каждый палец в эластичную кожу.
– Мне нужно поговорить с ней. Куда она ушла?
Стини как будто не заметил вопроса – казалось, его занимают только эти отвратительные перчатки:
– Разве они не божественны? Я только вчера купил их… Все, Мальчик, мне нужно бежать… Ты же знаешь, я ненавижу прощания.
И все же Стини замешкался. Эта возня с перчатками, вдруг понял Мальчик, все из-за того, что ему тоже неловко. Они переглянулись. Стини накинул шарф на шею. Затем подошел к двери. Мальчик с неодобрением заметил, что у брата появилась новая, какая-то скользящая походка, казавшаяся подозрительной: шагать от бедра, при этом деланно раскачиваясь из стороны в сторону. Стини взялся за дверную ручку, потом обернулся и сделал шаг назад. Рукой в желтой перчатке он коснулся рукава формы Мальчика.
– Я буду думать о тебе, Мальчик. И буду писать. Ты же знаешь, я все время пишу тебе. А ты побережешь себя?
Мальчик прямо не знал, что делать. Он был тронут – Стини и вправду часто писал ему. Его письма были длинными, забавными, ободряющими, к тому же с рисунками. Эти письма, как обнаружил потом с удивлением Мальчик, успокаивали его, он читал и перечитывал их в окопах. Мальчику вдруг захотелось обнять брата, но он ограничился рукопожатием. При этом на глазах у него выступили слезы.
Стини тотчас пошел на попятную – он и в самом деле не выносил никакого излияния чувств. Чтобы перевести разговор в другое русло, он стал говорить то о погоде, то о машине, которой пора отправляться, то о том, что его уже ждут в новой галерее. Стини немного стыдился своих слов, он как бы увидел себя со стороны: он на черной плитке, Мальчик – на белой, будто фигуры на шахматной доске в патовом положении.
Мальчик не мог высказать того, что было на душе, ему казалось: это не по-мужски. Стини тоже не говорил о своих чувствах, поскольку «мысль изреченная есть ложь».
– Ну, что за чушь мы несем, – сожалея о сказанном, Стини бросился к брату и обнял его за плечи. Стини так надушился, что Мальчик инстинктивно отпрянул. – Я могу передать Констанце записку, если хочешь, – раскаяние все еще звучало в его голосе.
Мальчик подхватил одну из дорожных сумок:
– Нет, не стоит. Это так… Ничего важного. – Он теребил в руках багажную квитанцию, словно на ней было запечатлено какое-то секретное послание: имя, звание и затем – цифры. – Все-таки где она?
– Она ушла на свадьбу Дженны, Мальчик, разве ты забыл?
Стини понял, что вот-вот расплачется, но стоило ему дать волю слезам, как он сам становился ходячей выставкой: тушь на глазах плыла, слезы проделывали ручьи на рисовой пудре. Он доверял слезам не более, чем словам, зная, что готов расплакаться по малейшему поводу. Но разве не исключено – это никогда не исключено, – что они могут уже никогда не встретиться?!
Стини снова ринулся, на этот раз к выходу. Последние слова на прощанье он бросил брату через плечо.
– Ну, разве это не ужасно? – чуть позже рассказывал он Векстону. – Мальчик не может высказать, что у него на душе, и я не могу. Что с нами происходит, Векстон? Ведь я люблю его, ты же знаешь.
Векстон улыбнулся:
– Уверен, он не мог этого не заметить.
* * *
Свадьба проходила в церкви – Дженна не признавала гражданского брака. Находилась церковь к югу от реки: величественное строение, островок посреди обступивших ее со всех сторон трущоб. В церкви было не топлено: холодна, как подаяние, подумала Констанца.
Собрание оказалось немногочисленным. Со стороны невесты присутствовали Джейн и Констанца, они сидели рядом на передней скамье. Джейн опустилась на колени и, видимо, молилась. Констанца поставила ноги на вышитую подушечку для коленопреклонений и выстукивала пальцами дробь по молитвеннику.
Дженна была не в белом, а в сером платье – за него заплатила Джейн. Оно было из мягкой ткани, собранное спереди складками, чтобы скрыть перемены в фигуре. Она шла по проходу между рядами под руку с каким-то вертлявым старичком, предположительно из семейства Таббсов, – проходя мимо, старичок многозначительно им подмигнул. Дженна шла ровным шагом, высоко подняв голову, не оглядываясь по сторонам. В руке у нее, как заметила Констанца, был букетик фиалок.
Что же еще, как не фиалки? Они дешевые и продавались на каждом углу. От мысли об этом Констанца еще сильнее разозлилась. Призраки в церкви пришли в движение, они зашептались, обсуждая фиалки, принюхиваясь к запаху свежей земли. Дженна уже подошла к алтарю. Священник, путаясь и спотыкаясь в слишком просторном одеянии, двинулся ей навстречу. Дженна тоже споткнулась, единственный раз, и тут Хеннеси обернулся.
…Как пел ее гнев! Констанца понимала, что ей надо взять себя в руки, но негодование требовало выхода. Она просто выжидала, когда ее гнев созреет и вырвется наружу. Молнии проскальзывали между ее пальцами, волосы горели, она чувствовала запах дыма, ее каблуки выстукивали дробь, ведь замуж определяли и ребенка Окленда.
В этом собрании не хватало одного человека, и им был Окленд. Констанца будто ждала, что его дух остановит эту ужасную церемонию. Но чуда не произошло…
* * *
Когда они зашли в комнату, в которой Дженна жила вместе с Флорри, – она и Джек Хеннеси, вдвоем, первый и последний раз в этот день, – он сказал три вещи, очень напугавшие ее.
Он спросил: «Так это случилось только однажды?» При этих словах он схватил ее и неожиданно тряхнул так, что у нее даже клацнули зубы. Дженна не ответила. Хеннеси, видимо, и не заметил ее молчания.
– Ты занималась этим и прежде, – вот его слова. – Это было не единственный раз. Ты всегда была грязной. Грязная шлюшка, вот ты кто. – Он глотнул воздуха и произнес третью фразу: – Я все знаю. И это я устроил ему западню. Когда я узнал, что он мертв, я возблагодарил Бога. Пусть он сгниет. Пусть он достанется крысам.
Хеннеси очень быстро выговорил эти слова. Они были горячие и влажные, как его глаза. Понадобилось прямо-таки физическое усилие, чтобы вытолкнуть эти слова из глотки через язык и зубы. Он сотрясался от усилий, его кожа блестела от пота. Эти слова доставляли ему боль и наслаждение, как от освобождения плоти, подумала Дженна. Он зарычал и отвернулся, его плечи поникли.
Дженне стало дурно. Она понимала, что теперь ей надо быть осторожной – это стало ясно еще до того, как они переступили порог комнаты. Она попятилась от него и, поскольку в комнате не было света, села прямо на кровать. Ее ребенок шевелился внутри ее. Она выбирала слова, выдергивая нужные и связывая их воедино, решив при этом, что они не должны значить то, что означали на самом деле. Они должны свидетельствовать о чем-то другом. «Западня»…
Джек Хеннеси принялся вышагивать взад-вперед по комнате. Потолок ее был низким, неровным, и ему невольно приходилось наклонять свою красивую голову, но едва ли Хеннеси обращал на это внимание. Вперед и назад, от одной стены к другой. Пол в комнате был из некрашеных досок. Только в одном месте он был прикрыт плетеным ковриком. Хеннеси ходил вдоль этой циновки, словно зверь в клетке. Он не смотрел на Дженну, стиснутые кулаки не вынимал из карманов.
Дженна сжимала в ладонях апельсин. Она уперлась взглядом в оранжевый шарик и не отводила глаз, сосредоточив все мысли на нем, словно апельсин мог отвести куда-то в сторону все сказанное сейчас. Апельсин принесла миссис Таббс. Он был совершенно не к месту, но миссис Таббс твердила, что дети очень любят апельсины: их всегда угощают апельсинами на Рождество, дни рождения и свадьбы.
Был накрыт свадебный стол. На угощение приготовили, кроме свадебного торта, еще круглые пироги с мясом и почками, заливные угри, блюда с мидиями и устрицами в уксусе, бисквит со сливками, украшенный засахаренными цветами фиалок. Подавали крепкое темное пиво для мужчин и немного джина для женщин.
Дженна съела кусок пирога и немного бисквита. Она наколола одну устрицу и проглотила. Устрица оказалась кислой и будто резиновой. Зато торт был роскошным и сладким, сахарная глазурь так и хрустела на зубах. У миссис Таббс была добрая душа, хотя, если надо, она за словом в карман не лезла. В этой свадьбе, понимала она, не все ладно, и от этого постаралась окружить Дженну еще большей заботой.
– Ну-ка, Артур, – сказала она, – оставим наших голубков вдвоем. Хватит болтать, уже наслушались, закругляйся. Они хотят остаться одни.
Это у нее вышло почти убедительно, и Дженна в душе поблагодарила ее. Конечно, она знала, что ни на какого голубка не похожа, а что касается Хеннеси с его тушей, то таких птиц вообще не существовало. Обед закончился. Они послушно поднялись наверх, и Дженна взяла с собой драгоценный апельсин, обернутый в серебристую бумагу.
Когда она развернула обертку и вонзила ноготь в кожуру, брызнул сок. От этого сока слипались пальцы, он терпко пахнул и был жгучим, как солнце.
Она совершенно не знала Хеннеси. И поняла это, как только вошла в церковь. Вот он, все в нем вроде бы знакомо до мелочей: она знала каждый волос на его голове, каждую родинку на коже. Был знаком его голос, нерешительное прикосновение его руки, знакомы его глаза, но сам он оказался чужим. Она собиралась выйти замуж за человека, которого знала чуть ли не со дня своего рождения и… с которым никогда прежде не встречалась. Она едва не повернула из церкви обратно. Но ребенок зашевелился у нее внутри – и Дженна подошла к алтарю.
Дженне исполнилось восемь, когда умерла ее мать и миссис Хеннеси, воспитывавшая четверых сыновей и страстно мечтавшая иметь дочку, приняла ее. Трое других сыновей, таких же верзил, как Джек, были непоседами. Только не он. Ему всегда было по душе находиться с краю: сидеть в дальнем углу комнаты, быть незаметным в компании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93