- Да все суется со своими наставлениями. Говорит, молоко у хозяев не пейте - оно отравленное. Потому как кулаки.
Одутловатое лицо Сэра озарилось скептической усмешкой:
- Чем же оно отравлено?
- Антисоветским наговором.
- Эх, вот это дает!
- Кто, говорит, напьется кулацкого молока, тот на уроке обществоведения заревет быком.
- Ну, дает! - Сэр закидывал голову и заливался, как барашек.
Маклак подошел к плакатам, пришпиленным на доске, и вдруг поднял палец кверху, погрозил Сэру и сказал:
- Ша! Сейчас я сделаю некое олицетворение.
Он вынул из нагрудного кармана пиджака карандаш с пикообразным металлическим наконечником и огляделся - в зале, кроме них, никого не было. Их напарники - Гаврил и Шурка - унесли последние скамьи в подвал.
- О! Висят кудесники - а слепые. Нехорошо. - Маклак снял наконечник с карандаша и принялся за работу.
Через минуту и свекла, и репа, и турнепс превратились в личности, чем-то похожие на Штродаха: все они были в кепочках, в косоворотках и одинаково, прищуркой, смотрели на мир божий. Потом Маклак дорисовал им длинные бороды, а самому Штродаху всунул трубку в зубы и надписал над ним: "кудесник-заправила".
- Слушай, это ж могут расценить как выходку классового врага, испугался Сэр.
- И пускай расценивают. Дуракам закон не писан. Скатывай! - приказал Маклак.
- А если узнают?
Федька взял Сэра тихонько за лацкан пиджака и ласково произнес:
- Сережа, мил-дружочек... За доносы бьют и плакать не велят.
- Да ты что, чудак-человек? Я ж не про себя... Я человек стойкий, попятился от него Сэр. - Я ж в том смысле, что спросят с того, кто отнесет эти плакаты.
- Я сам их отнесу. Тебя это устраивает?
- Ну, пожалуйста... Делай, как знаешь.
- Вот и договорились. Помоги мне скатать эти картинки... Да побыстрее!
Скатанные листы ватмана Федька скрепил по торцам газетными колпаками и понес в избу-читальню. Истопником и бессменным дежурным по избе-читальне был Федот Килограмм; он сидел на стуле перед топившейся трубкой, одетый по-уличному, и лузгал семечки. На нем были новые черные валенки, крепкий полушубок красной дубки и пышный заячий малахай. Этим добром наградили Федота за ударную работу по снятию колоколов. С той поры не только внешне преобразился Федот, но и внутренне весь настроился на общественный лад, то есть целыми днями просиживал за важными разговорами либо в Совете, либо здесь, в избе-читальне, все ждал - когда придет новая колхозная жизнь, а на мужицкие обязанности по домашнему хозяйству рукой махнул.
- Господи! Хоть бы ты услышал вопли мои и наказал этого остолопа! Через язык погибает человек и всю семью губит, - частенько молилась Фрося в переднем углу, припадая на колени и стукаясь лбом об пол. - Господи! Отыми ты у него язык... На что он ему нужен? Ведь на забавы сатанинские. И день и ночь его чешет, как собака паршивое ухо. Крыша вон расхудилась коровенку снегом заносит, а он, как ведьма старая, только и знает, что мыкается на шабаш.
Молилась и причитывала обычно с утра, пока Федот, почесываясь и зевая, одевался, сидя на краю кровати. Отбрехивался нехотя:
- Ты, Фрося, отсталый элемент, потому как леригия держит клещами твое забитое сознание. А того ты не понимаешь, что трудовая масса давно проснулась от вековой спячки и топает полным ходом за горизонт всеобщего счастья. Ежели мы будем держаться каждый за свою коровенку, разве мы поспеем за всемирным пролетариатом на пир труда и процветания? Это ж понимать надо!
- Эх ты, индюк! Заладил свою дурацкую песню - курлу-бурлу, бурлу-курлу. Я те говорю - корову снегом заносит. Стельная корова-то. Ведь не успеем доглядеть - и теленок замерзнет. Покрой, говорю, крышу. Добром прошу!
- Ноне не до крыши. Иль не слыхала - смычку проводим по случаю сплошной коллективизации. Скоро сведем в колхоз и корову, и двор снесем. А ты о телке. Эх, темнота!
Сидя возле грубки, Федот вспоминал эту утреннюю перебранку и жалел свою Фросю классовым чувством сознательного пролетария к меньшому и темному товарищу по судьбе и по общему делу.
Федька Маклак внес скатанные в трубки плакаты о новых кудесниках и спросил:
- Где тут шкаф товарища Бабосова для наглядных пособий?
- Чаво? - Килограмм поднял свои дремучие брови, и на его сумрачном лице появилось детское удивление.
- Я те говорю - где тут шкаф товарища Бабосова, в котором хранятся журналы и таблицы для неграмотных?
- А-а, вон что! - догадался Федот. - Это все хранится в ликвидкоме. Пройдите, товарищ, через сени. В той половине и располагается ликвидком.
- Вечером, когда спросит Бабосов - где его плакаты, ответишь, что в том шкафу, - сказал Федька и вышел.
До самого выступления Бабосова о них никто и не вспомнил.
Вечером раньше всех пришел Костя Герасимов. Вместе с Килограммом они вынесли на крыльцо граммофон с большой зеленой трубой и завели его на полную катушку, чтобы привлекать народ. Молодежь любила слушать этот музыкальный ящик, привезенный из Желудевки, с распродажи имущества мельника.
Но иголки на этот раз оказались тупые, граммофон хрипел, захлебывался, иголки шоркали и сползали к центру пластинки.
- Федот, ступай поточи иголки о шесток! - кричал Герасимов.
- Дак их держать не срушно. Пальцы обдираешь об кирпич, - отвечал Килограмм. - Кабы клещи были или плоскозубцы...
- А вы гвоздем его зарядите! - советовали снизу из толпы, собравшейся у крыльца.
- Лучше шилом... Тады он жеребцом заиржет...
- Мы ж не кобыл собираем, а людей, - отвечал Килограмм с крыльца.
- Да кто к тебе придет из людей-то?
- Осквернитель церквей! Тебе только чертей собирать.
- Но-но! что за намеки на классовую вражду! У нас ноне смычка...
Толпились возле избы-читальни больше все сельские парни да девки. Ни мужиков, ни баб, а тема смычки серьезная: "Сплошная коллективизация и текущие задачи на селе".
Наконец подошла целая ватага школьников во главе с вечно хмельным химиком Цветковым, прозванным Ашдваэс. Он нес гитару с голубым бантом и напевал хриплым голосом:
Девушку из маленькой таверны
Полюбил суровый капитаны.
Девушку с глазами дикой сэ-эрны,
За улыбку и красивый станн...
- А ну, дорогу народному артисту республики, заступившему на смену позорно бежавшему Шаляпину! - орал, расталкивая толпу, Федька Маклак.
- Потише толкайся, артист! Не то по шее заработаешь, - заворчали в толпе.
- А ну, попробуй... Меня резали резаки - я на камешке лежал... отшучивался Федька.
- Иди ты, какой храбрый!
- Знай наших... Артиста республики ведем. Дорогу, говорю!
- Ты кого артистом обзываешь, Бородин? - окликнул Федьку Герасимов. Кто для тебя Цветков? Педагог или приятель?
- Это я к слову, Константин Васильевич. Ну, вроде представления... Поскольку смычка...
- От твоего представления хулиганством отдает.
- Ни-че-го, отроки-други. Сочтемся славою, ведь мы свои же люди... продекламировал басом Цветков и, поднявшись на крыльцо, снова ударил по струнам и запел:
Па-алюбил за пэ-эпельные косы,
Алых губ нетронутый коралл,
В честь которых бравые матросы
Выпивали не один бакалл...
Потом как-то смял пятерней струны, словно рот зажал гитаре, и сказал:
- Забирай, Константин Васильевич, свой музыкальный ящик, и пошли в избу!
В избе-читальне жарко горели две подвесные лампы-молнии, скамьи стояли вдоль стен, полы - чистые, желтые, и простор на все четыре стороны.
- Филипп Макарыч, оторви да брось! - крикнул Федька и пошел печатать сапогами цыганочку, шапка набекрень, полы вразмах, руки вразлет - только доски загудели.
Цветков, поводя грифом гитары, терзая стонущие струны, опустил глаза, побледнел до синевы и, стиснув зубы, раздувая ноздри, хрипло запел:
Эх-ды, две гита-а-ары за стенно-ой
Жалобно заны-ы-ыли
С детства па-а-амятный напе-эв:
"Милый, это ты-ы-ы ль-и-и-и?"
- И-эх, рр-аз! Да еще р-раз! Да еще много, много р-раз! - хором подхватили ребята, прихлопывая в ладоши и притопывая ногами...
- Товарищи, товарищи! Самодеятельность по распорядку на вторую часть... - раздался от порога звонкий голос Бабосова. - Сперва беседа. Политическая беседа! Кончайте музыку! Прошу рассаживаться.
Сдвинули скамейки на середину избы, садились поплотнее, ребята вперемежку с девчатами, толкались, шушукались, заливались визгливым смешком, перекидывались ядреными словами:
- Валюх, откинь щеколду! М-мерзну.
- Ты куда руку запустил? Ну?! Чего там оставил?
- Я эта, смычку ишшу...
- Брысь, окаянный! Не то лапу оторву.
- Товарищи, товарищи, давайте серьезнее!
- И я про то же... А она брыкается...
- Хватит, говорю, хватит! - Бабосов стоял, наклонясь над столом, и бил костяшками пальцев о голые доски.
Справа и слева от него сидели Герасимов и Цветков, поперек стола лежала ненужная теперь гитара. Шум стих наконец, и Бабосов заговорил:
- Товарищи! Сегодня мы собрались с вами, чтобы обсудить - какие выгоды несет нам сплошная коллективизация. Выиграют буквально все...
- Кто очко наберет...
- Ваша не пляшет...
- А деревня проиграет, - загалдели в зале.
- Это почему же она проиграет? - повысил голос Бабосов, отыскивая глазами тех, кто кидал реплики.
На задней скамье угнездились трое мужиков. Они горбились, опуская головы; чуть подымаясь на носки, взглядом пытаясь определить, который из них закоперщик, Бабосов сердито спрашивал:
- Кто это внушил вам такую вредную мысль? Сплошная коллективизация проводится на научной основе, тут все подсчитано и взвешено. Кампания эта, повторяю, беспроигрышная.
- Хлеб сеять - не в карты играть, - ответил кто-то из трех с задней скамьи, не подымая головы.
- В том-то и беда, что вы сеяли его как бог на душу положит. Инвентарь у вас разбросан по дворам - у одного в хорошем состоянии, а у другого веревками связан. Неужели не понятно, что под общим надзором, по крайней мере, - все заметнее. А взять рабочий скот! Он у вас разномастный, разношерстный...
- Не подстрижинай! - заметил кто-то с задней скамьи, и все загоготали, кидая вперебой забористые фразы:
- Сами пестрые, хвосты вострые...
- Хвосты лошадям отчекрыжить, тады они, как собаки, злее станут.
- Кулацкие шуточки! - покрывая шум, крикнул Бабосов. - Просто вам нечего сказать по существу. Весомые доводы нашей науки в пользу сплошной коллективизации бесят сторонников жестокого домостроя. Вместе с ликвидацией неграмотности и суеверия ускользает и власть этих чуждых элементов деревни над трудовой массой. Но близится час окончательного торжества науки и передовой практики, основанной на коллективном труде. Одно только намеченное строительство силосных башен дает колоссальные преимущества. Ведь силос полезнее сена...
- Вот и жрите его сами...
- Что, что? Кто сказал эту антисоветскую реплику? Кто против строительства силосных башен? Подымите руку! Боитесь? Вы просто не в силах опровергать доводы науки. Вы прячете свое непостоянное лицо в трудовой массе. Вам нечем возражать. Вся Европа и Америка держат скот на силосе. А можно ли в одиночку построить силосную башню? Нет, нельзя. Ее можно построить только сообща. А можно ли в одиночку поднять целину? Нет. И целину подымать надо сообща, колхозом.
- Где она у нас, целина-то?
- Как где? - удивленно вскинул голову Бабосов. - А вон она... Начинается от школы и тянется до самой Петравки.
- Дак то ж выгон!
- А где скотину пасти?..
- Для общей скотины будут культурные пастбища из многолетних трав. А на выгоне, где и трава толком не растет, посеем корнеплоды. Знаете ли вы, какая выгода от этих корнеплодов? Федот, где плакаты, что из школы принесли? - спросил, отыскав на передней скамье Килограмма.
- В ликвидкоме, в шкафу.
- Принесите и пришпильте их вот здесь, на стене. - Бабосов вынул из кармана коробку с кнопками, погремел ею и передал Федоту.
Килограмм через минуту вернулся с плакатами и стал пришпиливать их на стене, ему помогал один из парней с первой скамьи.
А Бабосов тем временем продолжал речь о выгоде корнеплодов:
- Это во всех смыслах передовые культуры. Ведь если поливать корнеплоды жидким удобрением, они могут дать столько кормов с одного гектара, что можно будет выработать до тридцати тысяч килограммов молока. А если взять в целом по округу? А по всей стране?! От этих цифр, товарищи, дух захватывает. Корнеплоды - это настоящие кудесники колхозных полей, которые принесут нам полное изобилие! Вот посмотрите на эти цифры. - Бабосов взял со стола указку и подошел к плакатам, которые, застя спиной, нашпиливали на стену Килограмм с подручным. - А ну, товарищи, отойдите в сторону! Дайте посмотреть нам на эти весомые доводы в пользу сплошной коллективизации.
Килограмм с пареньком отошли от стены, и вся изба-читальня сотряслась от громового хохота: со стены, освещенные лампой-молнией, смотрели четыре хитрющие рожи Штродаха; сам он с трубкой, с длинной бородой, и бывшие корнеплоды - теперь Штродахи, тоже с бородой и смотрят прищуркой, как бы приглашая каждого посмеяться за компанию.
Беленькая, сквозная челка на пылающем лбу Бабосова, казалось, зашевелилась от негодования. Он поднял над головой указку, словно боевой клинок, и патетически произнес:
- Это кулацкая провокация! Мы расследуем это дело...
Скрывая подступившие слезы, отвернулся к стене и стал дрожащими пальцами отковыривать кнопки и снимать плакаты.
9
Выездная тройка в Гордееве не задержалась. Заехали в сельсовет, застали председателя Акимова, наказали ему - явиться немедленно на совещание в Веретьевский агроучасток. Еще приказали захватить с собой милиционера Ежикова и двух-трех человек из сельского актива. Акимов пригласил всех к себе на чай:
- Погреетесь с дороги. А совещание успеете провесть. Еще толком не развиднело.
- Мы сюда приехали не чаи гонять, - строго сказал Возвышаев. - И вам прохлаждаться не советуем.
Как были в тулупах, так и вышли, не раздеваясь. Акимов провожал их с сельсоветского крыльца. Вороной риковский жеребец взял с ходу рысью. Широкие развалистые санки с черным плетеным коробом инда на ребро поднялись при выезде с резким поворотом на дорогу. На скамье, спереди, сидел судья Радимов и правил. Возвышаев с Чубуковым, тесно привалившись друг к другу, как два чувала с зерном, сидели в задке. И не обернулись. Ну, быть грозе, решил Акимов.
Гордеевский узел был лесной стороной. Здесь отродясь хлеба досыта не едали. "Живут плохо - грибы да картоха", - посмеивались над ними тихановцы. Издавна подрабатывали они бондарным да колесным ремеслом да отхожим промыслом. Из Гордеева ежегодно отходила добрая сотня штукатуров да из Веретья не меньше сотни каменщиков. Отходили в Подмосковье на стройки с поздней осени до ранней весны. Но в этом году пришел приказ из района - в отхожий промысел никого не пускать, никаких справок не выписывать до полной сдачи хлебных излишков. Первая разверстка на хлебные излишки была покрыта еще в сентябре. За первой пришла вторая - на тысячу пудов. Акимов собрал общее собрание, составил хлебный баланс по селу и послал в райзо - по его подсчетам, хлеба не хватало на прокорм и требовалось еще подкупить полторы тысячи пудов ржи. Поэтому просил он власти отпустить сто человек в отход. В райзо этот баланс перечеркнули и прислали встречный - по этому встречному плану требовалось сдать по селу Гордееву две тысячи пудов ржи как излишнего хлеба... "Откуда его взять?" спрашивал Акимов по телефону. "Мы найдем, - отвечал Чубуков. - Погоди вот, с делами управимся, приедем и найдем". - "Но почему две тысячи пудов?" "Вы в прошлом году тысячу недодали да тысячу получили по разверстке... Вот и сдавайте".
А в начале декабря пришла еще одна разверстка - на контрактацию скота. И наконец сами приехали...
Акимов вызвал в сельсовет милиционера Ежикова, избача Тиму и старшину штукатуров, бывшего подрядчика Звонцова. Пошли пешком в Веретье. Дорогу переметала поземка, и недавний след, оставленный подрезами риковских санок, заметен был только на крутых увалах, где дорога блестела, как стеклянная. Поначалу шли угрюмые, насупленно глядя себе под ноги, молчали. Милиционер Ежиков часто скользил, нелепо взмахивал руками, отставал.
- Ты чего сзади идешь? Мы тебе что, подконвойные? - спрашивал Акимов. Идут, молчат, будто и впрямь арестованные.
- Об чем говорить? - отозвался Звонцов.
- Сапоги, зараза, разъезжаются, что некованые копыта, - сказал Ежиков.
- А чего валенки не надел?
- Дак форма одежды. Все ж хаки начальство вызывает.
Он был в шинели и в синем шлеме со звездой, незастегнутые суконные уши трепыхались на ветру, как белье на веревке. Его большой и широкий нос посинел, а белесые брови и светлые ресницы еще больше побелели.
- Мотри, не обморозь чего от усердия к начальству, - сказал Звонцов, поблескивая зубами. Черная борода его побелела и закуржавилась. - Застегни уши-то.
- Да хрен ли в них толку, - ответил Ежиков. - Их все равно продувает.
- Вот пошлют нас по домам излишки отбирать. Как, пойдешь? - спросил Акимов Ежикова.
- Пойду, - коротко ответил тот.
- А ты, Тима?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89