мы вашу активистку в дерьме вымажем и по селу проведем.
- Дал бы ей года три в назидание потомкам, - сказал Возвышаев.
- Если б она что-нибудь против власти сказала. А то матерщина, мелкое хулиганство и больше ничего.
- А как Бородин себя вел? - спросил Возвышаев.
- Этот в усы фыркал, как кот. Все над нашей теорией посмеивался.
- А вот за это можно и дело оформить, - сказал Радимов.
- Он же не впрямую. Скользкий тип, все обиняком говорил. Не то я бы ему припаял... Ну, как бы там ни было, а дело сделано. Репетичку провели перед завтрашним мероприятием. Теперь и выпить не грех. - Ашихмин вдруг заметил Кадыкова: - Простите, а с этим товарищем мы не знакомы.
- Это из Пантюхина, - сказал Возвышаев, и Кадыкову: - Ты все понял? Ступай! Завтра к шести утра быть здесь.
Кадыков вышел. Возвышаев почесал за ухом и сказал Ашихмину:
- Наум Османович, а этих, ваших арестованных, придется выпускать. Завтра утром в пожарку пойдут кулаки, которых берем по первой категории.
- А тюрьма на что?
- Озимов заупрямился. Мне, говорит, воров некуда девать. Да и что у нас за тюрьма? В ней всего четыре места. А мы берем по первой категории сорок человек. В пожарку и то всех не поместишь. Придется еще и в склад сажать. Там у нас раньше артельная лавка была. Здание крепкое, не убегут.
- Делайте как знаете. Вам виднее. Только сперва пожрать надо. Вон, уже двенадцатый час, а я с обеда не емши.
- Радимов, может, к сорокам пойдем? - спросил Чубуков. - Там и повеселиться можно.
- Они ж уехали в Лысуху. А при моей жене не больно повеселишься. Ты думаешь - она мне поверит, что с заседания пришли? Скажет - кобелировали. До утра доказывать придется.
- Ладно, пошли ко мне, - сказал Возвышаев. - Я холостой, мне отчитываться не надо. Водка есть, и закусь найдется. - Он перешел к угловой вешалке, где висел его полушубок, и сказал секретарше: - Зоя, держи ухо востро. Все телефонограммы записывай в книгу и обязательно выверяй. Смотри не засни! Часа в два приду, подсменю тебя.
Возвышаев родом был из Виленской губернии; отец его держал на большой дороге корчму и лавку, скупал у евреев-тряпичников всякий хлам, прессовал его в тюки и отвозил на ткацкую фабрику. Торговал еще дегтем, лесом, патокой, зерном. Сыну своему, Никанору, любил говаривать:
- Торговля, сынок, тем и хороша, что ты силу свою чуешь, власть над людьми. Тому в долг поверил, тому взаймы дал, того в компанию принял. И каждого видишь насквозь: иной и хорохорится, а платить нечем, и водишь его, как шелешпера на уде, - хочу - дам подышать, а хочу и - насухо выброшу.
- Зачем она, власть-то? - спрашивал Никанор.
- А чтоб тебя все боялись, - отвечал отец. - Мир держится на страхе либо ты боишься, либо тебя боятся.
Эту истину Никанор Степанович крепко запомнил. И когда в реальном училище учился, и когда учителем работал, и когда в армии в унтерах служил, и потом - в красных комиссарах, всюду замечал, что без страха нет никакой дисциплины, а стало быть, и не может быть никакого порядка. А порядок - основа основ и в жизни каждого человека, и даже в жизни целого государства. Когда рушится порядок, все идет колесом.
К четырнадцатому году отец его так разбогател, что мечтал переехать в город, купить собственный дом и открыть торговлю с размахом на купеческий лад. Но пришла война, дорогу забили войска и беженцы, торговля упала, а там и немцы, гляди, нагрянут. Под немцем Возвышаевым оставаться не хотелось - во-первых, немцы, по рассказам, народ строгий, подати накладывают большие; во-вторых, кругом литва некрещеная, мало того что на добро твое зарятся, но, гляди, еще и жизни лишат.
И подались Возвышаевы в Россию, надеялись: схлынет война - вернутся. Лавка пошла за бесценок. Корчму сдали на казенный кошт войскам для постоя. Не с подорожными бродягами двинулись на восток, а поехали поездом, как порядочные люди. В далекой Рязанской губернии, в городе Спасске, купили бакалейную лавку с деревянным верхом для жилья. Думали, что, торгуя, и время скоротают, и капитал сохранят. Не повезло - сгорела начисто целая улица, где стоял их дом. И пришлось самому хозяину идти на пристань грузчиком, а в зимнее время - рубить лес и жечь уголь. В восемнадцатом году, когда Никанор вступил в партию, он был уже чистым пролетарием. Подфартило Никанору с биографией: на законном основании писал он, что был сыном пролетария, бывшим учителем, красным комиссаром...
Но из-за этой проклятой косины не приняли его в высшую кав. школу. Потом демобилизовали... Жена попалась капризной да гулящей. Отказалась ехать из Крыма в Рязанскую губернию, куда направили его после демобилизации. Пришлось алименты платить дочери, да родителям посылать, да брату помогать учиться. Долгие годы служил он в захолустной волости, сидел на семидесяти рублях. И понял, что вся его сила, вся его власть - в продвижении, а это значит - безупречная служба. Чем суровее он будет в деле, тем устойчивее его положение. Больше ему рассчитывать не на что...
Квартирная хозяйка его Гликерия Банчиха встретила всю компанию недовольным ворчанием:
- Эко вас черти по ночам таскают, - бормотала она в сенях, идя впереди гостей в избу.
- Ты, Гликерия Ивановна, таганок бы нам развела да поджарила бы картошки, - сказал Возвышаев.
- А то ни што! Таганок вам, непутевым, в полночь разводить. Поедите и холодное...
Сели за стол, в переднем углу, под божницей. Возвышаев принес из чулана две бутылки водки, колбасы нарезал; Банчиха слазила в подпол, достала квашеной капусты и огурцов, картошки холодной поставила в жаровне, потом загремела самоварной трубой, смилостивилась:
- Хоть и грех в полночь чертей на огонь сзывать... Да ладно уж, самовар поставлю...
- А мы не боимся чертей-то! Пусть слетаются, - бодро сказал Ашихмин.
- Знамо, - согласилась Банчиха, - вы сами антихристы. Одной канпании с чертями.
- Хх-а! - покачал головой Ашихмин. - Никакой воспитательной работы не проводишь ты в домашней обстановке. Учти, Возвышаев, коммунист начинается с подъема, с постели, а не только в кабинете.
- А что, и в постели на коммуниста норма выработки полагается? гоготнул Радимов.
- Тебе и в постель подай, что пожирнее, - проворчал Возвышаев.
- И потолще, - просипел Чубуков, и все долго смеялись, довольные своим остроумием.
У Возвышаева не оказалось ни рюмок, ни стопок, разливали по граненым стаканам. По полному. И выпили залпом...
Выпитая на пустой желудок водка быстро ударила в голову, развязала языки, Возвышаеву все хотелось отметить торжественность момента, наступающий "великий перелом", и он, кося глазом в сторону и вверх, на божницу, кому-то грозил:
- Это им не мирная теория врастания кулака в социализм. Здесь открытый бой, последний и решающий. Мы долго жили со связанными руками. Какая может быть революционная борьба за перестроение всего уклада, когда всякий мироед разгуливает у тебя перед глазами, а ты его пальцем тронуть не имеешь права? Ведь хочешь ты это признавать или не хочешь, а в социализм мы топали в теплой компании с кулаком и либералом, а проще говоря - с правыми элементами. И вот что противно, нас тут, на местах, сдерживали своими циркулярами высокие защитники этих правых.
- Да, это верно... Долго в цепях нас держали, как в песне поется. Ашихмин обвел застолицу блестевшими от возбуждения глазами. - Думаете, вам здесь было труднее, чем там, наверху? Нет, дорогие товарищи, ошибаетесь. Нам, разрабатывающим теорию классовой борьбы в текущий момент, было еще труднее. Замечательный теоретик, секретарь ЦК, товарищ Преображенский еще в двадцать четвертом году в своей знаменитой брошюре доказал, что деревня, то есть богатая часть ее, должна стать тем капиталом, который надо потратить для построения социализма. А откуда еще взять этот капитал? Ведь колоний теперь у нас нет. Ту самую роль, которую играли при капитализме колонии, теперь должна сыграть деревня. Иного выхода нет. Но вся эта сволочь во главе с Бухариным подняла вопли: как? вернуться к военному коммунизму? Середняка обидели, кулака жаль! Ну ты сегодня пожалей кулака, а завтра он тебе горло перережет. Ведь говорили же им, говорили! Так нет, не послушали. Самого товарища Преображенского за борт! Троцкистом объявили. Да мало ли светлых голов, непримиримых борцов за истинный социализм посписывали со счета... Но товарищ Сталин теперь всех восстановил: и Пятакова, и Смилгу, и Преображенского. Наконец-то разобрались, кто враг, а кто друг. И теперь враги наши на собственной шее почувствуют наш объединенный удар.
- Это кому ж вы собрались шею-то мять на ночь глядя? - спросила Банчиха с печки.
- Ты, старая, посапывай в две ноздри. Не то я тебя за ноги стащу и на мороз выставлю, - сказал Радимов.
- Ах ты, собачий твой корень! Да я тебя сама выгоню. Вон, возьму кочергу и по башке.
- Я собачий корень? Да я тебя, в душу мать... - Радимов вскочил из-за стола.
- Охолони малость! - осадил его Возвышаев. - Сядь! Во-первых, ты у меня в гостях и не лезь в пекло поперед батьки. А во-вторых, с представителем беднейшего крестьянства разговоры вести в тоне разъяснения и убеждения, а не грубым окриком.
- Какая она беднейшее крестьянство? - ярился Радимов. - Это ж чистой воды кулацкое отродье. Или подкулачник.
- Вот вы и есть татарское отродье... Сказано - незваный гость хуже татарина, - ворчала свое с печи Банчиха.
- Опять! - грохнул табуреткой Радимов.
- Тише, тише...
- Я тебя не понимаю, Возвышаев, - сказал Ашихмин. - Ты вроде бы прикрываешь вылазки шовиниста...
- Какой она тебе шовинист? Это ж русская поговорка обзывать татарином.
- Хорошенькая поговорка! За такие поговорки судить надо по статье...
- Гляди-ка, какой вострый! Откелева он залетел к нам, этот воробей?.. Ишь перья-то распустил! Чирикает.
- Гликерия Ивановна, вы давайте без выпадов и оскорблений. Как-никак все ж они гости, - посовестил ее Возвышаев.
- Гости гложут кости. А эти - сами за стол, а хозяйку в хлев норовят запереть. Это не гости, а разбойники с большой дороги.
Чубуков вынул изо рта трубку и сказал:
- Никанор Степанович, или ты уйми эту ведьму сам, или я ее в сугроб, а трубку вставлю в заднее место, чтоб не задохнулась. Слышь ты, кочерга старая? В бога мать...
- Ах вы, оторвяги каторжные! Сидят под божницей, в красном углу, и в бога костерят...
Банчиха колобком скатилась с печки, прошмыгнула под занавеску в чулан и вдруг вымахнула оттуда с ухватом наперевес, как с рогатиной:
- Вон из моего дома, супостаты краснорожие! Или счас караул закричу. Все село соберу... Пусть народ полюбуется - чем вы тут занимаетесь посреди ночи...
Не ожидав такого скверного оборота, веселая компания смолкла, как пораженная громом, - все смотрели на Возвышаева с немым вопросом и осуждением.
- Ладно, Гликерия Ивановна! - примиряюще сказал он, обращаясь к хозяйке. - Ну, погорячились ребята малость... Так ведь целый день не евши. Вот и опьянели со стакана. А пьяный, что малый. Какой с него спрос? Успокойся да и полезай на печь.
- Ишь ты, ягненком заблеял. Присмирели... Нет уж, дудки! Меня такие оборотни не разжалобят. И черт котенком прикидывается. Уходитя! - Она постучала ухватом в пол, подошла к порогу и ухватилась за дверную ручку. Уходитя! Или счас иду к соседям. Всех соберу...
- Ладно, уйдем!.. - сказал Ашихмин, вставая. - Но учти, Возвышаев, эти выпады мы оформим по всем статьям. Вот они, свидетели, подпишут. И посадим эту ведьму.
- Мотри, сам не сядь в лужу посреди дороги, - крикнула от порога Банчиха.
- Хватит шуметь! - успокаивал ее Возвышаев. - Обидели, бедную. Нехорошо из своего дома прогонять гостей.
- Это не гости, а шаромыжники...
- Пошли, пошли! - поторапливал Ашихмин, берясь за полушубок. - Это уж не хулиганство, а сознательный выпад. Ну, мы ей покажем...
- Водку забери! - сказал Радимов Возвышаеву. - В кабинете допьем.
- А стаканы? - спросил Чубуков.
- Стаканы не трожьтя! - крикнула от порога Банчиха.
- Хрен с ними, - сказал Возвышаев, вставая. - Обойдемся крышкой от графина.
12
Гордеевский подрядчик Федор Звонцов ночью приехал в санках на хутор к Черному Барину. Заиндевевшего в пахах рысака привязал к плетню, накрыл тулупом и постучал кнутовищем в окно.
Сперва вспыхнул свет в избе. Потом на крыльцо вышел Горбун в накинутом на голову, точно шаль, полушубке. Отталкивая назад, в сени, рвавшегося с глухим сиплым лаем старого кобеля, спросил:
- Кого там нелегкая принесла?
- Ты что, Сидор, своих не узнаешь? - ринулся от окна приезжий. - Я ж Звонцов, из Гордеева. Мокей Иваныч дома?
- Федор Тихоныч? Проходитя в избу...
Сидор взял собаку за ошейник и пошел впереди. В избе горела висячая лампа, тускло освещая голые стены, на которых висели на гвоздях шубы, шапки, хомуты и седелки вперемешку с пучками засушенной травы. В переднем углу была божница с богатыми иконами в серебряном окладе, с которых взыскующе смотрели строгие темные лики.
У Черного Барина оказался Васька Сноп; с печки слез взъерошенный, со вздыбленными нечесаными волосами, с опухшим лицом, спал в портках и в валенках. И хозяин сам телогрейки на ночь не снял, тоже валялся в валенках на кровати. Видно было по всему, что завалились спать в чем были, крепко набрамшись. На столе стояли пустая четверть да высокая глиняная поставка с медовухой: огрызки хлеба валялись по столу, на деревянных тарелках лежали соленые огурцы, капуста квашеная, яблоки моченые.
- С какой радости пировали? - спросил Звонцов.
Хозяин, тяжело опираясь на локти, привстал с кровати:
- Погоди до утра - завтра сам узнаешь.
- А я не хочу годить. Затем и приехал...
Черный Барин, как бык, подминая поскрипывающие половицы, прошел к столу, сел на скамью, кивком головы приглашая остальных. У него были рыжие с проседью короткие усы и темное морщинистое лицо. Возле отлежанного красного уха в седых волосах торчало черное перо, видно, из подушки, ворот синей косоворотки осел и скрутился жгутом. Глядел он хмуро красноватыми, как у старого кобеля, глазками; тот лежал у порога, бдительно смотрел на Звонцова, и казалось, что вот-вот забрешет.
- Квашнина посадили, - сказал хозяин, - вон, Васька приехал... В ихнем районе уже началось.
- Самого в тюрьму посадили, в Пугасове... а детей, жену, тещу отвезли в теплушки. На путях стоят... С собой ничего не велели брать. Взяли их - кто в чем был. - Сноп присел на край скамьи и тупо глядел куда-то в дальний угол, словно думал совсем не о том, про что говорил.
- А хутор? - спросил Звонцов.
- Туда отобранных лошадей сводют, - ответил Васька. - Ссыпной пункт хотят сделать.
- Дак чего ж! И мы ждать будем, когда нас повезут на убой, как баранов? - спросил Звонцов и со злостью сильно выдыхнул, потом выругался.
- А что поделаешь? Плетью обуха не перешибешь, - как бы на свои мысли ответил Черный Барин.
- Ты хоть замахнись! Покажи, что человек, а не безответная скотина.
- На кого же замахиваться?
- Как на кого? На всю эту сволочь... Башки им сворачивать надо и отбрасывать прочь, - Звонцов скрежетнул зубами, бросил с силой об пол кнут и застонал, мотая головой.
- Кто им башки сносить будет? Кто? Я да ты, да мы с тобой?
- Как кто? Ты, верно, ослеп и оглох на своем хуторе? Весь народ колобродит, как брага в кувшине. Того и гляди, стенки разорвет. Погоди малость - увидишь, какое веселье пойдет. Вот погоди... Нас уберут - и за народ примутся, начнут всех бузовать в колхоз. Тогда и начнется.
- Не пойму чтой-то... Мы-то с тобой с какого бока припека? Пока наши мужики раскачаются - нас и вспоминать не будут.
- А чтоб не позабыли про нас, мы им всем покажем кузькину мать. Дворы наши пожгем, чтоб ни нам, ни им. А сами уйдем в лес.
- Куда в лес? - Черный Барин ворохнулся, как спросонья, и удивленно посмотрел на Звонцова.
- За кудыкины горы... Чай, у тебя найдется укромное местечко, как-никак - на краю леса живешь. Затем и приехал к тебе.
- Пустое дело, Федор. Мы не медведи, в лесу не проживем.
- Я ж те говорю - на время схорониться. А начнется - тогда поглядим. Звонцов азартно подался грудью на стол. - Мокей Иваныч, посадят ведь! Все равно конец решающий подходит для нас с тобой. А ежели помирать, так с музыкой. Запалим... туды ее в душу мать! А-а? Пусть веселятся...
- А грех-то, грех на душу ляжет... Как с грехом-то быть, а? - спросил Горбун, он как вошел, так и стоял у порога, ухватясь одной рукой за спинку деревянной кровати. Голова его чуть возвышалась над этой спинкой, но руки были длинные, сильные и плечи широкие, а губы вперед и навыворот, как у мулата.
- Ты молчи, блаженный! - цыкнул на него Звонцов. - Тебя все равно не тронут, как убогого. Пойдешь по миру с сумой, молиться станешь, грехи наши замаливать.
- Нет, Федор, в таком деле я тебе не помощник, - сказал Черный Барин, глядя на свои руки, сложенные крестом на столе. - Сжечь все, что сам обтесывал, выкладывал по бревнышку... А сад, питомник? Ежели спалить дом, и сад погибнет. Кто за ним тут будет присматривать?
- Эх, голова два уха! Да ты что, спишь? Не до поросят, когда свинью палить тащат. С самого голову сымут, а ты об саде заботишься!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
- Дал бы ей года три в назидание потомкам, - сказал Возвышаев.
- Если б она что-нибудь против власти сказала. А то матерщина, мелкое хулиганство и больше ничего.
- А как Бородин себя вел? - спросил Возвышаев.
- Этот в усы фыркал, как кот. Все над нашей теорией посмеивался.
- А вот за это можно и дело оформить, - сказал Радимов.
- Он же не впрямую. Скользкий тип, все обиняком говорил. Не то я бы ему припаял... Ну, как бы там ни было, а дело сделано. Репетичку провели перед завтрашним мероприятием. Теперь и выпить не грех. - Ашихмин вдруг заметил Кадыкова: - Простите, а с этим товарищем мы не знакомы.
- Это из Пантюхина, - сказал Возвышаев, и Кадыкову: - Ты все понял? Ступай! Завтра к шести утра быть здесь.
Кадыков вышел. Возвышаев почесал за ухом и сказал Ашихмину:
- Наум Османович, а этих, ваших арестованных, придется выпускать. Завтра утром в пожарку пойдут кулаки, которых берем по первой категории.
- А тюрьма на что?
- Озимов заупрямился. Мне, говорит, воров некуда девать. Да и что у нас за тюрьма? В ней всего четыре места. А мы берем по первой категории сорок человек. В пожарку и то всех не поместишь. Придется еще и в склад сажать. Там у нас раньше артельная лавка была. Здание крепкое, не убегут.
- Делайте как знаете. Вам виднее. Только сперва пожрать надо. Вон, уже двенадцатый час, а я с обеда не емши.
- Радимов, может, к сорокам пойдем? - спросил Чубуков. - Там и повеселиться можно.
- Они ж уехали в Лысуху. А при моей жене не больно повеселишься. Ты думаешь - она мне поверит, что с заседания пришли? Скажет - кобелировали. До утра доказывать придется.
- Ладно, пошли ко мне, - сказал Возвышаев. - Я холостой, мне отчитываться не надо. Водка есть, и закусь найдется. - Он перешел к угловой вешалке, где висел его полушубок, и сказал секретарше: - Зоя, держи ухо востро. Все телефонограммы записывай в книгу и обязательно выверяй. Смотри не засни! Часа в два приду, подсменю тебя.
Возвышаев родом был из Виленской губернии; отец его держал на большой дороге корчму и лавку, скупал у евреев-тряпичников всякий хлам, прессовал его в тюки и отвозил на ткацкую фабрику. Торговал еще дегтем, лесом, патокой, зерном. Сыну своему, Никанору, любил говаривать:
- Торговля, сынок, тем и хороша, что ты силу свою чуешь, власть над людьми. Тому в долг поверил, тому взаймы дал, того в компанию принял. И каждого видишь насквозь: иной и хорохорится, а платить нечем, и водишь его, как шелешпера на уде, - хочу - дам подышать, а хочу и - насухо выброшу.
- Зачем она, власть-то? - спрашивал Никанор.
- А чтоб тебя все боялись, - отвечал отец. - Мир держится на страхе либо ты боишься, либо тебя боятся.
Эту истину Никанор Степанович крепко запомнил. И когда в реальном училище учился, и когда учителем работал, и когда в армии в унтерах служил, и потом - в красных комиссарах, всюду замечал, что без страха нет никакой дисциплины, а стало быть, и не может быть никакого порядка. А порядок - основа основ и в жизни каждого человека, и даже в жизни целого государства. Когда рушится порядок, все идет колесом.
К четырнадцатому году отец его так разбогател, что мечтал переехать в город, купить собственный дом и открыть торговлю с размахом на купеческий лад. Но пришла война, дорогу забили войска и беженцы, торговля упала, а там и немцы, гляди, нагрянут. Под немцем Возвышаевым оставаться не хотелось - во-первых, немцы, по рассказам, народ строгий, подати накладывают большие; во-вторых, кругом литва некрещеная, мало того что на добро твое зарятся, но, гляди, еще и жизни лишат.
И подались Возвышаевы в Россию, надеялись: схлынет война - вернутся. Лавка пошла за бесценок. Корчму сдали на казенный кошт войскам для постоя. Не с подорожными бродягами двинулись на восток, а поехали поездом, как порядочные люди. В далекой Рязанской губернии, в городе Спасске, купили бакалейную лавку с деревянным верхом для жилья. Думали, что, торгуя, и время скоротают, и капитал сохранят. Не повезло - сгорела начисто целая улица, где стоял их дом. И пришлось самому хозяину идти на пристань грузчиком, а в зимнее время - рубить лес и жечь уголь. В восемнадцатом году, когда Никанор вступил в партию, он был уже чистым пролетарием. Подфартило Никанору с биографией: на законном основании писал он, что был сыном пролетария, бывшим учителем, красным комиссаром...
Но из-за этой проклятой косины не приняли его в высшую кав. школу. Потом демобилизовали... Жена попалась капризной да гулящей. Отказалась ехать из Крыма в Рязанскую губернию, куда направили его после демобилизации. Пришлось алименты платить дочери, да родителям посылать, да брату помогать учиться. Долгие годы служил он в захолустной волости, сидел на семидесяти рублях. И понял, что вся его сила, вся его власть - в продвижении, а это значит - безупречная служба. Чем суровее он будет в деле, тем устойчивее его положение. Больше ему рассчитывать не на что...
Квартирная хозяйка его Гликерия Банчиха встретила всю компанию недовольным ворчанием:
- Эко вас черти по ночам таскают, - бормотала она в сенях, идя впереди гостей в избу.
- Ты, Гликерия Ивановна, таганок бы нам развела да поджарила бы картошки, - сказал Возвышаев.
- А то ни што! Таганок вам, непутевым, в полночь разводить. Поедите и холодное...
Сели за стол, в переднем углу, под божницей. Возвышаев принес из чулана две бутылки водки, колбасы нарезал; Банчиха слазила в подпол, достала квашеной капусты и огурцов, картошки холодной поставила в жаровне, потом загремела самоварной трубой, смилостивилась:
- Хоть и грех в полночь чертей на огонь сзывать... Да ладно уж, самовар поставлю...
- А мы не боимся чертей-то! Пусть слетаются, - бодро сказал Ашихмин.
- Знамо, - согласилась Банчиха, - вы сами антихристы. Одной канпании с чертями.
- Хх-а! - покачал головой Ашихмин. - Никакой воспитательной работы не проводишь ты в домашней обстановке. Учти, Возвышаев, коммунист начинается с подъема, с постели, а не только в кабинете.
- А что, и в постели на коммуниста норма выработки полагается? гоготнул Радимов.
- Тебе и в постель подай, что пожирнее, - проворчал Возвышаев.
- И потолще, - просипел Чубуков, и все долго смеялись, довольные своим остроумием.
У Возвышаева не оказалось ни рюмок, ни стопок, разливали по граненым стаканам. По полному. И выпили залпом...
Выпитая на пустой желудок водка быстро ударила в голову, развязала языки, Возвышаеву все хотелось отметить торжественность момента, наступающий "великий перелом", и он, кося глазом в сторону и вверх, на божницу, кому-то грозил:
- Это им не мирная теория врастания кулака в социализм. Здесь открытый бой, последний и решающий. Мы долго жили со связанными руками. Какая может быть революционная борьба за перестроение всего уклада, когда всякий мироед разгуливает у тебя перед глазами, а ты его пальцем тронуть не имеешь права? Ведь хочешь ты это признавать или не хочешь, а в социализм мы топали в теплой компании с кулаком и либералом, а проще говоря - с правыми элементами. И вот что противно, нас тут, на местах, сдерживали своими циркулярами высокие защитники этих правых.
- Да, это верно... Долго в цепях нас держали, как в песне поется. Ашихмин обвел застолицу блестевшими от возбуждения глазами. - Думаете, вам здесь было труднее, чем там, наверху? Нет, дорогие товарищи, ошибаетесь. Нам, разрабатывающим теорию классовой борьбы в текущий момент, было еще труднее. Замечательный теоретик, секретарь ЦК, товарищ Преображенский еще в двадцать четвертом году в своей знаменитой брошюре доказал, что деревня, то есть богатая часть ее, должна стать тем капиталом, который надо потратить для построения социализма. А откуда еще взять этот капитал? Ведь колоний теперь у нас нет. Ту самую роль, которую играли при капитализме колонии, теперь должна сыграть деревня. Иного выхода нет. Но вся эта сволочь во главе с Бухариным подняла вопли: как? вернуться к военному коммунизму? Середняка обидели, кулака жаль! Ну ты сегодня пожалей кулака, а завтра он тебе горло перережет. Ведь говорили же им, говорили! Так нет, не послушали. Самого товарища Преображенского за борт! Троцкистом объявили. Да мало ли светлых голов, непримиримых борцов за истинный социализм посписывали со счета... Но товарищ Сталин теперь всех восстановил: и Пятакова, и Смилгу, и Преображенского. Наконец-то разобрались, кто враг, а кто друг. И теперь враги наши на собственной шее почувствуют наш объединенный удар.
- Это кому ж вы собрались шею-то мять на ночь глядя? - спросила Банчиха с печки.
- Ты, старая, посапывай в две ноздри. Не то я тебя за ноги стащу и на мороз выставлю, - сказал Радимов.
- Ах ты, собачий твой корень! Да я тебя сама выгоню. Вон, возьму кочергу и по башке.
- Я собачий корень? Да я тебя, в душу мать... - Радимов вскочил из-за стола.
- Охолони малость! - осадил его Возвышаев. - Сядь! Во-первых, ты у меня в гостях и не лезь в пекло поперед батьки. А во-вторых, с представителем беднейшего крестьянства разговоры вести в тоне разъяснения и убеждения, а не грубым окриком.
- Какая она беднейшее крестьянство? - ярился Радимов. - Это ж чистой воды кулацкое отродье. Или подкулачник.
- Вот вы и есть татарское отродье... Сказано - незваный гость хуже татарина, - ворчала свое с печи Банчиха.
- Опять! - грохнул табуреткой Радимов.
- Тише, тише...
- Я тебя не понимаю, Возвышаев, - сказал Ашихмин. - Ты вроде бы прикрываешь вылазки шовиниста...
- Какой она тебе шовинист? Это ж русская поговорка обзывать татарином.
- Хорошенькая поговорка! За такие поговорки судить надо по статье...
- Гляди-ка, какой вострый! Откелева он залетел к нам, этот воробей?.. Ишь перья-то распустил! Чирикает.
- Гликерия Ивановна, вы давайте без выпадов и оскорблений. Как-никак все ж они гости, - посовестил ее Возвышаев.
- Гости гложут кости. А эти - сами за стол, а хозяйку в хлев норовят запереть. Это не гости, а разбойники с большой дороги.
Чубуков вынул изо рта трубку и сказал:
- Никанор Степанович, или ты уйми эту ведьму сам, или я ее в сугроб, а трубку вставлю в заднее место, чтоб не задохнулась. Слышь ты, кочерга старая? В бога мать...
- Ах вы, оторвяги каторжные! Сидят под божницей, в красном углу, и в бога костерят...
Банчиха колобком скатилась с печки, прошмыгнула под занавеску в чулан и вдруг вымахнула оттуда с ухватом наперевес, как с рогатиной:
- Вон из моего дома, супостаты краснорожие! Или счас караул закричу. Все село соберу... Пусть народ полюбуется - чем вы тут занимаетесь посреди ночи...
Не ожидав такого скверного оборота, веселая компания смолкла, как пораженная громом, - все смотрели на Возвышаева с немым вопросом и осуждением.
- Ладно, Гликерия Ивановна! - примиряюще сказал он, обращаясь к хозяйке. - Ну, погорячились ребята малость... Так ведь целый день не евши. Вот и опьянели со стакана. А пьяный, что малый. Какой с него спрос? Успокойся да и полезай на печь.
- Ишь ты, ягненком заблеял. Присмирели... Нет уж, дудки! Меня такие оборотни не разжалобят. И черт котенком прикидывается. Уходитя! - Она постучала ухватом в пол, подошла к порогу и ухватилась за дверную ручку. Уходитя! Или счас иду к соседям. Всех соберу...
- Ладно, уйдем!.. - сказал Ашихмин, вставая. - Но учти, Возвышаев, эти выпады мы оформим по всем статьям. Вот они, свидетели, подпишут. И посадим эту ведьму.
- Мотри, сам не сядь в лужу посреди дороги, - крикнула от порога Банчиха.
- Хватит шуметь! - успокаивал ее Возвышаев. - Обидели, бедную. Нехорошо из своего дома прогонять гостей.
- Это не гости, а шаромыжники...
- Пошли, пошли! - поторапливал Ашихмин, берясь за полушубок. - Это уж не хулиганство, а сознательный выпад. Ну, мы ей покажем...
- Водку забери! - сказал Радимов Возвышаеву. - В кабинете допьем.
- А стаканы? - спросил Чубуков.
- Стаканы не трожьтя! - крикнула от порога Банчиха.
- Хрен с ними, - сказал Возвышаев, вставая. - Обойдемся крышкой от графина.
12
Гордеевский подрядчик Федор Звонцов ночью приехал в санках на хутор к Черному Барину. Заиндевевшего в пахах рысака привязал к плетню, накрыл тулупом и постучал кнутовищем в окно.
Сперва вспыхнул свет в избе. Потом на крыльцо вышел Горбун в накинутом на голову, точно шаль, полушубке. Отталкивая назад, в сени, рвавшегося с глухим сиплым лаем старого кобеля, спросил:
- Кого там нелегкая принесла?
- Ты что, Сидор, своих не узнаешь? - ринулся от окна приезжий. - Я ж Звонцов, из Гордеева. Мокей Иваныч дома?
- Федор Тихоныч? Проходитя в избу...
Сидор взял собаку за ошейник и пошел впереди. В избе горела висячая лампа, тускло освещая голые стены, на которых висели на гвоздях шубы, шапки, хомуты и седелки вперемешку с пучками засушенной травы. В переднем углу была божница с богатыми иконами в серебряном окладе, с которых взыскующе смотрели строгие темные лики.
У Черного Барина оказался Васька Сноп; с печки слез взъерошенный, со вздыбленными нечесаными волосами, с опухшим лицом, спал в портках и в валенках. И хозяин сам телогрейки на ночь не снял, тоже валялся в валенках на кровати. Видно было по всему, что завалились спать в чем были, крепко набрамшись. На столе стояли пустая четверть да высокая глиняная поставка с медовухой: огрызки хлеба валялись по столу, на деревянных тарелках лежали соленые огурцы, капуста квашеная, яблоки моченые.
- С какой радости пировали? - спросил Звонцов.
Хозяин, тяжело опираясь на локти, привстал с кровати:
- Погоди до утра - завтра сам узнаешь.
- А я не хочу годить. Затем и приехал...
Черный Барин, как бык, подминая поскрипывающие половицы, прошел к столу, сел на скамью, кивком головы приглашая остальных. У него были рыжие с проседью короткие усы и темное морщинистое лицо. Возле отлежанного красного уха в седых волосах торчало черное перо, видно, из подушки, ворот синей косоворотки осел и скрутился жгутом. Глядел он хмуро красноватыми, как у старого кобеля, глазками; тот лежал у порога, бдительно смотрел на Звонцова, и казалось, что вот-вот забрешет.
- Квашнина посадили, - сказал хозяин, - вон, Васька приехал... В ихнем районе уже началось.
- Самого в тюрьму посадили, в Пугасове... а детей, жену, тещу отвезли в теплушки. На путях стоят... С собой ничего не велели брать. Взяли их - кто в чем был. - Сноп присел на край скамьи и тупо глядел куда-то в дальний угол, словно думал совсем не о том, про что говорил.
- А хутор? - спросил Звонцов.
- Туда отобранных лошадей сводют, - ответил Васька. - Ссыпной пункт хотят сделать.
- Дак чего ж! И мы ждать будем, когда нас повезут на убой, как баранов? - спросил Звонцов и со злостью сильно выдыхнул, потом выругался.
- А что поделаешь? Плетью обуха не перешибешь, - как бы на свои мысли ответил Черный Барин.
- Ты хоть замахнись! Покажи, что человек, а не безответная скотина.
- На кого же замахиваться?
- Как на кого? На всю эту сволочь... Башки им сворачивать надо и отбрасывать прочь, - Звонцов скрежетнул зубами, бросил с силой об пол кнут и застонал, мотая головой.
- Кто им башки сносить будет? Кто? Я да ты, да мы с тобой?
- Как кто? Ты, верно, ослеп и оглох на своем хуторе? Весь народ колобродит, как брага в кувшине. Того и гляди, стенки разорвет. Погоди малость - увидишь, какое веселье пойдет. Вот погоди... Нас уберут - и за народ примутся, начнут всех бузовать в колхоз. Тогда и начнется.
- Не пойму чтой-то... Мы-то с тобой с какого бока припека? Пока наши мужики раскачаются - нас и вспоминать не будут.
- А чтоб не позабыли про нас, мы им всем покажем кузькину мать. Дворы наши пожгем, чтоб ни нам, ни им. А сами уйдем в лес.
- Куда в лес? - Черный Барин ворохнулся, как спросонья, и удивленно посмотрел на Звонцова.
- За кудыкины горы... Чай, у тебя найдется укромное местечко, как-никак - на краю леса живешь. Затем и приехал к тебе.
- Пустое дело, Федор. Мы не медведи, в лесу не проживем.
- Я ж те говорю - на время схорониться. А начнется - тогда поглядим. Звонцов азартно подался грудью на стол. - Мокей Иваныч, посадят ведь! Все равно конец решающий подходит для нас с тобой. А ежели помирать, так с музыкой. Запалим... туды ее в душу мать! А-а? Пусть веселятся...
- А грех-то, грех на душу ляжет... Как с грехом-то быть, а? - спросил Горбун, он как вошел, так и стоял у порога, ухватясь одной рукой за спинку деревянной кровати. Голова его чуть возвышалась над этой спинкой, но руки были длинные, сильные и плечи широкие, а губы вперед и навыворот, как у мулата.
- Ты молчи, блаженный! - цыкнул на него Звонцов. - Тебя все равно не тронут, как убогого. Пойдешь по миру с сумой, молиться станешь, грехи наши замаливать.
- Нет, Федор, в таком деле я тебе не помощник, - сказал Черный Барин, глядя на свои руки, сложенные крестом на столе. - Сжечь все, что сам обтесывал, выкладывал по бревнышку... А сад, питомник? Ежели спалить дом, и сад погибнет. Кто за ним тут будет присматривать?
- Эх, голова два уха! Да ты что, спишь? Не до поросят, когда свинью палить тащат. С самого голову сымут, а ты об саде заботишься!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89