- Кто?
- Нехто... Отец. Кто ж еще?
Маклак дернул поводьями, свистнул, и Белобокая почти с места взяла галопом.
На берегу Ухватовского пруда, возле одинокой задичавшей и обломанной яблони, оставшейся от большого барского сада, стояли их соперники. Их тоже было трое; Митька Соколик сидел на крупном мышастом мерине, почти на голову возвышаясь над Маклаком, хотя ростом они были ровные.
- Мотри, Маклак, держись дальше, а то мерин Соколиков копытом до твоей сопатки достанет, - смеялись сергачевские.
- Волк телка не боится, - отбрехивались нахаловские.
Ехали рысцой к прогону, держались кучно, переговаривались.
- Как будем обгоняться? На всю длину прогона? - спросил Соколик.
- Поглядим по месту, - солидно ответил Маклак. - Кабы рысаки не помешали.
- А мы вдоль вала... Кучнее пойдем. Много места не займем, - сказал Чувал.
- Тогда надо хвосты перевязать, - предложил Махим. - Не то обгонять станешь, соседняя лошадь мотнет хвостом, - глаза высечет.
- Это дельно, - согласился Соколик и первым спрыгнул с мерина.
Он был сухой, жилистый, какой-то прокопченный и скуластый, как татарин. За ним поспрыгивали и остальные.
- Мой папаня говорит: если чертей не боишься, завяжи хвост у лошади, сказал Махим.
- Что ж, твоя лошадь хвостом крестится? - спросил Чувал.
- А как же, - ответил Махим. - Ты погляди, как она бьет хвостом: сперва направо, потом налево, а то вверх ударит по спине и вниз опустит, промеж ног махнет. Вот и получается крест.
- Ну, а если завяжешь? - спросил Маклак.
- Завязанный хвост крутится, как чертова мельница...
- Зачем же ты завязываешь? - спросил Соколик.
- Папаня говорит - завязанный хвост скорость прибавляет.
- Ну и мудер твой папаня, - улыбаясь, сказал Соколик.
Решили так: четыре лошади получают по одному очку, а две лошади спорщиков Маклака и Соколика по два каждая.
Значит, чья команда наберет больше очков, та и выигрывает. Проигравшие вечером идут за воблой.
На прогоне их остановили с красными повязками на рукавах кузнец Лепило и сапожник Бандей.
- Вы куда? - спросил Бандей.
- За кудыкины горы... - недовольно ответил Маклак.
- Ты, конопатый тырчок, говори толком. Не то стащу с лошади да уши нарву, - погрозил ему своим кулачищем Лепило.
- Что ж нам - обгоняться нельзя? - обиженно спросил Маклак.
- Раньше надо было думать. Видишь - рысаков пустили на разминку.
По прогону и в самом деле рыскало с полдюжины жеребцов, запряженных в легкие коляски; возле Ухватовки стояло еще несколько рысаков, окруженных большой толпой. Со всех концов к прогону подходил народ; тянулись и от Тиханова, и от невидимого Назарова, и даже от залесной Климуши.
Вдоль прогона на высоких травяных валах, тесня и толкая друг друга, стояли сплошные стенки людей, а там, вокруг далекой бревенчатой вышки с колоколом, народу было еще больше.
- Дядь Лень, мы вдоль вала проскочим... Можно? - спросил Чувал.
- Вы отсюда попрете, а какой-нибудь жеребец навстречу вам выпрет от вышки... Что будет? Ну? И себе башки посшибаете и другим оторвете, сердито отчитывал им Лепило.
- Выходит - вам праздник, а нам - катись колбасой? Вы, значит, люди, а мы гаврики? - спрашивал Маклак.
- На скачки объявлен перерыв... Понял? - отрезал Лепило.
- А кто его устанавливал?
- Не ваше дело... У вас есть две ноздри, вот и посапывайте...
Ребята сникли и с затаенной тоской глядели на прогон.
- Вот что, огольцы, - пожалел их Бандей. - Дуйте вдоль вала гуськом... Но потихоньку... А там, за вышкой, еще много места. Становись от вышки и гоняй до самых ухватовских кустьев.
- Спасибо, дядь Миш!..
Ребята вытянулись гуськом и легкой рысцой покатили вдоль стенки народа. Возле самой вышки Маклак заметил в толпе отца; тот стоял рядом с Успенским и Марией и разговаривал с ними. Вдруг он обернулся и махнул Федьке рукой.
Делать нечего, надо останавливаться. Маклак подъехал к толпе, из которой вышел Андрей Иванович. Он был сердит:
- Ты чего это хвост перевязал кобыле? Ты что задумал, обормот?
- Ничего... Так я... Ехал по лужам... чтоб хвостом не пачкала.
- Ты у меня не вздумай обгоняться! Увижу - ремнем отстегаю при всех. Куда едете?
- Девок встречать... С березкой пойдут из леса.
- Слезай! Развяжи хвост...
Маклак, хмурясь, слез и торопливо стал развязывать хвост...
Когда он догнал приятелей, они уж взяли изготовку для скачек, поравнявшись в ряд.
- Стоп! - сказал Маклак, подъезжая. - Отец засек. Здесь все видно. Не пойдет...
- А где же? - спросил Соколик.
- Поехали на Славные, - предложил Чувал.
- Там кочки, - сказал Маклак.
- А вдоль березняка? К питомнику Черного Барина, - не сдавался Чувал.
- Это сойдет, - охотно согласился Маклак. - Поехали!
Они обогнули ухватовские кусты и по выбитому, как ток, закочкаренному пастбищу свернули к хутору Черного Барина, стоявшему на опушке березовой Линдеровой рощи.
Хутор состоял из двух домов да большого подворья на берегу пруда. Черный Барин жил здесь бирюком уже лет тридцать, а то и больше. Говорят, что раньше он был барским лесником и охранял эту самую Линдерову рощу. Почему лес назывался Линдеровым, когда он с незапамятных времен принадлежал помещику Свитко, а по-тихановски Святку, никто толком не знал. Старики сказывали, будто у этого Святка была горничная немка Линдерша в любовницах и будто он ее убил по ревности и приказал схоронить тайно в березовой роще. Где ее могила - никто не видел и не знает, но любители ходить за папоротником в Иванову ночь видели ее в лесу: "Вся в белом... Увяжется за кем - так и идет, за березками прячется и все плачет и плачет..." А другие говорят - будто в этом лесу давным-давно проезжего купца убили, по фамилии Линдер.
Как бы там ни было, но Линдерова роща считалась местом глухим и нечистым. "И как только здесь Черный Барин живет. Да меня ты золотом обсыпь, я и ночи одной не останусь здесь", - скажет иной суеверный человек, проходя мимо отдаленного хутора.
В сказках насчет горничной немки был намек на Анастасью Марковну, бывшую горничную того самого Святка, который выдал ее замуж при загадочных обстоятельствах за своего лесника Мокея Ивановича Тюрина, то есть за Черного Барина, и подарил ей свой лесной хутор и пятнадцать десятин прилегающей к нему земли. Сразу после революции часть земли у Черного Барина отрезали, а так - из построек и скота - ничего не тронули. Он и на семи гектарах неплохо управлялся: скота много держал, клевер сеял, питомник фруктовый развел. Так и жил на отшибе Черный Барин. Правда, он давно уж не черный, а седой, и жену похоронил давно... А все еще Барин, хотя всей прислуги у него было - муругий хриплый Полкан да такой же престарелый брат Горбун.
Подъезжая к хутору, ребята заметили, что все двери и ворота были заперты и хриплый голос Полкана доносился откуда-то с подворья.
- Эй, ребя! А ведь Черный Барин-то на бегах... - сказал Маклак. - Я видел его рысака.
- Ну и что? У него Горбун здесь сторожит, - отозвался Соколик.
- Если б Горбун здесь был, зачем ему собаку запирать? - спросил Чувал.
- А чего вы хотите? - недовольно морщась, спросил Соколик.
- Как чего? Обгонимся - и айда в питомник, - ответил Маклак.
- Чего там делать? Яблоки, как горох... И вишня еще зеленая...
- А мед?
- Пчелы заедят.
- А мы леток заткнем, утащим улей в лес - там дымом выкурим, - сказал Чувал.
- Это можно, - согласился Соколик.
Они нетерпеливо выстраивались в рядок у пруда, чтобы скакать вдоль рощи до самого питомника. Соколик раза два срывался, уходя один, и, сконфуженный, возвращался.
- Если ты сфальшивишь, уйдешь первым, я тебя за рубаху стащу, пригрозил Маклак.
Наконец сорвались с гиканьем и понеслись, настегивая прутьями лошадей. И все-таки Соколик успел почти на корпус оторваться - схимичил, сатана! Мерин его гулко бухал копытами, как будто кто-то стучал кулаком в бочку.
"Редко бьет и ноги больно задирает, - радостно подумал Федька, - счас я тебя укатаю". Он опустил поводья, давая ход кобыле, и почувствовал, как напрягается, натягиваясь до мелкой дрожи, конская спина. Эй, залетная! Он лег на гриву, упоительно слушая частый дробный бег, видя, как его кобыла, вытянув морду, словно птица в полете, все ближе скрадывала мышастого мерина и вырвалась наконец вперед возле самой ограды питомника.
- Ну что, Чижик-Соколик?.. Кто кому доказал? - Маклак радостно похлопывал по шее разгоряченную кобылу. - Эх ты моя касаточка... Не подвела меня, красавица...
- В жисть тебе не обогнать бы... Мой Тренчик вчера только с извозу вернулся. Тятька в Меленки пшено возил, - оправдывался Соколик. - Но смотри, наша взяла!
Вдоль рощи последним поспевал Махим, а Чувал проиграл обоим сергачевским.
- Ты чего, ягоду собирал? - крикнул Маклак Махиму.
- Фуражку сорвало, вот и подзадержался, - сказал тот, подъезжая.
- А после не мог ее подобрать?
- Он боялся, кабы Линдерша ее не сперла, - сказал Соколик, и все засмеялись.
- Дак чего, вам за воблой-то итить? - спросил Соколик.
- Почему это нам? Очки поровну. Мой выигрыш стоит два очка.
- Ну, давай канаться! - Соколик выломал палку из забора и кинул ее в воздух.
Маклак поймал ее за середину, и пошли мерить кулаками... Верх оказался за Соколиком.
- Ладно, хрен с вами. Накормим вас воблой. А теперь в сад, - сказал Маклак.
Они спешились, привязали лошадей к частоколу и только двинулись вдоль забора, как их окликнул слабый грудной голос:
- Что, робятки, ай яблочка захотелось?
Горбун вышел из вишневых зарослей и ласково глядел на них, опираясь на падожок.
- Да мы это... испить захотели, - смущенно пробормотал Маклак. Жарко... Обгонялись... Ну и притомились...
- Колодец-то во-он игде... Возле пруда. И ведерко там есть, - сказал Горбун. - Ступайте с богом. А за яблочками приезжайте на большой Спас. Тады и разговеемся. А до Спаса грех яблоки есть, робятки... В них еще сок не устоялся, раньше времени сорвешь - только сгубишь. А яблоко-то богом дадено. Это райский плод.
Сконфуженные ребята поотвязали лошадей и подались восвояси, на прогон. Они поспели к заезду самой главной четверки. Еще издали, подъезжая к вышке с колоколом, вокруг которой застыла в мертвом ожидании огромная толпа, они услышали резкий нервный выкрик Успенского:
- Пошли!
Он стоял на вышке возле колокола и напряженно глядел в сторону Ухватовки, где приняли бег невидимые еще рысаки. И вот уже колыхнулась далекая стенка на валу, замахала руками, сорванными шапками, и многоголосый гул толпы, сперва отдаленный, невнятный, все более и более набирая силу, ураганом летел вдоль валов. Вот и рысаки показались: они шли по середине прогона грудь в грудь, высоко задрав головы, выпучив огненные глаза.
Крайним к вышке шел гнедой жеребец Костылина; сам хозяин, раскорячив ноги, сидел на качалке без кепки, со свирепым лицом, блестя на солнце лысиной. Дальше в ряд бежали похожие друг на друга, как белые двугривенные, два орловских в серых яблоках красавца: на одном сидел Федор Акимович, в черном картузе, с калининской бородкой, пароходчик из Малых Бочагов, а на втором, на квашнинском жеребце, - Васька Сноп в красной рубахе с рыжими, вразлет, волосами. Крайним с той стороны шел вороной в белых носочках рысак из Гордеева с чернобородым ездоком.
Под рев, свист, вопли, улюлюканье они неслись с такой неотвратимостью, как если б там, впереди, их ждало блаженство вечное или небесное царство... Перед самой вышкой Костылин все-таки вырвался, ушел на полкорпуса вперед...
Успенский ударил в колокол и, подняв руки, бросился вниз по лестнице. А внизу уже ликовала возбужденная толпа.
- Ну что, ну что я говорил, крой вас дугой?! - тормошил Андрей Иванович Успенского и Бабосова. - Чья правда, ну?
- Васька Сноп виноват. Я видел с вышки, как он теребил жеребца. Задергал его, стервец...
- Смерть найдет причину! Найдет... - возбужденно произносил Андрей Иванович.
Он радостно глядел вокруг себя и никого не видел. Даже на Федьку не обратил внимания. Видно было, рад, что выиграл.
- Андрей Иванович, на скачки останешься? - спросил его Успенский.
Теперь к ним подошли Сашка Скобликов с Марией, у Сашки под глазом был здоровенный синяк.
- Ну что ты? Какие теперь скачки? После таких бегов ваши скачки мышиная возня...
- Тогда, может, с нами пойдешь? - сказал Успенский. - Мы вот к Скобликовым собрались... - кивнул на Сашу. - Пропустим по маленькой в честь Духова дня.
- Нет, ребята... Я и так пьяный... Вы уж гуляйте... Вы молодежь... А мне домой надо. Гости приедут. Я ведь не безродный.
У Скобликовых был накрыт праздничный стол: скатерть белая, голландского полотна, узором тканная, с красной каймой и длинными вишневыми кистями; салфетки к ней положены тоже белые в красную клетку с темно-бордовой бахромой; бокалы и рюмки чистого хрусталя с королевской короной, потрешь ободок, чокнешься - звенят, как малиновые колокольчики. Серебро столовое положили с вензелями, фамильное... Слава богу, хоть столовое убранство да сохранилось.
Сам хозяин надел кофейный костюм в светлую полоску и красный тюльпан в петлицу продел.
Все у него было крупным: и нос, и уши, и вислый, как у мирского быка, подбородок, в плечах не обхватишь, раздался, как старый осокорь. Свои седые косматые брови он чуть тронул тушью, да еще кочетом прошелся перед зеркалом.
- Папка жених! - прыснула Анюта, дочь его, двадцатилетняя красавица с темными волосами, зачесанными назад и затянутыми до полированного блеска в огромный пучок. На ней было зеленое шумное платье, с белым кружевным передником, в котором она прислуживала за столом.
Даже Ефимовна, тоже крупная, как хозяин, старуха с темным усталым лицом, принарядилась в черное платье из плотного крепа с шитьем и мережкой на груди.
И только один Сашка оделся по-простецки - он был без пиджака, в батистовой белой рубашке с откладным воротником и закатанными рукавами.
Он привел с собой Бабосова да Успенского с Марией, явились прямо с бегов.
- А-а, рысаки прикатили! - приветствовал их на пороге Михаил Николаевич. - Ну, кто кого объегорил?
- Вон кто виноват, - кивнул Саша на Успенского. - Знаток конских нравов.
- Проигрались?
- Васька Сноп подвел... Задергал, стервец, жеребца, - оправдывался Успенский. - У меня чутье верное: я еще на разминке видел - Квашнин маховитее.
- Эге... А мы, дураки, верили тебе, - с грустью сказал Саша.
- А вы что, играли скопом? - спросил Михаил Николаевич.
- Меня прошу исключить, - сказал Бабосов. - Я за компанию люблю только пить водку.
Он увидел выбегающую из кухни Анюту и бросился к ней:
- Она мила, скажу меж нами!.. - продекламировал, ловя ее за локоть.
- Коля, не дури! У меня поднос.
Тот выхватил поднос с закусками и поспешно скаламбурил:
- Я хотел под ручку, а мне дали поднос.
Анюта с Машей расцеловались.
- Уж эти лошади... Мы вас ждали, чуть с голоду не померли, - надувая губы, говорила Анюта.
- И все это надо съесть? - спросила Мария, оглядывая полный стол закусок.
Тут и балык осетровый, и окорок, и темная корейка, и селедка-залом толщиною в руку, истекающая жиром красная рыба, и сыры...
- Еще индейка есть и сладкое, - сияла, как утреннее солнышко, улыбкою Анюта.
- И пить будем, и гулять будем, - кривлялся, притопывая вокруг стола, Бабосов.
- Дети, за стол! - басил старик. - Мать, занимай командную высоту!
- Мою команду теперь слушают только чугуны да горшки...
Пили шумно, с тостами да шутками... Засиделись до позднего вечера...
Собрались не столько в честь праздника, сколько по случаю Сашиного поступления на работу. Почти два года проболтался он безработным после окончания педагогического института. В ту начальную пору нэпа, когда он поступал еще в Петроградский педагогический институт, мандатная комиссия, не набравшись силы и опыта, вяло и невпопад опускала железный заслон перед носом таких вот, как он, "протчих элементов"; зато уж в двадцать восьмом году ему, сыну бывшего дворянина, с новым советским дипломом в кармане пришлось не один месяц обивать пороги биржи труда. "Ваша справка на местожительство?" - "Пожалуйста!" И справка и диплом - все честь честью. Раскроют, глянут - пожуют губами, а взгляд ускользающий: "Придется подождать... Ничего не поделаешь - безработица".
"Ах, отец, отец! И зачем тебе надо было усыновлять меня? - досадовал Саша в минуту душевной слабости. - Долго дремала твоя совесть... И не просыпалась бы. Стояло бы теперь у меня в нужной графе - сын крестьянки... Сирота. Совсем другое дело".
Надо сказать, что Ефимовна работала экономкой у Михаила Николаевича... И только в двадцать втором году женился он на ней официально и детей своих усыновил; ввел в наследство, так сказать, хотя никакого наследства уже не было.
Поболтавшись весну да лето по столицам нашим, Саша приехал домой и стал осваивать новое ремесло - точить колесные втулки да гнуть дубовые ободья. Благо силенка была, в батю уродился.
Старший Скобликов в свои семьдесят годов легко и просто таскал мешки с зерном, пахал, косил и метал стога. Рано ушедший в отставку в чине подполковника, он свыкся с крестьянской работой и не очень переживал потерю старого поместья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89