Уложение 1649 года - вот главная причина. Введение крепостного права! И некуда бежать. Ловили, как зайцев. Насмерть засекали. Вот и причина. А еще - раскол. В церквах запретили вести проповеди на мирские темы, то есть осуждать все те же бесчинства чиновников. Вот из-за чего и бунты. А порядки у Стеньки в кругу своей братии смахивали на интеллигентские диктатуры, так это-о... И там узришь всю ту же мерзкую нетерпимость и беспощадную жестокость. А ведь интеллигенции тогда и в помине не было. И Петра еще не было, ее родоначальника, так это-о. - Роман Вильгельмович оглядел всех лукаво и вытянул губы трубочкой.
- Да, нечто похожее было и в прежних смутах, - согласился Успенский и длинными сухими пальцами левой руки стал нервно пощипывать свою бородку.
- Стало быть, причина такой ожесточенности лежит глубже. Интеллигенция могла дать всего лишь толчок первоначальный. А далее все ускользает из-под контроля, так это-о... И не кто иной, как интеллигенты более всех поплатились своими головами за эту развязанную всеобщую потасовку. Искупили свою вину, так это-о. Вся беда в том, что мы ищем причины не в себе самих, а вне нас, в общественной среде, в идеологии и прочее. Мы натуру человека не учитываем, вот в чем беда, понимаете ли.
- Ты повторяешь мои мысли, - сказал Успенский.
- Это не твои мысли. Их высказал несколько раньше Христос. И еще Достоевский, так это-о. - Роман Вильгельмович прокурорским взором окинул всех и, раздувая ноздри, продолжал высоким голосом: - А ведь это она, натура человека, с ее необузданными страстями, сказывалась и в опричнине Ивана Грозного, и в диктатуре Стеньки Разина в кругу своей вольницы. Формально и там, у Стеньки Разина, все были равны, а правили людьми все те же страх, произвол, донос, пытки, казни. А почему? Да потому, что спадали вериги божеского ограничения, и все становилось дозволенным, так это-о.
- Но отчего же так получается? - спрашивал с отчаянием в голосе Герасимов. - Что за круг заколдованный? Люди стараются устроить все лучше, разумнее, свободнее, но, взявшись за это, тут же все и ужесточают?
- А тайна сия велика есть, - ответил Успенский. - Христос не взял царства земного, то есть власти меча. Он полагался только на свободное слово. Те же, которые применяли насилие вместо свободного убеждения, в жестокости топили все благие помыслы. Ты прав, Роман Вильгельмович. Вот это нетерпение устроить все одним махом, перевернуть все с ног на голову и роднит вольницу Стеньки Разина с нашей радикальной интеллигенцией. Свободу внутри себя обретать надо - вот что главное. Ибо свобода духа есть высшая форма независимости человека. Вот к этой независимости и надо стремиться.
И воцарилась тишина такая, что слышно было, как потрескивало пламя в керосиновой лампе. Потом Роман Вильгельмович тихо, как бы самому себе, сказал:
- Кого больше любит бог, тому и страдания посылает... дабы очиститься в них и обрести смирение и разум.
- Да, и я так думаю, - поднял голову Успенский. - Несмотря на все эти страдания, народ наш не пропадет; он выйдет из них окрепшим духовно и нравственно и заживет новой разумной жизнью. Все дело в том - сколько продлятся эти испытания.
- Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе, - продекламировала молчавшая все время Соня, и все рассмеялись.
- Так это-о, устами младенца глаголет истина!
- А я думал - ты спишь, - глянул на нее Герасимов.
- Немудрено и заснуть. Пора и честь знать, понимаете ли, - сказал Роман Вильгельмович, вставая.
- Пора, пора! - заторопился и Герасимов.
Гостей провожали до околицы; на улице шел снег, было темно от низкого неба, и стояла глухая вязкая тишина. Распрощавшись, гости пропали в десяти шагах за оградой, как под воду ушли. Мария с Дмитрием стояли, обнявшись, возле околицы и с минуту смотрели еще в темноту, будто ожидали их возвращения.
- Митя, а почему ты оказался на стороне красных? Почему ты не пошел с офицерами в белую гвардию? - спросила она.
- Я не белый и не красный, Маша. Я слишком русский, жалею и тех и других. В этом все дело. - И замолчал.
Но в доме снова заговорил:
- Офицеры были разные, Маша... Вообще все смешалось, и офицеры потянулись в разные стороны. Осенью восемнадцатого года нас перебросили с Закавказского фронта на Кубань. Пешком топали... Пока пришли, а там уж власть сменилась. Опять погоны нацепили. Послали нас в станицу на бричке за продовольствием. Со мной еще двух офицеров. Молодежь. Поручик да подпоручик и я, только что произведенный в штабс-капитаны. Они в одну хату, я - в другую. Слышу - по соседству свинья визжит. Потом шум, крики. И вдруг выстрелы: бах-бах! И вопли на всю улицу. Подбегаю - мои офицеры застреленную свинью уж на бричку завалили, а хозяин у ворот валяется, и кровь из головы его хлещет. И баба над ним вопит. "Вы что, - говорю, трам вашу тарарам?" - "Молчи, - говорят, - не то и тебя уложим, поповское отродье". А ведь сопляки еще мокрогубые. Но сколько гонору! И все то же невежество и та же злость, жестокость, но под другим лозунгом: бей озверевшего хама! Кого же вы бьете, говорю? Мужика? Кормильца?! И слушать не хотят. Тут же на меня донос, и дело состряпали. Ты погоны снимал? Снимал. Большевикам служил? Служил... Еле ноги унес. Целый месяц по ночам пробирался, как волк. Вышел аж на Донце Северском. И сколько радости было! Тут что ни говори, Маша, а централизованная власть была, дисциплина, государственность. Куда все пойдет, еще толком никто не понимал. Но республика стояла, землю роздали поровну, по едокам. И мужики шли на фронт. Воевали - будь здоров! - и верили в лучшее.
- А во что же нам теперь-то верить?
- И теперь верить надо в лучшее. Это, Маша, что болезнь, - нетерпение, озлобление, взаимная ненависть - все это вырвется, как магма при извержении вулкана, и пожжет все вокруг, и камнем затвердеет; но и на каменистой почве в свое время пробивается жизнь, если восходит животворное солнце любви. А пока - время соблазнам пришло, как пишет Аввакум в своем "Житии". Сами, мол, видят, что дуруют, а отстать от дурна не хотят. Омрачил диавол, что на них и пенять? И мы не будем пенять. Давай жить, любить друг друга, детей учить, людям помогать. Верить в лучшие времена.
- Ах, Митя, мне так страшно!
- Ничего, бог даст - все образуется.
Заседание районного штаба по сплошной коллективизации затянулось до глубокой ночи. Сперва закрепляли и расписывали уполномоченных по кустам, потом прикидывали и подсчитывали, сколько подвод надо для их доставки на места, потом считали - сколько подвод послать в Пугасово за рабочей делегацией да за охраной, да еще подводы нужны для отвозки семей выселенцев к железной дороге.
- А главы семей пусть топают пешком. Эти отъездились на рысаках да на тугих вожжах, - сказал Возвышаев.
Заседали в его кабинете; накурили так, что секретарша Зоя, сидевшая у телефона на приеме донесений из сел, стала кашлять и задыхаться. Возвышаев раскрыл настежь окно, и дым повалил наружу, как из трубы.
- А теперь марш по домам! Которые отъезжают, явиться сюда к пяти часам утра. Со мной останутся Чубуков, Радимов и Зоя. Для этих дежурство круглосуточное, отдых в пересменку.
Председатели ближних сельских Советов приезжали на доклад лично, дальние докладывали по телефону, под запись.
Тихановские явились вдвоем - Кречев с Зениным. Секретарь ячейки, несмотря на холод, был в кожаной фуражке со звездой; фуражку бережно положил на край стола, словно тарелку со щами поставил, из планшетки достал списки кулаков и передал в руки самому Возвышаев у, поясняя:
- Значит, процент, спущенный районом, перекрыт. Вы намечали двадцать четыре семьи по Тиханову, мы утвердили двадцать шесть. Этих вот на выселение с арестом глав семей, а эти пусть идут на все четыре стороны.
Возвышаев просмотрел списки с явным удовольствием.
- Молодцы! Кого добавили?
- Значит, дополнительно подработаны... столяры Гужовы. Живут на углу Нахаловки и Базарной. Дом о двенадцати окон, подворье обнесено деревянным заплотом, телеги там собирают. Очень может пригодиться для общественной конюшни.
- Правильно! - похвалил Возвышаев. - Я знаю этот дом. Богато живут.
- Исключительно! - подхватил Зенин. - Некоторые из нашего актива, - тут Зенин смерил взглядом Кречева, - пытались отвести эту кандидатуру на том основании, что, мол, кустари-токаря. Однако беднота не позволила. У этих токарей, оказывается, две лошади, два амбара, два молотильных сарая...
- Дак их же два брата! - словно в свое оправдание, сказал Кречев.
- А что беднота? - спросил Возвышаев, не глядя на Кречева.
- А беднота точно припечатала: оба брата повязаны, говорят, одной веревочкой - богачеством. Вот так... - И снова поглядел со значением на Кречева.
Тот стоял и комкал в руках снятый малахай, как нищий у порога.
- Правильно ответила беднота, - сказал Возвышаев. - А еще кого вывели на чистую воду?
- Еще вот этого кустаря-одиночку, Кирюхина! Некий фотограф.
- У которого баба толстая? - усмехнулся Возвышаев. - Знаю. Богато живет.
- За неделю барана съедают! - радостно подхватил Зенин. - Масло, сметану с базара ведрами тащат. И еще одна вскрытая беднотою порочная отрасль - у этого кустаря-одиночки не один, а два фотографических аппарата.
- И дом в три окна, - пробубнил от порога Кречев.
- А какой павильон отгрохал! - вскинул по-петушиному голову Зенин. Крыша стеклянная!
- Дак ему фотографировать надо, - нерешительно оборонялся Кречев.
- Из двух аппаратов? Да еще в стеклянном павильоне? Обратите внимание, беднота этот павильон презрительно нарекла Аполеоном. Известно, в какую сторону намек! - Зенин выкинул палец кверху.
- Темнота и дурость, - твердил свое Кречев.
- Ты больно просвещенный у нас. От твоего просвещения чуть село не сгорело, - изрек Возвышаев, едко усмехаясь.
- А то, что жена этого кустаря-одиночки ежегодно на курорт ездит? Как вы этот факт расцениваете, товарищи либералы? - Зенин сперва строго посмотрел на Кречева, а уж потом, сменив выражение, расплываясь в лучезарной улыбке, обернулся к Возвышаеву.
- Я вам не либерал.
- Ты хуже. Ты примиренец, играющий на руку правым элементам. Учти, Кречев, если еще раз заметим, что ты занимаешься попустительством, снимем с работы с оргвыводами, - сказал Возвышаев.
В нахолодавший кабинет вошли Радимов с Чубуковым, за ними, кутаясь в шаль, вошла Зоя. На ней были белые валенки и вязаная кофта.
- Ой, как вы тут можете? - сказала она. - Тараканов, что ли, морозите?
- Там Кадыков дожидается, который из Пантюхина, - сказал Чубуков, закрывая окно.
- Ладно, хорошо поработали, - сказал Возвышаев, пожимая руку Зенину. Значит, до утра. Быть всем в Совете в шесть часов! И учти, Кречев, раскулачивать без мерехлюндий.
- Есть без мерехлюндий, - ответил тот по-военному и мешковато обернулся уходить.
- А ты сам проследи, чтоб во главе групп по раскулачиванию не было знакомых или приятелей кулаков.
- Принцип революционной бдительности и беспощадности будет строго соблюден, - ответил Зенин, прощаясь.
- Орел! - изрек Возвышаев, кивая на дверь, после того, как она закрылась за Кречевым и Зениным.
- Там Кадыков дожидается, - напомнил опять Чубуков.
- Хрен с ним, пусть постоит. - Возвышаев, довольный, потер руки и прошелся по кабинету. - По тому, как мы проведем эту операцию, дорогие товарищи, народ будет судить о нашем неуклонном движении вперед к счастливому будущему без эксплуатации и мироедов. А враги наши пусть содрогнутся не только повсюду на земле, но и в гробах.
- Это нам - раз плюнуть, - отозвался Радимов.
Чубуков, закрыв окно, раскуривал свою трубку, шумно, с потрескиванием посасывал ее. На всех на них были новенькие суконные командирские гимнастерки цвета хаки. Накануне Нового года все это добро завезли в районный распределитель.
Кадыков вошел без стука и, поздоровавшись, спросил от порога:
- Донесение кому сдавать?
- Ты как в лавку ворвался... без спроса, без стука, - проворчал Возвышаев. - Привыкли там, у себя в милиции, к разгильдяйству.
- Мне сказали, что сюда сдавать, вот я и вошел, - Кадыков протянул листок.
- А что это за список? - спросил Возвышаев, принимая бумагу. - Это не список, а плевок на всесоюзное мероприятие. Один кулак на все село?!
- Один. Мельник Галактионов. Больше кулаков нет.
- Это кто вам сказал? Зачем вас послали в Пантюхино? Колхоз создавать или кулаков прикрывать? - загремел Возвышаев.
- Вы на меня не кричите. Не то я повернусь и выйду. - Кадыков вскинул подбородок и насупился. - Это решение пантюхинского актива. Нет у нас больше богатых людей. Село бедное.
- А я вам повторяю: райштаб послал вас в Пантюхино не для того, чтобы определить - бедное село или богатое, а для выявления кулаков. Где у вас кулаки?
- В штанах у меня прячутся. На, обыщи!
- Возьми ты его за рупь за сорок... Да понимаешь ли ты, голова два уха, что есть завтрашний день? - Возвышаев сунул руки в карманы галифе, покачался перед Кадыковым, подымаясь на носки и, насладившись мертвой тишиной, назидательно изрек: - Завтрашний день есть исторический рубеж перехода в иную формацию. Понял?
- Нет, не понял, - ответил Кадыков.
- С завтрашнего дня начинается великий перелом, как сказал товарищ Сталин.
- Кто был ничем, тот станет всем! - подхватил Радимов и загоготал.
- Вот именно! - Возвышаев вынул одну руку из кармана и погрозил Кадыкову пальцем: - Кто этот исторический рубеж не в силах перешагнуть, тот будет отброшен в арьергард наступательным порывом пролетариата в союзе с беднейшим слоем крестьянства. То есть он окажется в хвосте событий заодно с правыми элементами. Понял? У нас так: либо туда, либо сюда, промежуточной фазы не терпим.
- Не понимаю, в чем вы меня обвиняете?
- А в том, что вы остановились на пороге событий.
- Дан вон он, порог-то, позади остался. - Кадыков кивнул на дверь.
- Не прикидывайтесь мальчиком из купеческого магазина. Времена не те. Наступила пора спрашивать и отвечать. Вот так. Спрашиваю я, а вы отвечайте. Почему не выявлены в вашем селе кулаки?
- Нет же их! Один мельник Галактионов. Больше нет.
- А поп, дьякон, псаломщик, староста церковный? А лавочники? Волгари-отходники!
- Попа посадили. Один лавочник разорился, второй сбежал. Дьякон кладет деньги на кон. Он пьяница у нас.
- Что ж у вас, нет ни одного порядочного человека на всем селе? спросил Радимов.
- Не то, что человека, у них ни одной порядочной лошади нет, отозвался с подоконника Чубуков.
- Ладно... Допустим, - сказал Возвышаев, возвращаясь к своему столу, попа посадили. А где весь церковный причт? Вот и внесите его в список. И потом этих самых, волгарей-отходников.
- А чего брать у этих волгарей? - спросил Кадыков.
- Посовещайтесь и найдете, чего брать. Они у вас вроде бы селедкой торгуют. Вот и обложите их налогом или отберите селедку. Не то открыли местный промысел. Срамота! Пойдешь на базар - а от них за версту ржавчиной воняет.
- Дак базар-то закрылся.
- Откроется! Не беспокойтесь. Так что составьте список заново. Утром явитесь сюда, поедете в Степаново с другой группой. А кампанию по раскулачиванию в вашем селе проведет председатель сельсовета.
- Он третий день пьянствует вместе с этим дьяконом, - сказал Кадыков.
- Как? Он двадцатипятитысячник! Он только из Рязани приехал? Ты не врешь? Когда ж он успел запить? - Возвышаев с подозрением глядел на Кадыкова.
- Как приехал, так и запил. Не верите, сходите проверьте. Сперва у попадьи пил, потом перешел к псаломщику, а эту неделю от дьякона не вылезал.
- Где ж вы его поселили?
- Нигде. Я ему говорю - живи хоть у меня. А он говорит: я человек легкий, где ночь застанет, там и пересплю. Он вроде бы из столяров. В Рязани, говорят, по домам ходил, подряды брал. И тут пошел по домам.
- Радимов, придется тебе завтра подключиться к пантюхинцам. Поможешь организовать кампанию.
- За нами дело не станет, - отозвался Радимов.
Растворилась дверь, и вошел припорошенный снежком Ашихмин. Он снял с головы серую с кожаным верхом кубанку и кинул ее на диван. Довольно потирая руки, хозяйской походкой прошелся по кабинету и радостно изрек:
- Ну-с, фонарики-сударики, вот как надо работать! Полную пожарку натолкал. И мужиков, и баб - всякой твари по паре.
- Эксцессов не было? - спросил Возвышаев.
- Какие там эксцессы! Бабы пошумели да повыли. Это бывает. А мужики молчат да посапывают.
- Сколько взяли баб? - спросил Радимов.
- А всех, которых ты засудил. Одна зараза исхудалая, злая, что цепной кобель! Все за полушубок меня хватала. Вот ен, где кулак-то, говорит. Вот кого кулачить надо. А я ей - отчепись! Ты, говорю, полапала жену Зенина и схватила пятнадцать суток. А за меня десять лет получишь. Как контра пойдешь, говорю. А она мне - подойдет, говорит, время - свяжут вас с Зениным за муде и пустят по полой воде. Вот зараза! Ничего не боится.
- Это Авдотья Сипунова, - хмыкнул Радимов. - Когда я им зачитал приговор... По пятнадцать суток, говорю, за нападение на жену активиста. Она, эта Авдотья, мне говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89