Провоняю я редькой и луком
И, тревожа рассветную гладь,
Буду громко сморкаться в руку
И во всем дурака валять.
- Ладно, не хнычь загодя. Подожду.
Не успела Мария присесть на лавочку под сиренью, как вылетел из дверей Герасимов и, возбужденно сияя, выпалил на ходу:
- Индульгенцию получил! Прежний приговор оставлен в силе. Господа присяжные, пересмотра не будет и не ждите!
- Благодари Тяпина. Его забота. Иначе с тебя Возвышаев шкуру бы спустил.
- Откуда ты знаешь? И кто я Тяпину? Что ему Гекуба?
- Ну, допустим, Гекуба ему человек не посторонний. Если бы стали драть тебя, то и мне несдобровать. А я - тяпинский кадр. Что ж это? Выходит, кадры у него не совсем те?!
- Маша, ты наша икона-спасительница. Тебя в угол ставить надо.
- Хамло!
- Да нет... Я для того, чтобы молиться на тебя.
- У Бабосова выучился, что ли?
- Пошли! А то кабы они без нас ненароком не нарезались.
По дороге Костя рассказывал:
- Приехал к нам тот доцент-физик.
- Какой доцент?
- Ну, из Московского университета. Помнишь, Бабосов рассказывал?
- А-а, самогонщик?!
- Он самый. Математиком оказался.
- За что ж его вычистили?
- Черт его знает. Говорит - индусским егам поклонялись: на голове стояли. Одним словом, буржуазные замашки.
- Еги считаются аскетами. Или как там? Вроде бедняков, что ли. При чем же тут эти буржуазные замашки?
- Ну, ты даешь! Это же не наша, не пролетарская беднота. Это беднота от скудости буржуазной науки, - и загоготал.
- Ты сам заразился от Бабосова замашками мелкобуржуазного злопыхателя.
- Мы с Колей приходим в школу познакомиться с новеньким, - он занял комнату в бывших мастерских, рядом с Успенским, - стучим... Войдите! Отворяем дверь. Никого. И вдруг над нами с потолка этакий писклявый голосок: "Здравствуйте!" Мы как чесанем назад. А он сверху: га-га-га! Смотрим - висит вниз головой, зацепившись коленями за перекладину в самом углу. В первый же вечер успел шведскую стенку себе соорудить. Спрыгнул, ходит вокруг меня, глазами косит и фыркает, как кот. "Вы чего, Роман Вильгельмович?" - спрашивает его Бабосов. А он положил голову набок, рожу скривил сладенько и пропищал: "Так это-о, я любуюсь, как слажена у него фигура". У меня то есть. "Естественно, - говорит Бабосов, - в крестьянской семье вырос, на хороших харчах". - "Это понятно, - хмыкнул тот. - А вот теперь бы побороться?" Что ж, говорю, давайте поборемся.
- И поборолись? - улыбнулась Мария.
- Поборолись... Этот хохлацкий немец, хоть и говорит писклявым бабьим голосом, но здоровяк что надо, я тебе доложу...
- Кто ж одолел?
- Никто. Потоптались, как лошадки, заложив головы на плечи друг другу, посопели, пофыркали... Правда, пытался он раза два взять меня подкатом, но я отбрасывал его ногу. Доволен... Руку мне пожал, раскланялся. Замечательно, говорит. Чудной!
Их ждали на веранде: все уже сидели за столом, а Варя хозяйничала в сенях возле керосинки - яичницу жарила. На столе навалом и в тарелках лежали красные помидоры, огурцы, зеленый лук, ветчина и колбаса. Бутылки с вином и с водкой стояли нераскупоренные.
- Ага, что я говорил? Без тебя не начнут, - заголосил Костя от дверей, пропуская Марию вперед. - Доблестные рыцари ордена ножа и вилки приветствуют первую даму почтительным ожиданием. Ура!
- Она первая, а я, выходит, вторая? Коля, вызови его на поединок! Пропори его вилкой и на тарелку его, - кричала из сеней Варя.
- А кто его есть будет? Он теперь того... подмоченной репутации, сказал Бабосов.
- Но-но, не забывайся.
- Ты лучше скажи, как вас встречать? Во здравие или за упокой? спросил Успенский.
- Пойте осанну ей, пресвятой Марии! - торжественно глаголил Костя, указуя пальцем на Машу. - Она спасла меня своим незримым присутствием.
За столом кроме Успенского и Бабосова сидели Кузьмин, Саша Скобликов с Анютой и новый учитель, темноволосый, с хрящеватым сплющенным носом и резко означенными глазными яблоками; на нем был серенький костюм и белая расстегнутая рубашка. Он встал навстречу Маше и представился:
- Роман Вильгельмович Юхно, - потом скорчил рожу и губы вытянул трубочкой: - Так это-о вы ходили в кожаной тужурке в ночной маскерад?
- Вроде бы, - смутилась Мария.
- Замечательно! - он прыснул, залился визгливым смешком и, приставив ладони к вискам, покачал головой.
Варя вышла из сеней с полной жаровней шваркающей яичницы, с возбужденным красным лицом и в длинном белом платье.
- А где фата? - спросила Мария, целуя ее.
- Фата есть предмет роскоши, - ответил с улыбкой Бабосов. - А наш лозунг - энтузиазм и лохмотья.
Юхно взвизгнул и радостно погрозил пальцем:
- Так это-о вы удивительный мастер выворачивать слова наизнанку.
- Это бывает... когда у человека мозги набекрень, - хмуро сказал Кузьмин. Он сидел, как всегда, строгий, в темном костюме, весь застегнутый и затянутый галстуком.
- Ты, Иван Степаныч, злой, потому что призрак, - изрек Бабосов. - Ты как английский крестьянин.
- Чего?
- Всем известно, что английских крестьян сожрали овцы, а они живут. Так вот и ты - живешь, бывший богомаз, хотя все знают, что богомазов у нас нет. Они давно исчезли.
- Перестань, Бабосов! - сказал Успенский, разливая вино. - Ты свое отговорил. Теперь слушай, что тебе скажут, да исполняй вовремя... Я предлагаю выпить за счастье Вари и Николая, которых мы с вами знали и любили по отдельности, теперь мы будем не меньше любить их как нечто целое, единое и неделимое во веки веков.
- Аминь!
- Ура! Дурак.
- Так это-о горько, кажется?..
- Горька-а-а!.. Горька-а-а!
Варя встала на цыпочки, потянулась губами к Бабосову.
- Черта с два! - Бабосов дурашливо скривился, заслоняясь ладонью. - Я не позволю наш новый передовой свадебный обряд опозорить этим пошлым старорежимным поцелуем. Хочу сказать речь!
- Браво!
- Крой дальше!
- Чудно роль ведешь...
Бабосов вытянул руки по швам, надулся, как мужик перед фотоаппаратом, и пошел чеканить:
- Вступая в новый, социалистический, равноправный брак, мы - Варвара и Николай Бабосовы - обязуемся: первое - сочетать личную заинтересованность с энтузиазмом; второе - на рельсах нэпа усилить борьбу с капиталистическими элементами и пережитками в семье; третье - используем все рычаги в борьбе за новые кадры; и, наконец, четвертое, и последнее, будем работать без порывов и вспышек, по соцзаказу.
- Ха-ха-ха! - Костя согнулся в дугу, и вино расплескалось.
Успенский застыл с поднятой рюмкой как истукан, но так заливался, что слезы выступили. А Юхно взвизгивал, прыскал, махал руками - все что-то хотел сказать, но с трудом выдавливал только два слова:
- Так это-о... так это-о-о-о...
- Вот скоморох, - гоготнул и Саша. - Ему язык отрежут, так он животом рассмешит.
А Бабосов с Варей обменялись рюмками, выпили вино и церемонно расцеловались.
- Вот вам уступка вашим рюриковским устоям, - сказал Бабосов.
- Коля, ты беспринципный человек, - сказала Мария. - На словах ты перековался на пролетарский лад, а нутро у тебя так и осталось сладострастное мелкобуржуазное.
- Нутро есть материальная оболочка, а содержание человека - суть его взгляды. А взгляды же у меня только передовые.
- Вот балабон, - хохотнул Саша.
Кузьмин помрачнел, повернулся зачем-то в сторону и неожиданно изрек:
- Нехорошо все это.
- Что нехорошо? - спросил Бабосов. - С женой моей целоваться?
- Дурачимся тут, кривляемся, как обезьяны. И я заодно с вами, дурак старый. А ведь женитьба не обезьянский обряд. Женитьба - дело божеское. Нехорошо. Не к добру все это.
- Ну, знаете!.. Не хватало нам еще в церковь идти, - сказал недовольно Бабосов.
- Иван Степанович! - удивленно подался к Кузьмину Успенский. - Что с вами? Люди женятся, а вы с пророчеством, да еще мрачным.
- Ах, извините! Я не то хотел сказать, то есть не по отношению к Бабосовым. Им-то я желаю ото всей души многие лета счастья и согласия. Я это сказал, имея в виду другое... Бога мы позабыли... Вот что плохо.
- Ну-у! - протянул Костя. - Приехали! Что ж, давайте займемся еще богоискательством. Этого нам только не хватает.
- Бога не ищут, - сказал Кузьмин. - Он в поле не рыскает, бог не заяц.
- А что есть бог? - спросил Саша.
- Бог есть стремление понять друг друга, чтобы жить в согласии, уверенно и с какой-то легкостью ответил Кузьмин.
- Но как же тогда объяснить основное положение Евангелия? - спросил Юхно. - "Оставь мать свою, друга своего и ступай за мной!" Что же это, слова бога или дьявола? Так это-о, растолкуйте, пожалуйста, мне, - и губы вытянул трубочкой, готовый вот-вот взорваться от хохота.
Кузьмин покраснел, отвечал путано:
- Дело в том, что учение Христа основывается на чистой и святой вере. И если ты принял эту веру, то она должна быть для тебя превыше всего...
- Ну да... Так это-о, пошел за Христом и бросил мать и друга, все-таки хохотнул сдержанно Юхно. - А как же тогда ваше стремление понять ближнего, чтобы жить в согласии?
- Одно другому не противоречит, - буркнул Кузьмин в тарелку.
- Ну да! Подставь вместо бога дьявола, и все сойдет, - сказал Бабосов. - Словом, от перестановки мест слагаемых сумма не изменится.
Все засмеялись.
- Нехорошо балаганить, всуе памятуя бога, - упрямо сдвигая брови, сказал Кузьмин.
- Не кто иной, как ты сам и начал об этом, - сказал Бабосов.
- Кузьмин сказал истину: одно другому не противоречит, - повысил голос Успенский, вступив наконец в разговор.
- Так это-о, любопытно! Значит, Христос был добрый, отрывая сына от матери?
- Христос не хотел слепого подчинения, - ответил Успенский. Проповедуя любовь между людьми как основной закон жизни, он требовал, чтобы человек возвысился до бога. То есть способен был любовь к ближнему ставить выше родственных связей и сердечной привязанности. Когда на искушении в пустыне дьявол спросил его: "Ты сын божий, ты все можешь... Вон камни лежат. Обрати их в хлебы, накорми жаждущих, и они пойдут за тобой". Но Христос ответил: "Не хлебом единым жив человек". То есть мне не нужны идущие за мной ради куска хлеба, и вообще ради материальных благ. Такой человек, если был развратен, развратным и останется, куда бы я его ни привел. Нет, ты сначала дорасти до меня, переродись, порви путы эгоизма, тогда иди за мной, тогда мы сможем построить общество справедливости. А дьявол дает жирный кусок пирога и говорит... топай за мной. Я тебе скажу, что делать. И ты будешь делать то, что я скажу. А нет - я отберу у тебя кусок пирога, и ты сдохнешь с голоду. Потому что был свиньей, свиньей и остался. Но веди себя смирно, по-человечески.
Юхно восторженно глянул зачем-то вверх, выкинул палец:
- Так это-о, замечательно толкуете! Эдакий тихановский златоуст. Не обижайтесь, но такого примитивно-точного толкования я еще не слыхал, - и прыснул, довольный собой.
- Но я не понимаю, какое отношение имеет этот разговор к нашей вечеринке? - сказал Бабосов. - Кажется, мы собрались сюда сегодня вовсе не затем, чтобы Евангелие читать...
- Некоторое отношение имеет. - Кузьмин мельком глянул на Варю и снова хмуро уставился к себе в тарелку. - Мы, мужики, народ компанейский, нам лишь бы до рюмок дотянуться, а там, что день, что ночь, нам все равно. А женщины устойчивее, они и порядок соблюдают лучше, и к жизни относятся строже. И ждут они большего и надеются на лучшее. Через них мы связаны не только с семьей, но и с традициями, с религией, стариной, историей. Вот и сегодня пришел я сюда, увидел Варю в белом платье, как она хлопотала по дому, как стол накрывала, как смотрела на всех с затаенным ожиданием такой радости... Вот, мол, оно придет сейчас, настанет озарение - и все вы ахнете. У девочек бывает такое выражение перед причастием... А мы ее чем причастили?
- Иван Степанович, да вы что? - крикнула Анюта. - Что вы делаете? Поглядите на Варю.
- Ничего, это ничего, - всхлипывала Варя, утирая платочком слезы. - Это пройдет. Я, должно быть, утомилась... Мало спала...
- Нет, нет! Это оттого, что мало выпила, - крикнул Герасимов. - Мы сейчас, пожалуй, повторим по полной, по полной...
- Выше голову, Варя!
- А я говорю, - выше бокалы!
- Бабосов, горька-а-а!
- Вам горько, а мне солоно...
- Бабосов, не увиливай! Горько-о-о!
Меж тем смеркалось. Успенский вдруг поднялся из-за стола:
- Сейчас свечи принесу.
- Сиди! Я, пожалуй, быстрее тебя сбегаю, - сказала Мария.
Она сидела с краю, возле Вари, встала и быстро ушла в дом.
- Они там в буфете. В нижнем ящике! - крикнул в раскрытую дверь Успенский. Но Мария не появлялась, из дома долго доносилось хлопанье дверок и скрип выдвигаемых ящиков.
- Уверенно рвет ящики, - сказал Саша, усмехаясь.
- Как свои, - добавил Герасимов.
- Кабы стекла не побила. Пойду посвечу ей. - Успенский встал и погремел спичками.
- Смотрите не столкнитесь там ненароком в потемках-то!
- Берегите лбы!
- И губы...
- Ха-ха-ха!
Мария стояла возле буфета - все дверцы были открыты, все ящики выдвинуты.
- Где же твои свечи?
- Сейчас покажу. - Он подошел к комоду, выдвинул верхний ящик и достал пачку свечей.
- Это ты называешь буфетом? - насмешливо спросила, указывая на комод.
- Глупая! - Он поцеловал ее. - Мне нужно с тобой поговорить. Ступай, зажги свечи и выходи в сад. Я подожду тебя.
Мария вынесла бронзовый подсвечник с тремя стеариновыми свечками.
- Да будет свет, да сгинет тьма!
- Да здравствует солнце!
- Да здравствует разум!
- Да здравствуют жены!
- Нет, братцы, надо что-нибудь одно - либо разум, либо жены...
- Жены хороши только чужие.
- И разум...
- Ха-ха-ха!
Мария незаметно вышла в сени, оттуда в сад. Успенский поджидал ее на скамейке, что стояла под яблоней. Поймал ее за руки, притянул к себе прямо на колени и обнял.
- Молодец, что вышла.
- И это ты называешь разговором?
- Мне в самом деле с тобой поговорить обязательно надо.
- Поговори.
- Я давно собирался. Я хотел тебе сказать... Но ты не смейся.
- Я и не смеюсь.
- Я хочу жениться на тебе... Считай это моим предложением. - Он опять притянул ее, поцеловал и зарылся лицом в волосы. Он любил ее густые, прохладные волосы и часто делал так. Она молчала, и ему сделалось тревожно.
- Почему ты молчишь? Ты не согласна?
- Как же мы станем жить? После уроков в Тиханово будешь бегать? А утром - в Степанове? Десять верст не шутка. На уроки опоздаешь. Да и смешно бегающий муж.
- Переходи в Степанове, учителем. Это не гордеевская дыра. Приятное общество, все свои люди, друзья...
- Но я не хочу уходить со своей работы.
- Ты что, веришь в карьеру? - Он теперь откинулся, и даже в темноте заметно было, как иронически кривились, вздрагивали его губы.
- О карьере я не мечтаю, Митя, - сказала она невесело. - Я хочу быть честным человеком.
- Кто ж тебе мешает? Поступай в педагоги. Чего уж честнее? Учишь ребятишек уму-разуму и ни на что не претендуешь.
- И все-таки уходить мне сейчас с работы было бы нечестным поступком.
- Не понимаю. Ты что, такой незаменимый человек?
- В том-то и дело, что заменимый. И даже очень заменимый... Свято место пусто не бывает. Я только что с бюро, как тебе известно. Некий Сенечка Зенин хотел выгрести зерно из-под печки гордеевского мужика. А мы с председателем не дали. У того мужика пять человек детей. Вот за это нас и разбирали. Одни старались понять, другие - осудить. В том числе и Возвышаев, который ради голого принципа не только с какого-то мужика, с себя штаны сымет. Так вот, если я уйду, Тяпин уйдет, Озимов... останутся одни возвышаевы да зенины. И тогда не только худо будет гордеевскому мужику Орехову, но и всем, и нам с тобой в том числе.
- Ну спасибо тебе, наша опора и заслон.
- Не смейся, Митя. В том, что я говорю, мало веселого. Мы все видим, как эти сенечки да никаноры из кожи лезут вон, чтобы проползти любым способом, ухватиться за штурвал, подняться на капитанский мостик, чтобы повыше быть, позаметнее, с одной целью - отомстить всему миру за свою ничтожность. Ведь ты же сам мне говорил насчет Возвышаева. Ты! И что же? Вместо того чтобы хватать их за руки, а если надо, зубами держать - мы отваливаем в сторону.
- Позволь, позволь!..
- Я же знаю! Прости, я не тебя имела в виду. Ты не трус и не малодушный. Ну ладно, тебе мешает происхождение... А мне что? Дед мой николаевский солдат, двадцать пять лет отечество штыком подпирал. Отец боцман, в первой революции дружинником был, три года в бегах скрывался, до самой амнистии. Дядю, сормовского слесаря, пять раз в тюрьму увозили... Так почему ж мне равнодушно взирать на то, как всякие сенечки плюют на идеалы моих предков? Или во мне кровь рыбья?
- Пойми ты, Маруся, дело не в коварстве оборотистых сенечек, дело в принципах. Ну что можно ожидать хорошего от общества, в котором ввели обратный счет сословных привилегий: ты - сын пастуха, следственно, ты подходишь по всем статьям - ступай вперед. Ты сын священника, следственно, негоден, отойди в сторону.
- Это не принцип. Это извращение. Это временно... Недоразумение, и больше ничего. Но если мы будем хвататься за такие недоразумения и сами отваливать в сторону, тогда нечего пенять на принципы и винить сенечек да возвышаевых. Мы сами виноваты.
- И ты уверена, что вы сотворите добро?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89